Читать книгу В тени трона - Василий Зубакин - Страница 4

Петропавловский собор не принадлежал к любимым Михаилом образцам столичного зодчества. Были в Питере места куда красивей и милей: Сампсониевский храм, например, или Исаакий, или, наконец, Зимний, несмотря на всю его парадную громоздкость. Но всего ближе сердцу был Аничков дворец – такой родной, что щемило в груди при виде его. Сам дворец и кони, эти дивные кони на мосту, – Михаил мог смотреть на них, не отводя глаз, полных восторга. Любовь к лошадям проснулась в нем, быть может, именно с детского любования этими четырьмя бронзовыми шедеврами Клодта.

На подходе к Петропавловскому собору Михаил ощущал скорее близость кладбищенской безнадежности, запах тления, а не ладана. Это было неприятно и действовало раздражающе; он, разумеется, ни с кем не делился столь неуместными в данный момент чувствами. Интересно, испытывают ли нечто похожее стойкая мама или тот же Ники?

В конце концов, Петропавловский собор, где собралась в этот траурный час вся Семья вместе с приглашенными разделить ее горе близкими и дальними родственниками и избранной знатью, знаменит прежде всего как высочайшая усыпальница. И не столько желание поклониться роскошным, в золоте, иконам влечет сюда всех и каждого, сколько простое человеческое любопытство: поглазеть на беломраморные надгробья, под которыми упокоились на вечные времена все наши Романовы, от Великого Петра до незабвенного папа – Александра Третьего.

И вот сегодня свое место в этой усыпальнице займет и несчастный Георгий.

Траурный катафалк, запряженный шестеркой лошадей, укрытый цветами и золотой парчой, приблизился к собору, к его зеву. Выстроенные на всем его пути войска в парадных мундирах и притихшая за рядами солдат толпа провожали взглядами медленное движение похоронной процессии. Семья, с Николаем во главе, следовала за катафалком. Михаил на своих длинных журавлиных ногах шагал вслед за братом. Зрелище впечатляло, и публика, стараясь не упустить ни одной детали, едва успевала переводить взгляд с утопавшего в цветах гроба великого князя на царя и Семью.

Путь Георгия к Петропавловскому собору начался две недели назад в грузинском Абастумани. Там, в горах, в своем дворце, он укрывался от промозглых ветров и сырости столицы – изъеденные чахоткой легкие цесаревича почти не оставляли надежды на благополучное исцеление. Оставалась лишь надежда, которая всегда умирает предпоследней. Но не оправдалась и она.

Прозрачным июньским утром Георгий, любитель быстрой езды, отправился кататься по лесной горной дороге на трицикле – некоем подобии велосипеда с бензиновым моторчиком; молодой цесаревич был человеком спортивным и энергичным, и его разъезды в окрестностях дворца ни в ком не вызывали беспокойства. Возвращаясь с прогулки, он почувствовал наступление приступа болезни и даже не успел остановиться на дороге, как кровь хлынула у него горлом.

Дорога была пустынна, только одна-единственная телега маячила на повороте – молоканка Анна Дасоева, местная молочница, везла свой товар на продажу. Увидев Георгия в залитом кровью кителе, она спрыгнула с телеги, подбежала к нему и помогла спуститься на землю. Цесаревич был слаб, на его лице проступили темные пятна. Анна омыла лицо больного, но кровь продолжала литься, и она не умела ее остановить. Да и никто бы не сумел.

Это был конец.

А первый шаг на жизненном его пути к Петропавловскому собору был сделан, строго говоря, двадцать восемь лет назад, когда Георгий, по-домашнему Джорджи, средний сын Александра Третьего и императрицы Марии Федоровны, появился на свет в Царском Селе, под Санкт-Петербургом. Старше его был Николай, Ники, а через семь лет после Джорджи родился Михаил, младший.

Ранняя смерть Георгия в Кавказских горах привела к изменениям в порядке наследовании трона Романовых. Красивый, обаятельный Джорджи, любимец матери, был цесаревичем и в случае смерти Николая или утраты им трона наследовал царские регалии и должен был взойти на российский престол. Безвременный уход великого князя означал, что его место в ряду наследников занимает младший сын Александра Третьего – Михаил. Такой порядок соответствовал вековой традиции и не мог быть оспорен. Оспорен – нет, но вполне мог быть изменен монаршею рукой.

Так и случилось. В своем манифесте о прискорбных изменениях в наследственной цепи Николай уклонился от признания младшего брата цесаревичем, каким являлся его скоропостижно скончавшийся предшественник Георгий. Столь сомнительный шаг вызвал толки при дворе и в обществе. Слухи винили царицу: дескать, это она уговорила мягкосердечного супруга не спешить с объявлением Михаила цесаревичем. Зачем спешить? Ночные молитвы, даст Бог, принесут свои плоды, и Аликс, находясь в детородном возрасте, перестанет рожать дочерей и наконец-то произведет на свет долгожданного мальчика-цесаревича, который по всем канонам наследует отцовский трон.

Оглашению манифеста предшествовали траурные дни, наполненные печалью и хлопотами, связанными с подготовкой к высочайшему погребению, – две недели, отделившие трагедию на Кавказе от похорон в Петропавловском соборе. Из дворца в Абастумани тело Георгия было перевезено в похоронной карете на станцию Боржом, а оттуда по железной дороге – в Батум. Там, в порту, ждал броненосец «Георгий Победоносец», который, приняв на борт гроб с покойным цесаревичем, вышел в море и взял курс на Новороссийск. На морском маршруте и броненосце организаторы церемонии остановились не случайно: наследник, всем прочим парадным мундирам русской армии предпочитавший черный морской, был с малых лет причислен к почетному командованию военным флотом.

На борту «Георгия Победоносца» тело сына встретила мать – вдовствующая императрица Мария Федоровна, сестры Ксения и Ольга и брат Михаил. Горе сплачивает людей крепче, чем радость, радость размывает очертанья мира – это еще Екклесиаст, царь мудрецов, засвидетельствовал, и за три тысячи лет никто так и не смог его опровергнуть.

Вечером, когда солнце утонуло за горизонтом, Семья собралась в кают-компании за капитанским столом. Разговор не клеился. Каждый вглядывался в свое будущее, как в бездонный колодец, всплывали и воспоминания, заслоняя собой нынешнюю горькую ситуацию. Мария Федоровна молча позвякивала серебряной ложечкой о стенки чайной чашки датского фарфора с синим орнаментом, сестры невпопад перебрасывались репликами: «А помнишь, в прошлом году… Господи, Боже, как же это?!.» – и подносили надушенные батистовые платочки к лицу. Михаил, глядя на потемневшее лицо матери, размышлял о безжалостной поганой болезни, убившей Джорджи. Дворцовое детство ему вдруг вспоминалось, спартанское, по настоянию родителей призванное закалить тело и дух царевичей: краткий сон на походной узкой кровати, на волосяном матрасике, овсяная каша на воде с ломтем черного хлеба на завтрак, многочасовая изнуряющая учеба – военные дисциплины, Закон Божий, иностранные языки, рисование с натуры, математика, история с географией… И так каждый день, с шести утра до шести вечера. И наказания за отлынивание и нерадение. Хорошо хоть порку отменили при дедушке Николае. А что, собственно, дает знание четырех языков, умение фехтовать? Вот пришла к Джорджи смерть и увела его, как любого простого смертного.

– Теперь ты у нас первый в роду, – сказала Мария Федоровна, глядя на Михаила горящими сухими глазами. – Теперь ты, Флоппи.

Флоппи – так, на английский манер, звали Мишу в домашнем кругу, среди своих, за привычку плюхаться в первое попавшееся кресло и удобно вытягивать непомерно длинные ноги перед собой. Джорджи не уступал брату, был такой же длинный, верста коломенская, – в Петра Первого и в Николая Первого; рядом с рослыми братьями Ники выглядел коротышкой, и это его огорчало.

– Ники, мама, – без нажима поправил Михаил. – Он, разумеется, первый. Не я.

– Он наверху, мальчик, – назидательно произнесла вдовствующая императрица. – Он не в счет. Ты за ним.

Михаил, соглашаясь, чуть заметно кивнул, и в кивке этом улавливалось безразличие. Да, не в счет. Да, за ним. Хорошо, что Ники не слышит этот разговор: он бы ему не понравился.

«Как, однако же, нелепо пролегают линии судеб! – рассуждал про себя Михаил, опершись локтями о лакированную дубовую столешницу и опустив подбородок в сцепленные замком ладони. – Как прихотливо и капризно! Джорджи не дожил и до тридцати – и вот его нет, он больше не существует в этом мире. Справедливо ли это? Или такого понятия, как справедливость, нет в природе, оно придумано людьми для собственного удобства? Джорджи мог бы управлять Россией, он был пригоден для этого более, чем Ники, более, чем кто-либо другой, – но его больше нет, он приближается к темному зеву Петропавловского собора, и История провожает его бесчувственным стеклянным взором. История! Люди ее творят, или пишут и переписывают историки, а потомки из будущего перекраивают для своих нужд и по своим меркам? История столь же податлива и аморфна, – сидя против окаменевшей от горя матери, размышлял Михаил, – как сырая глина в руках гончара. О прошлом мы почти ничего не знаем достоверно, а о будущем вовсе не знаем ничего; это наша роль, которую мы, все до единого, послушно играем по нотам, заданным Главным дирижером, – от Ники в его царском кабинете в Зимнем дворце до дворцового истопника в темной котельной. История течет сама по себе, а мы исправно делаем вид, что направляем ее ход: истопник – подкидывая уголь с лопаты в топку, монарх – подписывая манифест за царским столом. А конец один для всех: для истопника – кладбищенский погост, для Семьи – петропавловская усыпальница. Суть одна, декор разный».

Михаил поднялся из-за стола и, неслышно ступая, вышел из кают-компании. Теплая летняя ночь обволакивала броненосец, вода, рассекаемая острым форштевнем, беззвучно скользила вдоль серых бортов, палуба слегка дрожала от мощных машин в утробе корабля.

Михаил прошел на корму и, прислонясь к бортику, стал всматриваться в темноту. Ничего не было видно по сторонам – ни линии берега, ни огней в море. История! Когда-нибудь найдутся изыскатели, которые станут доказывать причинно-следственную связь между смертью великого князя Георгия и тем, что его тело доставил в Новороссийск именно «Георгий Победоносец», а не какой-то другой корабль. Это не просто совпадение имен! Нет, господа, вовсе не совпадение, а глубоко продуманный акт – знак особенного почитания ушедшего! Как будто это имеет хоть какое-то значение – и для истории, и для Семьи, и тем более для покойного…

С такими мыслями стоя у бортика, Михаил вдруг почувствовал, что кто-то подошел к нему и остановился чуть позади. Он обернулся, не снимая рук с поручней, и увидел матроса в рабочей робе, своего, наверное, сверстника – лет двадцати или чуть больше, с голубыми горошинками глаз на круглом лице.

– Ты кто? – спросил Михаил.

– Матрос второго класса Соловьев Федор, – доложился матрос. – Разрешите, ваше высочество, тут постоять?

– Стой, – сказал Михаил. На душе у него потеплело оттого, что он в этой тьме кромешной вдруг оказался не один-одинешенек, а с каким-то, пусть и незнакомым ему, человеком.

– А я подойти решился, – сказал матрос Федор, – потому что другой такой случай во всю жизнь, может, не представится. А теперь я всем своим расскажу – никто не поверит!

– Ты сам откуда? – спросил Михаил.

– С Тамбовщины, – охотно ответил матрос. – Деревня Белый Яр. Оттуда.

– Хлеб сеете? – продолжал легкий разговор Михаил.

– У отца кузня, – сказал Федор. – Брат ему помогает, а сестры – малолетки еще, в девках.

– Корова есть? – проявил знание крестьянской жизни Михаил.

– Как же без коровы?! – взмахнул руками Федор.

– А сам? – продолжал расспрашивать Михаил. – В отца пойдешь?

– Вернусь через пять лет, мельницу поставлю, – поделился планами Федор Соловьев. – А то у нас зерно молоть за двадцать верст везут, вот и придется ветряк в самую пору.

«Поставит обязательно, – одобрительно подумал Михаил. – Парень толковый».

* * *

Через шесть лет, 30 июня 1905 года, «Георгий Победоносец» присоединился к мятежному броненосцу «Князь Потемкин-Таврический» и направился в Одессу для встречи с побратимом, а на другой день сел на мель и сдался властям. От удара о дно и вызванного им толчка зарядный ящик в погребе для боеприпасов сорвался с места, придавил дежурного матроса Соловьева Федора и нанес ему тяжелые увечья. Его положили в корабельный лазарет, где он и скончался вследствие открытой черепно-мозговой травмы и перелома позвоночника. Это случилось за месяц до окончания флотской службы Федора, возвращения его в деревню Белый Яр с мечтой построить там мукомольный ветряк. Совершая такие неожиданные повороты, смеется, что ли, над человеком судьба – кто ее знает…

* * *

Поездка по железной дороге из конца в конец России волей-неволей превращается для путника в необыкновенное, хотя и отчасти обременительное событие. Дни тащатся за днями, бескрайние желтые степи за окном сменяются столь же бескрайними зелеными лесами, реки под мостами текут неостановимо и впадают в море где-то в далеком далеке. Это вам не европейские короткие разъезды. Но, с утра до ночи глядя на монотонно день за днем тянущийся за окошком пейзаж, немудрено для русского человека впасть в уныние, а то и погрузиться в запой.

А Михаил, стоя у окна салон-вагона царского поезда, отстукивающего версты по пути из Новороссийска в Петербург, не впадал в уныние от пейзажа за окном, и дорожный запой был ему незнаком. Глядя в окно, великий князь размышлял о том, что азиатчина заложена в плоть и кровь России и никогда не станет она зеркальной копией Европы – Германии, например, или же Франции! Ничего путного из этого бы не вышло.

Петр Алексеевич, любезный предок, накоротке познакомившись с Кукуем, приказал по немецкому образцу бороды брить, повесить на окошки красные клетчатые занавески и развести герань на подоконниках. Хотел Петр для пользы всего хозяйства и торговли в отечестве своем сровнять с землей тот невидимый крепостной вал, что стоял вдоль западных российских рубежей. Гей, славяне!

Любознательный народ во все времена тянется к новизне и переменам. Сближение сторон началось, процесс, можно сказать, пошел. Да только внешние признаки сближения в этом процессе возобладали. Боярышни-барышни натянули панталоны на свои филеи, а крепостные девки по-прежнему без них обходились – непривычно как-то. Зато все высокородные Юсуповы, Салтыковы и Кочубеи быстро позабыли о своих азиатских степных корнях и благами европейскими воспользовались для своего процветания. Великий царь Россию в Голландию все ж не превратил, и может, это и к лучшему. Бог ему судья. Но высшее сословие империи сохранило приверженность его начинаниям и западный путь развития России на многие времена. Сохранило и сохраняет! Никакие привходящие обстоятельства не смогли этому воспрепятствовать.

Михаил, стоявший у окна в вагоне царского поезда, пересекающего Россию с юга на север, ощущал себя европейцем до корней волос. И брат Николай, разумеется, был совершенным европейцем – не азиатом же! – не говоря уже о немке Аликс. Вся Семья была европейской, и вдовствующая Мария Федоровна тоже. Англо-германской была Семья, и это ничуть не мешало ей оставаться царствующим домом Российской империи. Они – европейцы, а тот матросик с броненосца, который мечтает построить мельницу в своей деревне с красивым названием, скорее все же азиат. Но это нисколько не мешает Михаилу быть для матросика великим князем или даже царем, как Николай.

Императорский поезд катил по России к столице. Семья и свита коротали вялотекущие часы, а Георгий, для которого время перестало существовать, лежал, вытянувшись во весь рост, в закрытом гробу, стоявшем на деревянном помосте в хвостовом вагоне.

Петербург ждал прибытия траурного поезда, церемония похорон была расписана до мелочей. Петропавловский собор готовился принять в свою усыпальницу почившего наследника престола, великого князя Георгия Александровича Романова. Место его погребения – по левую руку от августейшего отца, императора Александра Третьего. Отпевание совершит столичный митрополит Антоний, проводить цесаревича в последний путь явятся, быть может, заграничные родственники Семьи: смерть царственной персоны заставляет всколыхнуться все генеалогическое древо.

Михаил предполагал, что европейская родня, хотя бы дальняя, появится на церемонии; ее отсутствие означало бы нарушение традиций, да и пышность церемонии поблекнет в глазах общества, а это приведет к возникновению кривотолков и сплетен. Все королевские дворы Европы были связаны между собою династическими браками, и Россия не была исключением; по господствующему мнению, именно это обстоятельство способствовало сохранению мира и стабильности на континенте… Что ж, заблуждения насчет родственных чувств свойственны человеческой натуре и мешают видеть реальную картину.

Оказалось, что Бурбоны не приедут в Петербург поклониться ушедшему, не появятся в Петропавловском соборе у царских надгробий. Французские головорезы расправились со своим Людовиком, чтобы прачки управляли государством. Головорезы и безумцы! Как будто отрубленная на Гревской площади голова несчастного короля была чем-то большим, чем отступной взяткой революционных комиссаров буйствующей парижской черни: «Хлеба и зрелищ!»

Англичане с их верностью традициям – вот пример для Европы. Королевский двор крепок своим фундаментом – конституцией: одно усиливается другим. Такая конструкция и России подошла бы, но Ники и слышать об этом не желает. Единовластие – наиболее подходящая форма правления для подданных короны, видящих в царе Божьего наместника. Разубеждать Николая в этом – несусветная глупость и государственное преступление. Аликс тоже в этом уверена.

Михаил не разделял уверенности брата и невестки. Он, правду сказать, и в роли монарха себя не мыслил, и становиться русским самодержцем отнюдь не желал. Жизнь только открывала перед ним, двадцатилетним, свои врата, и нынешнее положение на семейной сцене его устраивало вполне. Он стремился к свободе, не ограниченной жесткими рамками дворцового этикета, в том числе и к свободе мысли. А свободомыслие не входило в строго очерченный круг интересов Семьи: от него попахивало бунтарством и расшатыванием основ. А само сравнение родного абсолютизма с британской конституционной монархией в пользу последней и есть расшатывание основ.

Михаил думал иначе, но мнение свое держал при себе: делиться им с Ники было бессмысленно, это привело бы к недопониманию, а возможно, и конфликту между братьями. Да и мать, вдовствующая императрица, относилась к островному опыту с подозрением, устройство мелких, рассыпанных по всему континенту монархий было ей ближе. А Михаил видел в родственной английской монархии несомненный пример для подражания; просто надо постепенно развернуть податливый русский народ от Азии в сторону Европы, дать ему дозреть до равноправия и конституции. И тогда многое встанет на свои места.

В мертвой тишине, мимо вытянувшихся в струну гвардейцев императорского конвоя, неподвижных, как изваяния, катафалк в сопровождении избранной родни покойного и абастуманской молочницы Анны Дасоевой, принявшей последний вздох великого князя, пересек площадь перед собором и подъехал ко входу, освещенному изнутри золотистым мерцанием свечей. Приглашенные на церемонию знатные гости уже стояли внутри собора и ждали появления траурной процессии.

Там, в семейной усыпальнице, заканчивался земной путь Георгия Романова. Позже, вечером в Зимнем дворце, соберется за поминальным столом узкий круг близкой родни почившего: братья и сестры, мать, представители знати.

И потечет на родном почти для всех за этим столом русском языке теплый разговор о горестях и радостях, о непостижимости жизни, о политике и перспективах на будущее.

Аминь.

Николай и Михаил