Читать книгу Обращенный к небу. Книга 2 - Василий Ворон - Страница 2

Человек падок до чудес, вовсе не задумываясь, что он сам способен творить великие чудеса. Однако ротозействует, созерцая пустяки и – пуще того – то, что ему подносят как чудо, таковым не являющееся.

(Из наставлений Вежды)

9

Илья и Мусайлима поутру сидели рядом, когда сарацин сказал:

– Скажи, а твой наставник – я плохо запоминаю славянские имена – не говорил тебе о человеке по имени Святогор?

Илья посмотрел на воина, подумал и ответил:

– Мой учитель назвался Веждой, когда пришёл в наше село, но потом он открылся мне и сказал, что когда-то его звали Святогором.

Лицо сарацина вытянулось, он порывисто поднялся и воскликнул:

– Поклянись в том, что это правда!

Илья поднялся, вынул из ножен за спиной меч, вонзил в землю и опустился на колено.

– Клянусь, – сказал он. – И если я солгал, пусть мой меч обратиться в бою против меня. Я сказал, и Лед меня услышал, – добавил Муромец, и принялся аккуратно очищать меч от земли.

– Воистину велик аллах, и пути, по которым он пускает детей своих, удивительны! Какую встречу уготовал он мне!.. – Мусайлима с восхищением смотрел на Илью, аккуратно вдевавшего меч в ножны.

– Неужели и тебе довелось встретить моего наставника? – сказал Муромец, на что Мусайлима печально покачал головой:

– Увы! Мне посчастливилось лишь много слышать о доблести этого великого воина, – он прижал ладонь к груди и слегка поклонился Илье со словами: – Но теперь моё сердце переполнено радостью: я стою рядом с учеником самого Святогора! Прости, Илия, сын своего отца, что я был нелюбезен с тобой. Но отныне ты обрёл друга: ведь я знаю – ученик Святогора не может быть недостойным человеком.

Илья поклонился Мусайлиме:

– Спасибо за добрые слова о моём учителе. Я буду рад такому другу, как ты, Мусайлима.

И, как и полагалось друзьям, они крепко обнялись.

8

– На самом деле моё имя другое. Отец, когда он ещё был жив, назвал меня Муслим. Мусайлимой назвал себя я сам. Это мой джихад сердца. У нас джихадом называют усилие, борьбу. Я борюсь с самим собой. Ведь имя Мусайлима носил лжепророк…

Муслим-Мусайлима был потомком одного из праведных халифов по имени Али ибн Абу Талиба, сподвижника самого пророка Мухаммада. По принадлежности рода он считался шиитом, а шииты из всех халифов признавали лишь Али. Сунниты же почитали всех четырёх халифов, они-то и называли их «праведными», не выделяя никого. Уже во всех этих объяснениях, слышимых Мусайлимой с детства, была некая неправда. Он никак не мог понять, как это сподвижники и соратники самого пророка воевали друг с другом, а тот же почитаемый шиитами Али в знаменитой битве Верблюда разгромил старых воинов, бившихся за веру под знаменем Мухаммада, и пленил его вдову Аишу. Его вопросы вызывали у взрослых гнев, и он на собственной спине испробовал, каково это – стремление к истине. Всю свою ещё недолгую жизнь Мусайлима – тогда ещё просто Муслим – видел и слышал не о войнах с неверными, а о стычках одних поборников истинной веры с другими, никак не могущими либо договориться, либо поделить власть. Когда Мусайлима достиг своей пятнадцатой весны, беда пришла и в его дом: очередные несогласные разгромили дом, убили отца и братьев и захватили в плен мать и двух других жён. Ему удалось спастись, и его, голодного и испуганного, приютил у себя старый лекарь. Старик был христианской веры, исправно платил джизью[1], жил скромно, пользуя больных, и его никто не трогал. Мусайлима долго прожил у старика. Лекарь же, помимо умения врачевать, обладал большими познаниями веры христиан, которые и передал любознательному мальчику. Врачевать Мусайлима не научился, не имея к тому расположения и лишь помогая учителю по мере сил, больше налегая на вопросы веры. Однако с умножившимися знаниями смута, царившая в его голове, не только не исчезла, но породила новые вопросы. Пророк Мухаммад называл христиан неверными потому, что они извратили истинную веру. Писания, богом данные людям, были либо утеряны, либо искажены, потому Аллах и вручил Пророку Коран – последнее откровение. Однако сами мусульмане никак не могли жить мирно, постоянно выясняя отношения и даже имам-хатиб[2] в мечети, читая хутбу, стоял, по традиции опираясь на лук, меч или, на худой конец, посох. Деяния же пророка Исы[3] виделись Мусайлиме величайшим образцом человеколюбия: за всю свою жизнь тот не взял в руки меча, и единственным местом священного писания, где Иса дал волю гневу, было изгнание торговцев из Храма. Ко всему прочему выходило, что Иса был иудеем, а сами иудеи имели свою веру – тоже в единого бога, однако кланялись ему по своему разумению. Вся эта мешанина постоянно бурлила в голове Мусайлимы, никак не желая укладываться на места, и тогда он решил остаться приверженцем христианства, став выкрестом. Однако он не спешил делиться этим своим решением с окружавшими его земляками и, даже когда пришла пора жить собственным трудом, отправился к своим бывшим единоверцам изучать воинскую науку, потому что хотел одного – защищать веру мечом, ибо другие способы были ему неведомы.

Десять лет он рубился то с язычниками, то с мусульманами всех мастей и толков, и потому назвал себя Мусайлимой – именем вероотступника, назначив себе этим испытание и наказание одновременно. За эти годы он укрепил не только собственный дух, научившись не обижаться попусту и быть терпеливым, но и стал искусным воином, умеющим держать страх на коротком поводу.

Однажды он встретил эллинского священника по имени Зосима, и тот предложил ему быть его личным стражем, на что Мусайлима и согласился, полагая, что настала пора его изогнутому сарацинскому мечу служить вере Христовой.

7

– А я всё думал, какой тебе интерес служить христианину, да ещё священнику, – выслушав рассказ Мусайлимы, сказал Илья. Сарацин сидел рядом задумчивый и молчал. Илья легонько толкнул его локтем и спросил вкрадчивым голосом:

– Слушай-ка, а я-то ведь и вовсе язычник… А ты моим другом назвался. А?

Мусайлима повернул лицо к Илье и улыбнулся:

– Это раньше меня учили относиться к язычникам как к псам. Но я повидал всяких язычников, и теперь думаю по-другому. Пусть живут как знают, может, и им откроется свет истины. Но мечом я их ни крестить, ни обрезывать не стану…

Он тоже толкнул Илью локтем, и оба рассмеялись. Они сидели у шатра Зосимы, который отдыхал после неспокойной ночи, и видели, как к ним спешит один из воинов охраны князя. Подойдя, он сказал Илье:

– Ты ведь Муромец? Тогда ступай к князю.

Илья переглянулся с Мусайлимой, поднялся и пошёл к шатру князя.

Владимир сидел с хмурым лицом за столиком, на котором были навалены какие-то бумаги.

– Звал, князь? – поклонился Илья. Владимир поднял на него красные глаза и встал со стула:

– Признаться, не ты ко мне идти должен был, а я к тебе. Спасибо, Илья. Я обязан тебе жизнью. Чего попросишь в награду? Ты заслужил это право.

Илья поклонился и ответил:

– Негоже мне за это награду требовать. Моя награда – твоё здоровье, князь.

– Но и отпускать тебя с пустыми руками я не могу – ты и меня пойми, – устало улыбнувшись, развёл руками князь. Илья немного подумал и сказал:

– Что ж, коли так, то попрошу. Конь у меня есть, меч тоже, а вот доспех будет в самый раз. И князю почёт, и воину сподручней воевать.

Владимир удивился, однако вида не показал. Он ждал, что парень станет проситься в дружину, и всё думал, как ему отказать – чтоб парень не обиделся, а он эвон как… Князь даже осерчал на него: экий гордец! Дружиной брезгует! Ещё немного, и Владимир, верно, топнул бы ногой с досады, но одумался и только сказал:

– Будет по-твоему, Муромец. Сей же час ступай к Добрыне, он всё сделает.

…Илья шёл за широкой спиной воеводы и сам не знал, почему не попросил того, за чем и шёл из своего села в далёкий Киев…

Получив княжеские подарки для себя и даже для Тучи, Илья убрал их с глаз долой и пошёл проведать коня. Ещё издали приметил он, что кто-то стоит у его Тучи, а подойдя, узнал своего приятеля Хвоща.

– Здорово живёшь, – сказал Илья, хлопая Хвоща по плечу.

– Ба, кто к нам пожаловал! – усмехнулся тот. – А я думал, ты, кроме попа своего, ни на кого смотреть не желаешь.

– Здравствуй, Хвощ, – сказал Илья другу и обнял коня, приветив его припасённой заранее морковкой. – Заскучал без меня, родимый?

Туча захрустел угощением, опустив голову хозяину на плечо.

– Знамо дело, скучает, – сказал Хвощ, отступая на шаг. – Как тебе-то там служится? Не обижают слуги эллинские?

– Да я-то что? – отвечал Илья. – От бойни далече, лазутчики только и захаживали. Аккурат намедни.

– Ага. Слыхали. Да и мы тут заскучали. На стены не шлют. Только и дел, что от хазар хорониться.

– Подольше бы так скучать, – проворчал Илья. – Не по душе мне такая война…

– А просто война по душе? – невесело усмехнулся Хвощ. Илья с досады махнул рукой:

– Веришь ли, князь меня позвал да и говорит, проси, мол, что желаешь.

– Ну?..

– А я нет чтобы в дружину попросится… – Илья замолчал, снова махнув рукой.

– Ну? Дальше-то?..

– Да чего «ну»?! Хомуты гну… А я бронь взял – наручи там, по́ножи, рубаху кольчатую – своя теперь будет, не с чужого плеча – да боевую сбрую для Тучи… А про дружину… Так меня с души поворотило, когда в шатёр вошёл… Не могу туда проситься, и всё. Так ведь и станешь как конский хвост за князем волочиться, городá измором брать… Не смог я, Хвощ… Не моё это дело – людей взаперти держать, дома их приступом брать. Вона ему, князю-то! – Илья показал дулю и снова обнял коня.

– А что ж делать станешь? – спросил Хвощ.

– Да к Великой степи пойду. Орды проклятые бить. Уж этого-то на мой век хватит. Ещё и останется, будь оно неладно…

6

Зосима не спал. Он лежал в шатре и думал. И за то время, что он думал, вполне можно было выспаться человеку, утомлённому иными делами.

Когда в шатёр вошёл за какой-то надобностью Слышко, Зосима тихонько его позвал.

– Да ты не спишь, хозяин! – вовсе не удивился Слышко, подходя.

– Где Мусайлима? – всё так же тихо спросил Зосима. Слышко повёл головой в сторону:

– На дворе, за шатром. Нож свой правит.

– А славянин?

– Князь его позвал. А после он с воеводой ушёл куда-то.

Зосима кивнул и совсем уже шёпотом сказал Слышке:

– Передай брату: пусть на куске пергамента изобразит схему тайных колодцев Херсонеса, такую, чтобы всякий дурак разобрать смог. Да со стрелою в наш стан переправит. Да так, чтобы нашли! Понял?

– Понял, Зосима, – кивнул Слышко. – Сей же час передам.

5

Вечерело. Хвощ подошёл к крайним дозорам, расположенным у стен Корсуни.

– Здравствуй, Хвощ! – наперебой приветствовали его воины. – Чего это ты к нам?

– Да вот, за здорово живёшь, думаю, стрелами калёными разжиться, – ответил Хвощ, похохатывая.

– Опять? Гляди, доиграешься, – покачал головой самый старый ополченец.

– Ну-ну! – улыбнулся Хвощ. – Не в первой небось. А то я в этом походе мохом зарасту совсем. Лень одолела!

– Дурак, – незлобиво ответил всё тот же старый вояка. – Не совался бы богу Леду под бок, когда тот спит. Задавит ненароком…

– Ничего, мы с ним давние знакомцы. Я справно ему молюсь да жертвы кладу. Да тут и дело-то не воинское. Такое впору бабам поручать. Ладно. Пойду я, что ли. Сперва договориться нужно. На рассвете собирать пойду.

– А чего сейчас идёшь? – подал голос кто-то из молодых.

– Да упредить надобно. А то на рассвете они спросонок стреляют. Бывало уже.

– С богами иди, – сказал ополченец, и Хвощ отправился под стены, которые уже начал окутывать мрак.

Было тихо, и даже море не смело нарушать эту заповедную сторожевую тишину, плескаясь в отдалении. Подойдя поближе, Хвощ запрокинул голову и негромко позвал:

– Эй, на стенах!

Тут же донёсся ответ. Говорили по-славянски почти без эллинского выговора:

– Кому надо?

– Меня зовут Хвощ. Здоровья желаю вам, защитники крепости.

– Что у тебя за дело? – отозвались со стены.

– Дозвольте стрелы подобрать, что тут под стенами вдоволь лежат. Половину обязуюсь вам отдать.

– А, это снова ты, – донеслось сверху. – Договорились.

– Так я поутру раненько подойду. На рассвете. Предупредите своих, чтоб не стреляли.

– Будет так. Приходи.

Хвощ поклонился и собрался было идти обратно, но его окликнули снова:

– Эй, Хвощ! А что ваш князь, так и будет стоять под нашими стенами?

– Не знаю, ребята! Он мне не говорит.

Со стены послышался негромкий смех:

– Ну так пусть запасается терпением. Мы крепко сидим!

– Знаю, ребята, – отозвался Хвощ. – Так до утра!

Сказал и пошёл прочь.

4

Вышеслав – а по-простому Вишко – сидел на большой скамье таверны, где подавали всем подряд, и чужеземцам тоже, и хотел есть. По осадному положению цены на еду подскочили изрядно, и потому Вишко ел один раз в день, да ещё вечером, и теперь ждал наступления нужного времени. Ни пива, ни вина ему вообще не полагалось, но не потому, что не было денег или всего этого из-за войны здесь не подавали – ему это было строжайше запрещено. Запретил ему это хозяин, отправляя его год назад сюда, в Херсонес. И всё это время Вишко не пил хмельного: ни вина, ни даже слабого эллинского пива, когда оно ещё было не таким дорогим. Теперь же в городе в основном пили тёплую водицу, выдаваемую в одну и ту же пору на площадях. Выдавали немного, и жажда была теперь постоянным спутником осаждённых.

Вишко вздохнул и взглянул в окно. Солнце будто застыло в белёсом небе. Вишко скрестил руки на груди и хмуро посмотрел на сидевшего напротив него мужичка. Мужичок зарос волосом до самых бровей, имел мало зубов и жадно жрал кусок старого вола и заедал редькой. Вишко сглотнул тягучую слюну и отвернулся, пожалев, что пришёл сюда раньше нужной поры. В дорожном доме, где он жил, ему опостылело донельзя, но переселяться куда-то ещё не было денег – их и так оставалось совсем немного.

…Когда он уже принялся за еду, не торопясь и обстоятельно жуя, он понял, что брат что-то ему говорит. Обняв тарелку и закрыв её по возможности собой (чтоб не стащили куска), Вишко замер и закрыл глаза. Поняв всё, что сказал брат, и повторив про себя для того, чтоб не забыть, Вишко открыл глаза и проверил, ничего ли не пропало из тарелки. Всё было в порядке, только напротив него, там, где раньше сидел лохматый мужичок, теперь находился здоровенный норманн и сверлил его единственным глазом.

– Каким богам так молишься? – спросил норманн по-эллински, увидев, что Вишко открыл глаза. Тот молча принялся за еду. Норманн от скуки хотел поговорить, но Вишко твёрдо прикидывался глухонемым, и одноглазый отстал.

Целый день у Вишки ушёл на то, чтобы раздобыть кусок пергамента. Ещё при свете солнца, норовившего заползти за дома Херсонеса, он отыскал на улицах города укромный уголок, где он мог оставаться незамеченным, но сам увидел бы всякого ещё издали, и принялся за работу.

За кусок пергамента ему пришлось заплатить дорого, и на чернила он тратиться не стал, решив писать собственной кровью. Надрезав кожу у левой мышки, он макнул в набежавшую алую каплю загодя отточенной палочкой и взялся за дело. Найди у него кто-нибудь этот пергамент с нанесённым рисунком, и ему не позавидовал бы даже невольник – Вишко изобразил крепость Херсонес, обозначив крестиками тайные колодцы с водой, о которых давно был наставлен хозяином.

3

Братьев близнецов Вышеслава и Святослава захватили в плен в разорённой деревне норманны, когда братьям было по четырнадцать лет. За дикий норов (в пути мальчишки не единожды пытались удрать, умудрившись покалечить двоих своих сторожей) их решили разлучить, продав одного торговцу живым товаром в эллинском Херсонесе, а другого – владельцу персидского каравана, уходившего бог знает куда. Оставшегося в Херсонесе Слышка случайно встретил молодой священник Зосима, почти сразу, как братьев разлучили. Он увидел его на площади, куда по обыкновению приводили рабов на продажу. Зосиму привлёк юный славянин: он сидел на специальном помосте в кандалах и горько плакал. Рабы, добравшиеся до этого помоста, редко плакали, разливая слёзы по дороге сюда, поэтому Зосима спросил парня, почему тот плачет, и тот сказал, что его брат вывихнул руку и ему больно.

– А где же твой брат? – спросил Зосима, уже собираясь уходить, и тут услышал, что брата увели с караваном восточные купцы ещё три дня назад. Зосима задержался и спросил:

– Так что же ты плачешь, у него теперь и рука, верно, зажила?

Парень упрямо повертел головой:

– Нет. Он её сейчас вывихнул. Хотел бежать, да ему не дали.

Зосима удивлённо воскликнул:

– Откуда тебе это может быть известно?

– Брат пожаловался, – ответил странный юноша.

Зосима и раньше знал, что близнецы чувствуют, когда что-то случается друг с другом даже на большом расстоянии. Но эти два славянских язычника умели читать помыслы друг друга словно письмена, отправленные с почтовым голубем, но только гораздо быстрее, как если бы один из их богов Перун сам переносил их на кончике своего огненного посоха.

Зосиме удалось догнать ушедший караван и выкупить Вышеслава у персидского купца. Святослава Зосима тоже купил – так братья воссоединились. И со временем стали самыми доверенными слугами эллинского попа. Зосима сделал их свободными и хорошо платил. Кроме прочего, сразу после того, как братья оказались вместе, он отвёз их по морю в Константинополь, где кривой таинственный человек с варварским именем Вепрь обучил их диковинным умениям, которых не знали даже стражники самого императора.

2

На рассвете Вишко осторожно вышел из дорожного дома под светлеющее небо и двинулся к южным стенам города. Ни души не было видно на улицах, только дозоры бряцали оружием то тут, то там, но Вишко давно изучил все их передвижения и умело не попадался на глаза. Наконец край белёсого неба придвинулся – стена была рядом. И тут из-за стены дома прямо перед Вишкой вышел стражник с копьём наперевес. По усиленной броне было видно, что он из настенной охраны.

– Стой! – сказал он по-эллински. – Кто таков?

Вишко съёжился и очень тихо ответил по-славянски:

– Не гневайся, воин! Я заблудился…

– Язычник! – сказал стражник уже по-славянски и недобро ухмыльнулся. Мёртво отсвечивающий наконечник копья придвинулся к груди Вишко:

– Отвечай, языческая собака, что ты тут делаешь? Или не знаешь, что по осаде никому не дозволено выходить на улицы ночью, кроме воинов императора?

Вишко крупно трясся, прижимая ладони к груди, словно стараясь защититься от копья. Его губы лепетали:

– Я не язычник… крещённый… Не… не гневайся… Я заблудился… я…

– Ты раб?

– Н-нет, я с-свободный… И…

– Так можешь снова стать рабом! – сказал стражник, поднимая копьё и насмешливо разглядывая Вишко. – А ну, ступай за мной!

– Но, господин… Я вовсе не язычник!.. – испуганно лепетал Вишко, не двигаясь с места и ещё сильнее втягивая голову в плечи. Стражник нахмурился:

– Молчи!

Он шагнул к Вишко, намереваясь схватить его за шиворот, но перед ним уже стоял совсем не испуганный человек – Вишко выпрямился. Стражник успел увидеть холодный прямой взгляд, потом Вишко молниеносно перехватил его протянутую руку и нырнул под мышку. Вишко придержал сползающее в пыль тело, вынимая свою палочку, которой писал накануне, из шеи стражника. Обернулся, посмотрев, нет ли кого, ощупал мертвеца, достал нож и двинулся дальше – туда, откуда минуту назад вышел воин.

Уже стали видны бойницы стены, когда Вишку окликнули по-эллински:

– Эй, Васи́лис! Где ты ходишь?

Вишко уверенно ответил на чужом ему языке:

– Посмотрите, кого я к вам привёл! Языческую собаку!

Послышались удивлённые возгласы, когда Вишко вышел, словно вытолкнутый кем-то и предстал перед двумя воинами.

– Эге!.. – успел сказать ближайший к Вишке стражник, и больше уже ничего никогда не довелось ему произнести. Вишко мгновенно перерезал ему горло и кинулся вихрем на другого. Тот только и успел, что вынести наполовину из ножен свой укороченный меч, как из него вылетел дух. Вишко хищно огляделся: больше поблизости не было никого, и до ближайшего дозора, как в одну сторону, так и в другую, было не меньше четверти полёта стрелы. Он нырнул под деревянный навес у башни, в которой обычно скрывались от непогоды стражники, и нашёл лук и стрелу. Вишко присел и деловито и сноровисто принялся за дело. Заранее припасенной бичевой он накрепко примотал кусок пергамента к древку стрелы, обрезал болтавшиеся концы, подхватил лук и вышел к бойницам.

Рассвет вовсю разливался по небу, и уже были видны ближайшие шатры воинов киевского князя. Вишко прикидывал, куда бы пустить стрелу, как вдруг услышал прямо под стеной шорох. Выглянув из бойницы, он увидел согнутую спину: какой-то храбрец собирал стрелы, не достигшие цели во время последнего штурма крепости. Воин был из стана Владимира. «Вот ты-то и передашь карту своим», – решил Вишко, кладя снаряжённую стрелу на тетиву.

1

– Что-то долго он там возится, – подал голос молодой воин, напряжённо вглядываясь под стену крепости.

– Не суетись ты-то хоть, – осадил его старый вояка. – Не впервой Хвощ туда пошёл. Сколько его знаю, вечно учудит что-то. Рисковый парень…

Они сидели вдвоём, и отсюда им была видна одинокая спина Хвоща, то и дело нагибающаяся под стенами. Пожилой вояка поглядел по сторонам:

– Только бы не пришёл с доглядом кто из начальников. Нагоняя не миновать… Он ведь половину стрел на стену передает, наши-то полковники решат, будто сие есть пособничество врагу… – он вздохнул. – А только какое же это пособничество? Баловство одно… Дёрганье Леда за бороду…

Его потянул за рукав молодой:

– Что это, дядька Глеб!

– Где? – обернулся Глеб, вглядываясь под стену.

– Вроде упал!.. – ахнул молодой. Глеб в тревоге всматривался в неподвижное тело Хвоща, сглотнул сухим горлом и поднялся на ноги.

– Ах ты, боги заступники… Неужто эллины проклятые уговор нарушили!.. Ах, беда, беда…

Разбудив ещё двух воинов вместе с десятником, вытащили мёртвого Хвоща со стрелой в спине из-под стен. Шли, укрываясь щитами от ожидаемых стрел, но больше со стен так никто и не выстрелил.

…К шатру Зосимы подошёл старый воин. Сидевшего у входа Мусайлиму он спросил:

– Где тут у вас Илюшка по прозванью Муромец?

Мусайлима разбудил спящего друга. Илья вышел на солнце, увидел воина, поздоровался:

– Здравствуй, Глеб.

И тут же понял по его виду – что-то стряслось. Глеб тяжело посмотрел на Илью и тихо сказал:

– Дружка твоего, Хвоща…

– Что? – сон мигом слетел с Муромца. Глеб смахнул слезу:

– Нынче поутру… стрелой убило…

А в это же время в шатре князя Владимира стоял Добрыня с обломком стрелы, вытащенной из спины Хвоща.

– …нашли в спине нашего воина нынче по свету.

– Ну? – слушал князь, недоумённо глядя на кусок стрелы. Добрыня подал ему пергамент со словами:

– Сие к стреле приторочено было.

Князь развернул пергамент, и лицо его, со следами вчерашнего возлияния, прояснилось.

– Карта! Дядька! Не может быть! Ах ты, Господи, чудотворец наш!

Он заметался по шатру, то хватая молитвенник, то ища чару.

– Эй! Как тебя… – позвал он нового слугу. Тот испуганно таращился.

– Чего смотришь, дурак? – весело крикнул князь. – Беги, зови Зосиму. Живо!

Владимир обернулся к Добрыне:

– Это чудо, дядька! Никак тут, – он потряс картой, – колодцы тайные обозначены! Достигла молитва моя чертогов небесных! Эх, дрожи теперь император Константинопольский!

На разостланной на столе карте широким абрисом был обозначен Корсунь. Стрела, нарисованная сбоку, обозначала Розу Ветров, указывая север. На востоке пестрели несколько крестов, и от них прерывистая линия вела в город.

…Павшего Хвоща уложили на вязанки дров, и Илья сам поднёс огонь. Слёзы текли по его лицу. А на другом конце становища князь громко ликовал о чуде, явленном Господом.

Несколько дней спустя нашли колодцы, от которых трубы вели воду в осаждённый город и переняли их. А ещё через несколько недель киевскому князю Владимиру с посольством вручили ключи от ворот Корсуни.