Читать книгу На гребнях волн - Вендела Вида - Страница 8

В этот вечер мама пропускает аэробику. Я знаю: если уж она не пошла на аэробику, значит, дело серьезное. Несколько раз я бывала с ней там, в гимнастическом зале средней школы на Аргуэлло, и поражалась тому, сколько женщин там собирается. Мускулистая тренерша с закрепленным на груди микрофоном энергично танцевала на сцене – и почти сотня женщин всех размеров смотрели на нее и повторяли ее движения. На них были леотары поверх легинсов; в конце занятия они опускались на пыльный пол и начинали задирать ноги. Между ног у них я видела темные влажные пятна – и умирала от неловкости, от стыда за них, за себя, оттого, как стыдно быть женщиной.

Но сегодня, вместо того чтобы идти на аэробику, мама натирает до блеска и без того чистый пол в столовой.

– Ты ведь понимаешь, с чего все это началось, верно? – спрашивает она.

– С того человека в машине, – отвечаю я.

Я сижу за столом. Это непривычно: в столовой мы едим только по праздникам или когда приходят гости.

– Нет, – отвечает она и опускает тряпку в белое четырехугольное пластмассовое ведро, в котором иногда парит ноги после долгой смены в больнице.

Она стоит на четвереньках, мокрую тряпку держит в руках, а еще одну, сухую, подложила себе под колени. Полы у нас деревянные, твердые, просто так на коленях не постоишь – для этого нужна еще одна старая тряпка, плотная и комковатая, словно зернистый творог. Почти у всех, кого я знаю, родители нанимают кого-нибудь для уборки. Когда тебе принадлежит дом в нашем районе, естественно, ты не станешь сам мыть полы! Это верно для всех, кроме моих родителей. Они считают, что все надо делать самим. Особенно убирать грязь в собственном доме. Да и кто с этим справится лучше мамы?

Мама сдвигает тряпку-подстилку вправо, становится коленями на нее и продолжает мыть пол.

– Все из-за тех лекций для родителей, – говорит она, – что читали у вас в школе прошлой весной. Первой выступала женщина из Стэнфорда.

И мама пальцем приподнимает кверху кончик носа: это значит, что «женщина из Стэнфорда» многовато о себе воображает. Кто-нибудь мог бы подумать, что этот жест означает свиной пятачок, но это не так: мама выросла в деревне, она никогда не оскорбляет животных.

– Эта женщина из Стэнфорда, – мама произносит «Стэн-фьорд», – сказала, что поделится с нами секретом, как вырастить из дочери успешную женщину.

– Правда? – Как и все тринадцатилетние девочки, я навостряю уши при слове «секрет».

– Вот что она сказала: «Никогда не говорите дочерям, что они красивы!» На ее взгляд, ничего хуже и быть не может. И, разумеется, все послушались – она же профессор из… – Мама даже не произносит названия университета, вместо этого снова приподнимает ладонью кончик носа. – Но я вижу, как с того времени все вы, девочки, начали искать внимания. Постоянно вертитесь перед зеркалом, хотите убедиться, что вы хорошенькие. А когда я росла, у нас даже не было зеркал. Кто хотел на себя посмотреть – шел и смотрелся в озеро.

С этими словами она встает, выходит на кухню, возвращается оттуда с бутылкой «Виндекса» и начинает брызгать на стекло антикварного зеркала в позолоченной раме. Это зеркало из папиной галереи. У нас весь дом как антикварная лавка, и порой я спрашиваю себя: если бы у папы с мамой родился мальчик, наверное, они бы обставили дом по-другому? Ведь только с девочками можно не опасаться за сохранность хрупких предметов.

Сосредоточиться на домашней работе мне в тот вечер не удается. Я звоню подругам, оставляю им сообщения. Но никто не перезванивает.

* * *

На следующий день в школу я иду одна – других девочек подвозят родители. Прохожу мимо места, где стояла машина. Теперь там пусто. Я долго смотрю на него, словно на место, где была какая-то древняя достопримечательность. Потом поворачиваюсь и в одиночку иду дальше.

У себя в шкафчике нахожу сложенную записку, адресованную Бенедикту Арнольду; но его имя перечеркнуто и сверху надписано мое. В записке всего одно слово: «Придательница!» С орфографией у Марии Фабиолы всегда были нелады.

В классе мне кажется, что даже учительница мисс Ливси смотрит на меня как-то странно. Мисс Ливси живет в Беркли – можно сказать, в иной вселенной. Мы довольно много о ней знаем: она из тех немногих учителей, что рассказывают нам о своей жизни за пределами школы. Она рисует обнаженных женщин, прикрывая им интимные места артишоками, гуавами или авокадо, и иногда показывает нам слайды своих работ «в процессе». А в прошлом году приводила в класс своего сына, отслужившего в армии, чтобы он нам рассказал о службе в Миротворческом корпусе. Ее черные волосы всегда растрепаны: не настолько, чтобы нарваться на жалобы родителей, но настолько, чтобы вызвать у нас подозрения, не провела ли она ночь где-нибудь в лесах. Мы обсуждаем между собой, бреет ли она подмышки. Ведь, кажется, в Беркли принято не брить? Порой она приходит с брызгами краски на туфлях, и мы понимаем, что перед школой она работала над своими холстами. Нас привлекает и завораживает, что у нее своя жизнь, свои увлечения, с нами не связанные. А в ее сына, двадцатилетнего красавчика, все мы немного влюблены.

Во время контрольных ко мне часто подсаживаются, чтобы списать, – но сегодня я за партой одна. Мисс Ливси раздает нам отксеренные таблички с девятью ячейками. Это опросник: он должен помочь нам решить, что о себе мы готовы рассказать незнакомцу, что – другу, что – члену семьи. Определенно не случайно совпало, что сегодня нам придется отвечать именно на такие вопросы! Опросник явно предназначен для аудитории постарше: в центральную ячейку нужно записать «то, что не станешь рассказывать даже самому себе». Эту ячейку мисс Ливси перечеркнула крест-накрест – но от этого, разумеется, стало только интереснее. В чем же таком даже самой себе признаваться нельзя?

Следующий урок – биология. Уже третий день идет блок «сексуальное образование». В первый день учительница рассказывала о прокладках и тампонах, и еще сказала, что спринцеваться нельзя – это нарушает естественную экосистему организма. Во второй день мы смотрели учебный видеофильм о родах без анестезии. Роженица была белая, молоденькая и хорошенькая – вполне могла бы учиться в нашей школе. Мы все закрывали глаза ладонями и клялись, что никогда, ни за что не станем заводить детей!

Учительницу биологии, мисс Макгилли, мы зовем «мисс Мак», хотя ей это не особенно нравится. Как и мы сами. Она костлявая, волосы прямые, рыжие с сединой; у нее сын – наш ровесник и две дочери помладше. Девочек, говорит мисс Макгилли, она ни за что не отправит в «Спрэгг». Мы понимаем: долго она здесь не задержится. Пойдет путем учительницы музыки, научившей нас песне «Дома-коробочки». Учительница музыки нам нравилась. Она разрешала называть ее по имени – Джейн. Носила ковбойские пояса и прямо в классе расчесывала свои русые волосы, пока они не начинали блестеть. (А мисс Мак говорит, что неприлично причесываться на глазах у людей.) И однажды сказала: «Что, не понимаете? Вы, девочки, в этих ваших форменных юбочках и матросках – точь-в-точь дома-коробочки из песни. Все одинаковые. Нужно сорвать с себя все это, чтобы вернуть себе свое «я»!» Больше мы ее не видели. И еще долго думали: Джейн выгнали за то, что она призывала нас сорвать юбки.

Сегодня мисс Мак рассказывает о средствах контрацепции. Сперва презерватив: все решают, что пахнет он просто ужасно! Потом спермицид с аппликатором – аппликатор так забавно скользит вверх-вниз. Спираль – розовая, похожая на игрушку для хомячка. И наконец, противозачаточные таблетки. Аккуратно лежат в блистере, четыре ряда, по семь таблеток в каждом: это напоминает мне слова Джейн о том, что все мы одинаковые. Я вытаскиваю три таблетки и прячу в карман шорт. Сегодня все мы пришли в шортах под синими юбками: последний урок – физкультура.

Перемену я провожу в библиотеке, на обед в кафетерий иду одна с выбранной в библиотеке книгой. Я ее уже читала, но знакомый сюжет придает уверенности. Жду, что кто-нибудь присядет ко мне за прямоугольный столик или заговорит со мной, проходя мимо, – но нет, ничего. В другом углу кафетерия – Мария Фабиола: она звонко смеется, и я не слышу отсюда, но знаю, как звенят в такт смеху, скользя по ее загорелой руке, серебряные браслеты.

Обед в одиночестве тянется долго. Я часто посматриваю на часы, в какой-то момент решаю даже, что они остановились – хоть часы и тикают оглушительно, словно стучит сердце преступника. Сквозь юбку нащупываю в кармане шорт таблетки. Сама не знаю, зачем я их взяла. Быть может, затем же, зачем собираю пасхальные яйца. В этом ведь нет никакого смысла: только показать другим, сколько ты собрала, а дальше о них забыть, и пусть тухнут.

В конце обеденного перерыва у меня назначена встреча с мистером Лондоном, нашим учителем литературы, – мы с ним обсуждаем данный им список для внеклассного чтения. Мистер Лондон пришел в «Спрэгг» вскоре после колледжа; для преподавания в восьмом классе он, возможно, слишком молод – слишком мала возрастная дистанция. В начале учебного года он объявил, что мы будем читать Джека Лондона, и кто-то спросил, не родственники ли они. Мистер Лондон принял важный вид и ответил уклончиво. Меня это не обмануло, но другие в нашей школе любят выдумывать связи между вещами, не имеющие отношения к реальности.

Мы встречаемся в мужской учительской – в сущности, в его личном кабинете, поскольку других учителей-мужчин у нас нет, если не считать физкультурника мистера Робинсона, который свою берлогу обустроил в кладовой для спортинвентаря. Даже австралийский флаг повесил на дверь, чтобы показать, что это его территория. Женская учительская вечно полным-полна, в ней стоит запах, напоминающий о застоявшихся в неглубокой вазе цветах. В мужской учительской всегда пахнет жженым кофе – должно быть, думаю я, это и называется запахом тестостерона.

Сегодня мы с мистером Лондоном должны обсудить «Фрэнни и Зуи». Он сидит за столом, откинувшись на спинку кресла, и поглаживает чисто выбритый подбородок. Позади него на трех книжных полках виден Хемингуэй («И восходит солнце», «Праздник, который всегда с тобой»), Фицджеральд («Ночь нежна») и Роберт Луис Стивенсон («Похищенный»). Есть здесь и целая полка, посвященная Джеку Лондону: должно быть, таким способом мистер Лондон ненавязчиво поддерживает миф о своем родстве с великим писателем.

– Ну-с, что ты думаешь об этой книге? – спрашивает мистер Лондон.

– Что? – отвечаю я, все еще разглядывая книги на полках.

– «Фрэнни и Зуи».

– А, – говорю я. – Мне не понравилось.

– Что значит не понравилось? – спрашивает мистер Лондон.

– Ну, «Над пропастью во ржи» понравилась, а «Фрэнни и Зуи»… по-моему, так себе книжка.

– Так себе? – повторяет он. – Сэлинджер – это, по-твоему, так себе?

– Да, – отвечаю я. – На четверку с минусом.

– Тогда, боюсь, придется четверку с минусом тебе и поставить, – сообщает мистер Лондон.

– За внеклассное чтение?

– Разве ты не знаешь, что Сэлинджер гений? Наше национальное достояние? – восклицает он.

– Это не значит, что мне должны нравиться все его книги, – упрямлюсь я.

– Именно это и значит! – отвечает мистер Лондон, выпячивая челюсть. Сейчас становится очень заметно, как он еще молод.

– Почему? – спрашиваю я.

– Потому что это шедевр! – говорит мистер Лондон и встает из-за стола.

– А мне было скучно, – отвечаю я. – Хоть это и книга для подростков, мне она вообще не понравилась. Я бы никому ее не посоветовала.

– Ты бы никому ее не посоветовала!.. – рычит мистер Лондон и принимается мерить шагами тесную учительскую.

Я знаю, что сейчас будет. Он бросится наутек. У мистера Лондона официально засвидетельствованная проблема с самоконтролем. Засвидетельствованная мною, если точно. Всякий раз, когда он срывается на уроке, я рассказываю об этом мисс Кейтениз, директрисе старших классов. Когда-то она была красавицей и сейчас носит короткие юбки, подчеркивающие стройные ноги, и блузки с высоким воротничком, – и всякий раз с чрезвычайным интересом меня выслушивает. Вряд ли мистер Лондон в курсе, что я на него жалуюсь. Скорее всего, я и не одна такая. Впрочем, когда мисс Кейтениз говорит, что другие тоже страдают от его темперамента – возможно, имеет в виду себя. У нас ходят слухи, что она была в него влюблена – ну а он, как в конце концов оказалось, нет.

Наконец мистер Лондон делает то же, что и всегда: вылетает за дверь. Именно так поступает он и в классе, когда разъярен и не хочет, чтобы мы это видели. Он знает, что у него проблемы с самообладанием, и так с этим справляется – просто уходит. Когда он выбегает из класса, все мы сидим на своих местах и громко считаем до ста двадцати: знаем, что он отсчитает две минуты и вернется. Кто-то его этому научил: когда чувствуешь, что готов взорваться, выйди, передохни две минуты, успокойся и снова войди.

Мистер Лондон вылетел из учительской, и на две минуты я осталась одна. И тут я делаю то, что вовсе не собиралась. Извлекаю из кармана шорт три противозачаточные таблетки, которые стянула на уроке сексуального образования, давлю в ладони. Затем подхожу к его столу и высыпаю раскрошенные таблетки в кружку с кофе. Беру из раковины грязную ложку и размешиваю. Никаких следов! Я сажусь на свое место и думаю: теперь здесь чуть меньше пахнет тестостероном. И, может быть, чуть больше – тем запахом, что стоит в гимнастическом зале, когда мама с подругами занимается там аэробикой.

Вернувшись ровно через сто двадцать секунд, мистер Лондон видит, что я смирно сижу на стуле.

– Я пришел к выводу, что ты имеешь право на свое мнение об этой книге, – говорит он и делает большой глоток кофе.

– Спасибо, мистер Лондон, – отвечаю я и встаю, чтобы идти.