Читать книгу Синдром - Вениамин Кисилевский - Страница 3

Самое удивительное, что заснуть ему удалось. И это при том, что поспал днем, существенная для него причина помучиться ночью, не однажды приходилось убеждаться. То самое, наверно, охранительное торможение, из веками пополняемых природных закромов, не дающее подчас человеку свихнуться. Или сгинуть. Днем, вспомнилось ему, после разговора с Майкой точно так же отключился, как оглушил кто. И еще припомнил, что за весь вчерашний вечер ни разу не зазвонил телефон. Даже подружка Лариса не бросилась грудью на амбразуру, не подала сигнал: я здесь, рядом, всегда ваша, располагайте мною, как вы там, не нужно ли чего… Или звонила, Гала с ней пообщалась, он просто звонка не слышал? И с работы никто… Толковать можно по-всякому…

Проснулся он рано, только начало светать. Гала лежала вытянувшись, спиной к нему, словно за всю ночь не шелохнулась, не изменила позы, в какой легла вчера, полагая или вид делая, будто заснул он, боится его потревожить. Прислушался к ее дыханию, удостоверился, что в самом деле спит она, не притворяется. Хотел бы он знать, когда удалось ей заснуть. Сколько думала она передумала о приближавшемся дне. Дне, который начаться должен был с неподъемного объяснения с детьми и продолжиться поездкой в анонимный отсек спидовского Центра. Анонимный, вообще-то, довольно условно: придется, возможно, дожидаться своей очереди, сидеть в каком-нибудь закутке с другими такими же пугливыми, те пялиться станут… Не приведи Господь, на знакомых, по тому же закону подлости, наткнутся. Галиных пациентов, соседей, да мало ли… Лаборантка гнусавым голосом талдычить что-то начнет, вены ковырять… Не говоря уже о том, чего стоит лишь войти в это здание, воздухом тем подышать… Гале, Майке, Гарику… И ждать потом результатов… Скорей всего, не скоро их получат, хорошо, если на следующий день… Гурский плохо представлял себе технику этих анализов, знал лишь, что удовольствие недешевое и делаются они, когда наберется несколько десятков для исследования, все лунки на планшетке заполнятся… Экономия…

И вслед за тем – новая мысль, не слаще. А ему чем заняться? Сопровождать их на заклание, томиться там в ожидании вместе с ними? Но это потом, сначала придется пережить Галино объяснение с детьми. Где пережить? – здесь, в спальне, хорониться? Или все-таки подстраховать Галу, даже больше того, самому объясниться с ребятами, не передоверять жене? Ему, коль на то пошло, нечего стыдиться, глаза прятать. Вот разве что внушать детям, что бояться отца не надо и жизнь рядом с ним не угрожает ничем Гале сподручней. Тут же вспомнилось, как изолировала она его во время ужина, нехорошо вспомнилось… А что если и Гала уже инфицирована? Полгода срок предостаточный. По ее версии, что и при бытовом контакте варианты заражения остаются, сама от детей подальше держаться станет? Еду готовить в перчатках, в марлевой повязке дома ходить? Бред какой-то… И это предстоявшее ожидание результатов исследования… С них там станется и не один день с анализами проваландаться. Ускорить этот процесс, попросить Лайко, заплатить в конце концов за всю эту чертову планшетку? Сейчас Гала проснется, нужно будет решаться на что-то, делать какой-то выбор. И вдруг понял, что не вынесет он всего этого, не проглотит столько. Бежать, бежать надо, затаиться где-нибудь, впасть в анабиоз, отрешиться от всего. По крайней мере до той минуты, пока выяснится, инфицирована ли Гала. И если окажется, что тот самый неведомый дьявол, ополчившийся против него, злобен настолько, что и ее покарал, тогда… Что тогда – четко не обозначилось, да и не хотел он, чтобы обозначалось, вообразить было страшно…

Лежал, тупо глядел в не голубевшее уже и не розовевшее, сплошь залитое крепким белым цветом рассветное окно, день сулящее под стать минувшему жаркий, томительный. Ни к какому берегу не приплыв, осторожно, вдоль стеночки, чтобы не потревожить Галу, начал выбираться из постели. Не удалось – едва ступил на пол, она проснулась, бросила взгляд на будильник, затем, встревоженный, на него:

– Ты куда в такую рань?

– В одно место нужно съездить, – ляпнул он первое, что пришло в голову, – человека одного повидать.

– Какого еще человека? – привстала она. – Начало шестого только!

– Боюсь, потом не застану, мы договорились, – понес он вообще околесицу. – Ты спи, спи. Я, возможно, задержусь, поедешь с ребятами без меня. Главное, договорись там, чтобы с ответом не тянули, заплати им, что угодно посули, если сегодня же управятся. А оттуда сразу домой, поликлинику свою предупреди, выдумай что-нибудь. И Майку с Гариком в школу сегодня не отпускай, побудь с ними. Ждите меня. Будут звонить, скажи, что срочное дело у меня, когда вернусь – не знаешь.

– Дима, – снова, как вчера, стиснула в кулаке ворот сорочки, – ты что задумал? Я же вижу, какой-то ты…

– Всё нормально, – улыбнулся ей. – Со мной все в порядке.

– Ты не хочешь оставаться дома, когда я буду говорить с детьми, объяснять им необходимость идти сдавать анализ крови?

– Отчасти, – извернулся он. – Но мне в самом деле необходимо встретиться с одним человеком, это очень важно. И для меня, и для всех нас. – И дабы избежать дальнейших расспросов, поспешил к двери. – Ты только не вставай, – повторил на ходу, – полежи еще хоть часок, силенок подкопи.

В ванной почистил зубы, хмуро глядя на себя в зеркало, с неудовольствием провел ладонью по шероховатому подбородку, но бриться не стал, боялся Галиного появления. Быстро оделся, достал из холодильника наполовину опустошенный пакет с кефиром, сделал, не наливая в чашку, несколько глотков и ушел, бережно, чтобы не громыхнуть, затворив за собой дверь.

До стоянки, где оставлял машину, пять минут ходу, расстояние это одолевал он в полнейшем смятении. Выехал, не представляя себе, куда направится. Очередная радость: бензин оказался на исходе. Гурский заглянул в бумажник, чертыхнулся: денег едва хватало на десять литров. Ему редко выпадало оказываться на улице в столь ранний час, медленно катил по непривычно тихому, пустынному городу, переводившему дух от муторной гари и людской толчеи. И было что-то тревожное, едва ли не зловещее в этих онемевших и ослепших домах, скверах, магазинах. Набравшее уже силу диковатое солнце с глумливой отчетливостью высвечивало приглушенную каждодневной морокой, явившуюся с рассветом из ночи мерзость городского бытия: переполненные мусорные баки, погрязшие в пестром гнилье сваленных к их проржавевшим бокам отбросов, колдобины пятнистого асфальта, неприбранный уличный хлам, какие-то ошметки, окурки на серых тротуарах. И случайные, один-два на квартал, прохожие, все неброско одетые, тоже казались какими-то серыми, ущербными.

Срамная жизнь, – затосковал Гурский, – Срамное время, срамная жизнь… И вдруг поймал себя на том, что завидует и этим невыспавшимся работягам, спешащим ни свет ни заря на работу, и этому неприглядному городу, бестолковому, безалаберному, но живому, не пропащему, не утратившему вопреки всему неизбывной жизненной силы. Лишь ему, Дмитрию Глебовичу Гурскому, в этот ранний час некуда деваться и не на что надеяться. И нечем заполнить открывавшийся ему огромный, безразличный к нему день. Подкормил своего «жигуленка» на безлюдной автозаправке, отъехал, притормозил на углу, собираясь с мыслями. Попалась на глаза «Комсомольская правда», купленная вчера утром в больничном киоске, забытая в машине, так и не прочитанная. Безмятежным вчерашним утром, видящимся ему сейчас недостижимо прекрасным. Тут же бросилось в глаза на первой странице: четверг, двенадцатое сентября. Сегодня, выходит, тринадцатое, черная пятница. И от этого вздорного – раньше вообще внимания не обратил бы – совпадения, от этого словно преследующего несчастливого числа настроение вконец испоганилось.

Меньше всего хотелось ему, чтобы встретился сейчас кто-либо из приятелей или просто знакомых; разговаривать, общаться. Помедлив немного, покатил в захудалый парк за городским театром, выбрал скамейку на отшибе, уткнулся в прихваченную из машины газету. Ни души вокруг, ни звука, лишь боязливо приблизился к нему худющий, с выпирающими ребрами под свалявшейся черной шерстью пес, остановился в шаге от него, поглядел печальными человеческими глазами.

– Что, браток, – посочувствовал псу Гурский, – достается тебе? Есть небось хочешь? Ну нет у меня ничего, честное слово нет.

Тот, словно поняв его, вздохнул, лег рядышком, опустив голову на вытянутые лапы. Гурский снова зашуршал газетой, но читалось плохо, отвлекал внимание прибившийся к нему пес. Будто чем-то провинился он, Гурский, перед ним, голодным и неприкаянным. И вообще не ко времени сейчас пришелся этот бедолага, хватало своих проблем. Встал, зашагал прочь по скудно поросшей щетинистой травой дорожке, испещренной вычурными тенями стволов и ветвей в косых лучах невысокого еще солнца. Оглянулся – пес, виновато моргая, плелся за ним.

– Не ходи за мной, – усмехнулся Гурский, – проигрышное это дело. Попытайся найти себе более удачливого спонсора.

Пес, чуть склонив голову, напряженно вслушивался в каждое слово, будто в самом деле доступна ему была человеческая речь.

– Не веришь? – оправдывался Гурский. – Вот, погляди. – Вытащил из кармана бумажник, раскрыл, показал ему: – Одна десятка и мелочь, даже на кусок вареной колбасы не хватит.

Пес подошел, ткнулся носом в его штанину, слабо завилял куцым хвостом.

– Господи, хоть кому-то я еще нужен, – сказал Гурский. Досадливо сморщился, почувствовав, как фальшиво, лицедейски это прозвучало, вдруг осерчал: – Ну и черт с тобой, делай как знаешь, если такой дурак. Тебя мне только не хватало для полного счастья.

Сел на ближнюю скамью, поглядел на часы. Половина седьмого. Гала наверняка, чтобы время зря не терять, поедет с детьми в Центр к открытию, из дому выйдут где-нибудь полдевятого. Скоро, значит, разбудит их, разговор предстоит нелегкий, долгий, десятком минут не обойтись. Вообразил обомлевшие лица ребят, мученически стиснул веки. Нет, хорошо он сделал, что сбежал, лучше держаться подальше, честно это или не честно. Дождаться бы только результатов анализов, убедиться, что Гала не пострадала. О детях даже беспокоиться глупо, с ними-то ничего плохого просто не может случиться. Пусть, – загадал, – с ним будет что угодно, самое худшее, лишь бы с Галой обошлось. Пусть она вообще ни к себе, ни к детям его не подпускает, за один стол не сажает, он все вытерпит, лишь бы Гала была здорова. Все остальное уже не существенно, в другом измерении, в другом космосе….

Открыл глаза, увидел, что пес в той же позе, мордой в лапы, лежит у его ног. И так же вопросительно смотрит на него из-под косматых бровей.

– Давно шляешься? – Гурский теперь рад был хоть с кем-то разделить одиночество, отвлечься. – А ты ведь, похоже, не беспородный, у Петровны моей такой же, броватый-бородатый. Название мудреное, вспомнить бы. Да, ризеншнауцер или что-то вроде того. Хозяин выбросил или заблудился?

Пес, осчастливленный, что с ним общаются, приподнял голову, снова задвигал обрубком хвоста.

– Тебя бы подкормить да искупать – нормальная псина получилась бы.

Пес опять притулился мордой к его ноге. И Гурский, патологически брезгливый, погладил его наверняка кишащий блохами мохнатый лоб. И это прикосновение к живому, теплому вдруг примирило его, утешило.

– Ладно, колбаса с меня, на всю десятку. Потерпи, дружок, пока магазины откроются.

Пес блаженно сузил глаза, облизнулся; Гурский недоверчиво хмыкнул:

– Только не убеждай меня, что разумеешь по-человечески. В чудеса я уже давно не верю.

Чтобы занять себя чем-нибудь, взялся разгадывать кроссворд на последней странице. Кроссворд был незатейливым, но без карандаша, силясь держать в памяти нужную букву в клеточке разгаданного раньше слова и через раз ее забывая, желаемого удовольствия Гурский не получал, раздражался. Потом уперся в оперу Чайковского из шести букв, никак не мог вспомнить, в сердцах отшвырнул газету на другой край скамейки, поднялся.

– Схожу-ка я, Черныш, погляжу, может, поблизости магазинчик какой-нибудь уже открыт. А ты меня жди тут, я за тобой по всему парку рыскать не буду. Уяснил?

Но пес опять увязался за ним, так же семенил позади как привязанный. Гурский не стал его прогонять, но больше с ним не заговаривал и не оглядывался. Работающий гастроном, повезло, оказался через дорогу, совсем близко. Кроме потрепанного мужичонки, томящегося возле бакалейного отдела, покупателей не было. Гурский выбил в кассе чек на оставшуюся десятку, подошел к прилавку, за которым дремала немолодая грузная продавщица, углядел лежащую в застекленном витринном уголке анемичный бублик дешевой ливерной колбасы. Забыл уж о ее существовании, порадовался, что Чернышу много достанется.

– Ливерной на все, – протянул чек.

Женщина посмотрела на него умильным, чуть ли не влюбленным взглядом, проворковала:

– Кошечку подкармливаете, Дмитрий Глебович? Как это вы здесь в такую рань оказались? К больному вызывали?

Ну вот, – подосадовал Гурский, пытаясь вспомнить конечно же бывшую свою пациентку, – этого только не хватало.

– Не узнаете меня? – продолжила она. – Я Лиза, Лиза, сестра из второй терапии. Вы же у нас консультировали.

– Действительно, – удивился он. – А вы как здесь очутились?

– Обыкновенно. Жить-то надо как-то. Дочка у меня родила, в декрете сидит, зять непутевый достался, разве на те копейки, что в больнице платят, продержишься? – Невесело улыбнулась: – Овладеваем, так сказать, смежными профессиями.

– Давно овладеваете? – спросил Гурский.

– Скоро год уже. И знаете, не жалею, что ушла из медицины. Мне два года до пенсии, хоть поживу по-человечески. Из долгов не вылазила, больные всю душу вымотали, от одних этих ночных дежурств запросто свихнуться можно. За тридцать лет-то.

– Ну-ну, – неопределенно сказал Гурский, – вам видней. Будьте здоровы. – Взял колбасу, зашагал к выходу. У дверей караулил томящийся мужичонка, молча поглядел таким же, как приблудный пес недавно, страдающим взором. Гурский отрицательно помотал головой и прошел мимо.

Пес недвижимо сидел под стеной, не вызывало сомнений, что ждал бы тут, не отлучаясь, целую вечность. Увидел вновь обретенного хозяина, вскочил, преданно заморгал, замотал обрубком хвоста. И на колбасу не набросился жадно, есть принялся деликатно, благодарно посматривая на кормильца.

– Ну, бывай, Черныш, – попрощался Гурский. – Удачи тебе. Она и тебе, и мне сейчас не помешает. – Отошел на несколько шагов, обернулся, увидел, что пес, давясь недоеденным куском, следует за ним.

– Зря ты это, – прокомментировал Гурский. – Лучше бы поел спокойно. Я на машине, за ней тебе не угнаться.

«Жигуленка» он оставил неподалеку от парковых ворот. Садясь в него, на пса старался не глядеть. Казалось, предает доверившуюся ему животину. Черныш, изловчившийся проглотить на ходу последний кусок, тоненько заскулил. Гурский чертыхнулся, резко вдавил в пол педаль газа, отъехав с полсотни метров, увидел вдруг в зеркале заднего вида несущегося за ним во всю прыть Черныша. Судорожно вздымались и опускались вывороченные лопатки, из приоткрытой пасти жарко вывалился красный язык. Машин на дороге заметно прибавилось, кативший за его «жигуленком» грузовик едва не касался псиного хвоста. Благо зажегся впереди красный глазок светофора, Гурский прижался к тротуару. Пес подбежал к противоположной дверце, привстал на задние лапы, вставил в окошко косматую морду с обиженными глазами. Дмитрий Глебович безысходно вздохнул, отворил ему, тот ловко, словно дело для него привычное, запрыгнул на сиденье рядом.

– Ты соображаешь хоть, что делаешь? – спросил Гурский. И за него ответил: – Похоже, соображаешь, это я уже не соображаю ничего, из ума выживаю…

Он не знал еще, куда едет, в голове была какая-то сумятица, спохватился, заметив, что приближается к собственному дому. Пес чинно, как заправский пассажир, сидел рядышком, спокойно глядел в окно. Вряд ли эта поездка в автомобиле была в новинку для него.

– Будем экономить горючее, – сказал ему Гурский. – Займем наблюдательный пост.

Выбрал удобное местечко в тени дерева, чтобы остаться незамеченным, не далеко и не близко, чтобы видна была дверь парадной. Теперь он рад был, что томится не в одиночестве, пусть и составляет ему компанию бездомный пес. И не мог отделаться от бредовой мысли, что Черныш – брошенная им невзначай кличка уже прикипела к псу – понимает, о чем ему говорят. Ну, если не понимает, то по крайней мере угадывает смысл, ухватывает интонацию. Когда сказал ему, что нет ничего хуже, чем ждать и догонять, пес так иронично с высоты своего бездомья поглядел – Гурский не сдержался, так же иронично хмыкнул. И дал сдачи:

– Если хочешь знать, я предпочел бы до конца своих дней, как ты, бродяжничать, чем таскать в себе эту пакость.

Тут Черныш возражать не стал, сочувственно вздохнул…

Первым из подъезда вышел Гарик. Медленно вышел, скучно. За ним Майка, Гала. Гурский не отрывал заполошного взгляда от их лиц. Направились к автобусной остановке – Гала между детьми, держа их за руки. Друг с другом, насколько Гурский мог судить, не разговаривали. Остановка была в поле его зрения, Гурский загадал: если нужный автобус подъедет первым, все завершится благополучно. Заволновался так, словно от того, сбудется ли его смехотворный зарок, что-то в самом деле зависело. И облегченно выдохнул, когда чаянья сбылись.

– Лиха беда начало, – сказал Чернышу. – Ладно, пойдем, увидишь, как мы живем. – И сумрачно себя поправил: – Жили.

Черныш, осознав уже свой новый статус, вышагивал не позади – рядом с ним. А войдя в прихожую, не стал обследовать новую обитель – лег под вешалкой. Гурский заглянул в кухню, прошелся по комнатам, будто могло что-то в квартире поведать о недавно происходившем здесь. Вернулся к Чернышу, поскреб в затылке:

– Ну, и чем же мы сейчас, дружок, займемся? – И придумал: – Надо, пожалуй, тебя сначала в божеский вид привести, уж больно ты страхолюден. Не уверен что Гала будет счастлива, завидев тебя, но восторги сына гарантирую. Пожалуйте, сударь, в ванную, попробую избавить вас от всякой нечисти. Кажется, драить вас нужно каким-то специальным собачьим шампунем, но, думаю, и человеческий на первый раз вполне сгодится.

Радуясь, что нашлось чем занять себя, время убить, напустил в ванну теплой воды. Натянул резиновые перчатки. От этого ставшего за много лет привычным, неотъемлемым от его врачебного бытия действа подпортилось настроение: тут же скользнула подлая мыслишка, что вряд ли теперь доведется когда-либо ему облачаться перед операцией. Чуть опасался он, позволит ли безропотно пес купать себя, но тот сам запрыгнул в ванну, словно и это не впервой ему. Полфлакона шампуня извел Гурский и не меньше десятка раз ополаскивал Черныша, пока просветлела вода и шерсть размягчилась, разгладилась. Пес покорно давал отдраивать себя, лишь накрепко закрывал глаза и томно вздыхал, когда Гурский трудился над его мордой. Не пожалев махрового полотенца, Гурский насухо вытер пса и отнес его, пуще прежнего худого и жалкого после омовения, в гостиную на диван.

– Лежи здесь, – предупредил, – не разгуливай, я пойду место преступления после тебя в порядок приведу. А то достанется нам обоим на орехи.

Управившись, Гурский обнаружил пса безмятежно спящим. Заверяют ученые мужи, будто не только смеяться, даже улыбаться способна лишь одна живая тварь на свете – человек, но Гурский поклясться бы мог, что на волосатой морде Черныша теплилась тихая, блаженная улыбка. Зазвонили оба – в коридоре и параллельный в спальне – телефоны, но пес глаза не открыл, лишь дрогнули остроконечные уши.

Звонил Андрей Фомич. Говорил бодрым, мажорным голосом. Спросил, как дела, и, получив дежурный ответ «ничего, спасибо», гоготнул:

– Это хорошо, что ничего, нам ничего другого и не надо. Что поделываешь, отпускник?

– Собаку вот искупал, – ответил Гурский.

– А я и не знал, что у тебя собака есть, – снова залился смехом Андрей Фомич, словно в известии этом было что-то потешное. – Значит, считай, Глебыч, что у тебя на одного друга больше. Я еще чего звоню: приезжай отпускные получи, бухгалтерия тебе уже насчитала. И не тяни, им там какую-то ведомость закрывать надо. Ну, рад, что ты молодцом. Ежели что, я на месте. Звони в любое время. Супруге привет. Она у тебя, кажется, врач? Где она практикует?

– В поликлинике терапевтом, – насторожился Гурский. – А что?

– Так, ничего, просто спросил. Ну, отдыхай, копи силушку.

Положив трубку, Дмитрий Глебович с минуту сидел неподвижно, затем поплелся в ванную, постоял под душем, побрился. Звук открываемой двери услышал, когда смывал с лица остатки пены. Вытираясь на ходу, поспешил встречать.

– Так быстро управились? – Не на жену смотрел – на детей.

– Там никого, кроме нас, не было, – ответила Гала.

– А ответ когда обещали?

– Сегодня после двух, я договорилась.

Майка, будто ничего важней сейчас не было, обозревала след от укола на локтевом сгибе, Гарик во все глаза таращился на отца.

– Это хорошо, что сегодня. – Гурский уже без надобности, только чтобы не стоять перед ними истуканом, водил по лицу полотенцем. И, чтобы паузы не возникали, повторил: – Это хорошо, очень хорошо…

Все четверо почему-то с места не двигались, теснясь в узком коридоре.

– А ты встретился с кем хотел? – о другом заговорила Гала.

– Встретился, – усмехнулся Гурский. – Не уверен, что именно с ним хотел, но так уж вышло. Можете полюбоваться, он в гостиной на диване, если под диван со страху не забрался.

Гала с беспокойством глянула на него, бочком обошла, заглянула в комнату, изумленно ахнула. В ту же секунду Майка с Гариком оказались рядом с ней, тоже застыли на пороге. Гурский приблизился к ним, остановился позади. Зрелище в самом деле было незаурядное. Пес пряменько, выпятив тощую грудь, сидел в центре дивана, приветливо вилял убогим хвостиком. Гурский снова мог бы поспорить на что угодно: тот улыбался. Самой настоящей улыбкой, только другой уже – не благолепной, а приятельской, даже какой-то родственной.

– Кто это? – первой опомнилась Гала. Еще тревожней уставилась на мужа, точно сомневаясь в здравости его ума. – Как она сюда попала?

– Это Черныш, – сказал Гурский. – Прошу любить и жаловать. Очаровательный песик, умница редкая, мы случайно познакомились. Он вообще-то породистый, хороших кровей, просто отощал немного без хозяев. Я его отскреб, отмыл, так что можете не беспокоиться. Он теперь будет жить с нами.

– Ой, собачка, славная какая! – замлел Гарик, проталкиваясь вперед. – Черныш, Черныш, иди ко мне, иди, хороший мой!

Заинтересовалась и Майка, тоже осторожно подалась вперед, но притормозила. Собак она, Гурский знал, побаивалась с раннего детства, обходила стороной.

– Как это – жить с нами? – выдохнула Гала. – Вот это лохматое чудище? Мало нам других забот? Некуда нервы растрачивать?

Черныш, улыбаясь еще радушней, спрыгнул с дивана, подошел к Гарику, сел, протянул ему лапу. Гарик восхищенно ахнул, затряс ее, затараторил:

– Ты со мной знакомишься, да, знакомишься? Ну давай! Меня Гариком зовут, а это Майка, а это мама, а это папа! – Поднял на маму влажные молящие глаза: – Мамочка, пусть он останется у нас, ну пожалуйста! Смотри, какой он худой, его пожалеть нужно, покормить! А я буду следить за ним, гулять с ним, убирать буду и вообще все-все буду делать! Мам, ну пожалуйста!

– Об этом не может быть и речи, – отрубила Гала. – Был бы у нас свой двор – слова бы не сказала. Нельзя держать собаку в квартире, тем более такую большую, без того повернуться негде. К тому же неизвестно еще, откуда она взялась, не заразная ли. Может, потому и выгнали ее хозяева. И всё, больше дискутировать на эту тему я не намерена. Немедленно иди вымой руки с мылом, только тщательно вымой, слышишь?

Черныш уже не улыбался, не сводил взгляда с рассерженной Галы – наверняка догадывался, что речь идет о нем и явно ему не на пользу.

– Па-а, – заканючил Гарик, – скажи ей!

Гурский мысленно поздравил себя с тем, что привел сюда бездомного пса. Великолепный получился громоотвод, по крайней мере нашлось чем наполнить первые, самые тягостные минуты после возвращения Галы с детьми.

– А что, мама, – подмигнул жене, – рискнем? С испытательным сроком, до первой Гариковой двойки. И, само собой, с условием, что все заботы о Черныше он возьмет на себя.

– Дима! – тем же непререкаемым тоном отчеканила она. – Ты отдаешь себе отчет? Мне и без того жить не хочется!

Вот как раз на эту последнюю фразу не следовало бы обращать внимания. И вообще один к одному воспринимать ее. Маловразумительная связка слов, по делу и не по делу вплетаемая Галой даже в самый обыденный разговор. Вплоть до того, что, мол, цены на базаре сегодня такие – жить не хочется, или столько больных на прием записалось, что не хотелось ей жить. Но сейчас Гурский оттенки различал плохо, мир для него окрашивался всего лишь в две полярные краски. И убежден был, что не сдержалась, выплеснула жена избыток пенившегося в ней крутого варева досады и отчаяния, не пес тому виной. Детей не постеснялась. Но виду не подал, спустил на тормозах, отшутился:

– Тогда предлагаю решить вопрос демократическим путем, будем голосовать. Мы с Гариком «за». Что скажет возлюбленная дочь моя Майка?

Дочь поглядела на него вишневыми Галиными глазами, порозовела и тихо сказала:

– Я – как мама.

– Два на два, – деланно веселился Гурский. – Фифти – фифти! Но мы же не станем следовать домостроевским постулатам, да, Гарик? И даже не будем спекулировать на том, что Черныш тоже мужского пола и тоже «за». Бросим жребий! Справедливость должна восторжествовать! Тащи, Гарик, спички из кухни, будем тянуть!

– Ничего мы тянуть не будем! – на своем стояла Гала. – Пса ты уведешь туда, откуда взял, причем немедленно!

И снова болезненно полоснули Гурского не столько ее слова, сколько тон, каким были сказаны. Раньше такого Гала себе не позволяла. Или почти не позволяла, разве что в совсем редко случавшихся ссорах, и то сразу же осекалась. И уж тем более при детях. Даже учитывая, что раздергана она всеми последними событиями, тяжким объяснением с ребятами, этим вояжом в спидовский Центр, все равно проглотить ему было трудно. В конце концов, – недобро подумал Гурский, – могла бы и потрафить мне сейчас, понимает ведь, в каком я состоянии. Подумаешь, пса в дом привел, преступление века. И перед Майкой с Гариком неполноценным каким-то выставила, будто его мнение, его желание веса уже никакого не имеют, должен знать свое место. Но не заводиться же с ней при детях, сказал подчеркнуто спокойно, без нажима:

– Тем не менее Черныш у нас останется.

– Это почему еще? – сузила она глаза.

– Хотя бы потому, что я так хочу. – Сделал небольшую паузу и прибавил: – И Гарик так хочет. А мне, извини, в больницу надо, главный звонил, бухгалтерия просит, чтобы отпускные срочно получил. Заодно и поводок Чернышу куплю. Да и намордник ему, наверное, понадобится, будто бы законы такие существуют. Пойду оденусь.

Никто не произнес ни звука. Даже Гарик не выказал радости, что от пса, кажется, не избавятся. Конечно же понимали: за этой краткой перепалкой таится нечто большее, нежели выбор псиной судьбы. Не глядя ни на кого, Гурский прошагал в спальню, облачиться решил «по-отпускному», надел синюю тенниску и джинсы, на ноги кроссовки, хлопнул, уходя, Черныша по загривку:

– Давай со мной, на примерку.

Пес, точно этого только и ждал, с готовностью последовал за ним. С Галой взглядом так больше и не встретился, но что неотрывно смотрит и какими глазами на него она смотрит, чувствовал Гурский каждой клеточкой незащищенной кожи. В машине сказал пристроившемуся рядом Чернышу:

– С чего бы это вдруг Фумичок с утра пораньше трезвонить начал, чтобы я отпускные получил? Что это им так приспичило, какая ведомость? Не знаешь? Вот и я не знаю. Только не нравится мне все это. Вообще все не нравится. Все, чего ни коснись. Плохо все, Черныш. Плохо…

Въезжая в больничный двор, собрался, напружинился, словно предстояла ему сложная операция. Бухгалтерия размещалась в том же административном корпусе, на первом этаже. И там всегда кто-то из медицинского люда околачивался, избежать нежеланных сейчас встреч не удастся. С Фумичком в том числе.

– Но не прятаться же мне! – хмуро бросил Чернышу. – Пусть пялятся, пусть болтают что угодно, плевать я хотел! Я им не вор и не мошенник! А ты сиди тут, жди меня. Скоро вернусь.

Хоть тут повезло, коридор пустовал. Гурский, широко шагая, достиг двери расчетного отдела. Бывал он тут редко; Петровна, общественный кассир его отделения, получала деньги на всех. Вошел, быстрым взглядом обежал четырех сидящих в комнате женщин, поздоровался. Ему так же обыденно ответили, каких-либо «не таких» взглядов Гурский не заметил. Жанна, ей он в прошлом году удалял аппендикс, приветливо улыбнулась:

– Подходите, Дмитрий Глебович, у меня уже все для вас приготовлено.

Кроме бухгалтеров, находилась тут еще какая-то незнакомая Гурскому женщина, тоже любопытства при его появлении не выказавшая.

Похоже, сюда слухи еще не докатились, – прикинул Дмитрий Глебович, – вряд ли все они тут столь деликатны.

– Я уже ордер заполнила, – щебетала Жанна, – вам только здесь расписаться – и сразу в кассу. Отдыхать куда-нибудь едете?

– Отдыхать еду, – нескладно ответил Гурский. И подосадовал на себя, что целое событие устроил из рядового посещения больницы. Будто в самом деле провинился перед кем-то. Небрежно расписался, улыбнулся Жанне, комплимент отвесил: – А вы всё хорошеете, Жанночка, от кавалеров, наверно, отбоя нет!

– Скажете тоже! – зарделась та. – Счастливо вам отдыхать!

– Всенепременно! – пообещал Гурский, взял бланк и легкой, уверенной походкой направился к двери. Но не сразу вышел, повернулся, спросил: – А что у вас за срочность такая? Мне сказали, чтобы поторопился, ведомость вам какую-то закрыть надо.

– Не знаю, – вскинула плечики Жанна, – это вы у моей начальницы спросите. Она только велела мне все быстренько подготовить, чтобы вы не ждали, не задерживались тут.

– Ну-ну, – повторил он ее движение плечами и вышел, слегка уже потускневший. К главному бухгалтеру о чем-либо спрашивать конечно же не пошел, двинулся к выходящему в коридор кассовому окошку, у которого с растущим недовольством увидел Бричкина, заведующего второй терапией, неугомонного говоруна и рассказчика анекдотов. Разминуться было невозможно, пришлось идти на заклание. А в том, что уж Бричкину-то вся история с кровью доподлинно известна, сомневаться не приходилось.

– Димон! – засверкал очками Бричкин и даже руки развел, точно жаждал принять в объятья. – Ужасно рад тебя видеть! Ну, как ты?

– Ужасно хорошо, – в тон ему ответил Гурский. – Вот денежку сейчас получу, гульну.

Обниматься Бричкин не стал, но руку Гурскому затряс крепко, со значением.

– Гуляй, Димон, гуляй смело. И пошли всех на хер, никого и ничего не бойся, живи нормально. Верно говорят, страшней кошки зверя нет. Галка твоя знает уже? Как она?

– Не страшнее кошки. Ты не переживай, у меня всё путем. Отобьюсь.

– Ты мужик, Димон! – затуманился Бричкин. – Настоящий мужик, уважаю. Что нужно – сразу ко мне. Я для тебя, ты же знаешь…

– Знаю, – счел нужным подтвердить Гурский. – Но ты не беспокойся. – И чтобы покончить с этим, спросил: – А тебя как сюда занесло?

– Командировочные получал. Сегодня утром прибыл только, поиздержался. Ты за отпускными?

Феноменально, – подивился Гурский. – Сегодня утром только объявился, а все уже знает, даже про мои отпускные. Быстро, однако, расползается.

– Хочешь, заглянем ко мне, выпьем по чарочке, – не унимался Бричкин. – Покалякаем, я тут парочку таких анекдотиков по дороге надыбал – блеск! Один, ты только, дружище, на свой счет не принимай, о супружнице, морочившей одно место ставшему негожим муженьку. Здесь его точно никто не знает.

– Как-нибудь в другой раз, – ни одной мышцей на лице не дрогнул Гурский. – Меня там в машине ждут.

– Жена?

– Нет, пес.

– Пес? У тебя есть пес? Где ты его взял?

– Так, познакомился случайно. Помнишь, у тебя в отделении сестричка работала, Лиза? С год назад уволилась, немолодая уже.

– Ну, помню, – заморгал Бричкин. – А при чем тут Лиза?

– Да ей благодаря, можно сказать, и познакомился. Она теперь в торговле работает. Рада, между прочим, что ушла от тебя. Достал ты ее своими анекдотами.

– Не велика была потеря. – Бричкин глянул на часы, озаботился: – У-у, совсем забыл, меня ведь там ждут! – Протянул руку: – Ну, бывай, Дима. Звони. Псу от меня пламенный привет.

Гурский смотрел ему вслед, мрачнел. Зато удалось избежать общения с появившимся в коридоре патологоанатомом – успел сунуть деньги в карман и, подобно Бричкину пялясь на циферблат, разминуться. Возле первого лестничного марша беседовала с какой-то девицей секретарша главного. Завидев Гурского, шепнула что-то ей, обе замолчали, уставились на него. Дмитрий Глебович сухо кивнул, проходя мимо, и, пока не закрылась за ним входная дверь, чувствовал, как сверлят ему спину четыре изнемогавших от любопытства глаза. Сел в машину, сказал приветствовавшему его Чернышу:

– Нет, братец, так нельзя. Если на каждое слово, на каждый взгляд реагировать – никаких нервов не хватит. Себе дороже.

Черныш, похоже, придерживался того же мнения.

– И что будем делать дальше?

Черныш облизнулся.

– Намек понял. Я, честно сказать, и сам не прочь перекусить. Тем более что пообещал этому Бричкину гульнуть. Потом разыщем магазин с собачьими причиндалами, должен ведь где-нибудь быть таковой.

Домой возвращаться не хотелось, догадывался, что очередных выяснений с женой не миновать. И вообще многое, если не все теперь, зависело от того, какими окажутся анализы. Гала сказала, что готовы будут после двух. После двух – это когда? В три, в четыре, пять? И как она узнает? Позвонит? Съездит туда? Может, самому наведаться? Вряд ли ему скажут, на то ведь и анонимный. Обратиться к Лайко, чтобы посодействовала? Хрен редьки не слаще… Прокручивая в голове все эти варианты, Дмитрий Глебович катил по щедро уже залитой солнцем улице, ждал какого-то импульса, внутреннего шевеления, способного подтолкнуть его решиться на что-либо. Высмотрел вдруг небольшое кафе, в которое с месяц назад, тысячу лет назад затащил его пивка попить и повздыхать хандрящий Витька Нестеров, вспомнил, что за столом рядом сидел мужчина с собакой. Та даже походила на Черныша, только пятнистая была да откормленная.

– Кажется, есть местечко, где привечают с живностью. – Беседы с псом сделались уже едва ли не привычными. – Потешим сначала утробу, а там видно будет. По уму, надо бы сначала тебе поводок купить, но, думаю, обойдется.

Таких кафешек немало расплодилось в последние годы. Несколько, порой два-три всего, столиков, потуги на оригинальность. В этом, Гурскому помнилось, тоже разгуляться негде, но все-таки не напоминало сомнительную забегаловку. Попридержал тяжелую застекленную дверь, пропуская Черныша вперед, вошел. Кафе пустовало, из-за стойки приветливо заулыбалась ему хорошенькая девушка в накрахмаленной белой наколке.

– С братом меньшим не прогоните? – спросил.

– Ни за что, – еще дальше продлила улыбку. – Мы всем гостям рады. К тому же он такой худенький у вас, приболел, что ли?

– Здоровей не бывает, – счел нужным успокоить ее Дмитрий Глебович. – Безопасность во всех смыслах гарантирую. И чистенький он, недавно искупал.

– Вот и прекрасно. Хотите, сварю ему быстренько сосиски? Горяченькие, свеженькие, ему понравятся.

– Тогда заодно и мне парочку, – попросил Гурский. – Если еще сопроводите жареной картошечкой – лучше вообще не придумать.

– Запросто, – подмигнула девушка. – И салатиком тоже. Огурчики, помидорчики, лучок, зелень, сметанкой сверху, пальчики оближете!

– Уговорили, – тоже заулыбался он. – Только не тяните, пожалуйста, а то от вашей рекламы в желудке революция началась.

– Обязуюсь за двадцать минут управиться! – Девушка шутливо изобразила пионерский салют. – Столько вытерпите?

– Всегда готов, – салютом же ответил Гурский.

Она скрылась за фанерной дверцей позади стойки, Гурский сел за ближний столик, Черныш лег у него в ногах. В кафе, вообще в подобного рода заведениях Гурскому, исключая недавний визит с Витькой, давненько не приходилось бывать, чуть ли не с доперестроечных времен. Дивился тому, как изменилось обхождение. Оно и понятно, – размышлял, – ни одного клиента, выживать им как-то надо, готовы каждому угодить, чтобы заработать. Улыбается так, словно осчастливили они с Чернышом ее. И в тот раз, кроме мужика с собакой, никого здесь больше не было; туговато им, скорей всего, приходится. Место выбрали небойкое или просто рано еще? И девушка, по всему видать, не завалящая, ухоженная, глазки умненькие, вполне возможно, что раньше в каком-нибудь НИИ ошивалась, теперь вот в бизнес ударилась, выкручивается. Интересно, она и у плиты сама возится, или напарница там у нее? И снова, как не раз уже случалось со вчерашнего дня, всплыла муторная мысль, что не представляет, чем бы мог он заняться, если попрут из медицины. Даже в шарашку такую не пустят, как прокаженного. Челноком заделаться, с баулами туда-сюда мотаться? А Гала?

Девушка вновь объявилась, из чего следовало, что сама готовкой не занимается. Вошел какой-то крепко сбитый парень, она и его приветствовала улыбкой, но другой тональности. Наверняка приятель или, судя по оценочному взгляду, каким окинул его и Черныша, не посторонний здесь человек. Догадки Гурского подтвердились: девушка с двумя бутылками пива и стаканами подсела за столик парня, о чем-то зашептались. Гурский, чтобы не подумали, что он прислушивается, отвернулся к окну, рассеянно смотрел на разморенных полуденным зноем людей, на шустрые автомобили, расплачивавшиеся с солнцем вспыхивавшими на мгновенья стеклами. Внизу время от времени истомно позевывал Черныш. И как литой стояк, вокруг которого безостановочно крутятся разномастные карусельные лошадки, возвышалась над всем, не пропадала, не девалась никуда одна и та же въедливая мысль: скоро, совсем скоро выяснится, не угробил ли он Галу. Важней, значительней этого ничего сейчас не было. И всё, почти всё, что выпадет ему дальше, от этого зависело…

– Аппетит, надеюсь, не пропал? – Погруженный в себя, Гурский и не заметил, как оказалась возле него девушка с подносом.

– Не пропал, – механически ответил он, наблюдая, как ловко расставляет она перед ним тарелки. А потом совершенно был сражен, когда она постелила на пол перед носом Черныша клеенчатую скатерку, на которую водрузила пластмассовую посудину с двумя тугими сосисками и куриной, сохранившей остатки плоти косточкой.

– Косточка вашему псу за счет фирмы, – озорно подмигнула. – Пивка выпьете? Холодненькое, сейчас в самый раз.

– Пожалуй, – проглотил сухой комок Гурский. – Принесите бутылочку. – И вдруг, сам того не ожидал, попросил: – А еще, пожалуйста, водки, граммов сто. Гулять так гулять.

– Идея зрелая, – снова, уже заговорщицки, подмигнула девушка и поплыла к стойке.

Не только потому избегал Дмитрий Глебович каких-либо кормящих заведений, что предпочитал домашнее, приготовленное Галой, и вообще некомфортно себя чувствовал, когда приходилось есть в не всегда желанной близости с незнакомыми, того хуже неприятными людьми. Даже в гостях у давних друзей. Все мерещилось ему, страстотерпцу что плохо вымыты столовые приборы, а еды перед тем касались руки сомнительной чистоты. Это уже помимо того, что воротило от чужих, неприемлемых запахов. А сейчас не обрадовали его два ввалившихся кавказца, севших за столик рядом, одинаково небритых и облаченных не по погоде в черные пропотевшие рубашки и обрядовые свои кепищи. Заговорили громко, словно в разных концах комнаты сидели, на неведомом ему гортанном языке. Но на войне как на войне, ограничился лишь тем, что вытер нож и вилку тремя бумажными салфетками, влил в себя горькую водку и поспешно, чтобы поскорей выбраться отсюда, начал поглощать принесенную снедь. По качеству она заметно уступала улыбчивой хозяйке кафе – безвкусные резиновые сосиски, картошка не дожарена, сметана в салате была явной долгожительницей, но пиво, девушка не обманула, оказалось действительно холодным, примиряло со всеми иными лишениями. А еще больше – благостное урчание Черныша под столом.

Убежденным трезвенником Гурский не был, мог в милой компании без ущерба принять две-три стопки водки, предпочитая хорошую водку всем остальным горячительным напиткам, но к алкоголю был равнодушен, обходился без него, если случая не выпадало, месяцами и желание выпить, тем более в одиночестве, никогда у него не возникало. Считанные разы в жизни, в неблизкой уже юности, доводилось ему «перебрать», и ощущения потом были столь мерзопакостными, что и много лет спустя вспоминались с содроганием. Да и к пиву-то особого пристрастия не питал, разве что бутылку холодного в жаркий день, опять же за приятной беседой. Выйдя из кафе, помедлил немного, с неудовольствием отмечая, что нет привычной крепости в ногах и ясности в голове, сказал Чернышу:

– Когда Господь хочет наказать человека, лишает его разума. На кой ляд было эту водку брать? Стресс, говоришь, снимал? Лучше бы я что-нибудь другое снял. Ладно, проехали. Пекло-то какое, дышать нечем. Что у нас там на повестке дня? Ах, да, надо же тебя приодеть. Попадался мне на глаза магазин «Охота и рыбалка», по-моему, на Мечникова. Там, думаю, ошейником и всем прочим разживемся. А чего ты язык мне показываешь? – Хлопнул себя по лбу: – Эгоист я несчастный! Сам пива нахлебался, а о тебе не подумал! Тебя ведь, дружочек, жажда замучила, вон как дышишь! Только возвращаться в эту харчевню у меня желания нет, по дороге что-нибудь придумаем…

На Мечникова, за светофором на перекрестке все это и случилось. Повезло, не успел разогнаться. Откуда взялась эта женщина с двумя раздувшимися сумками, как возникла вдруг прямо перед лобовым стеклом, Гурский так и не осознал. Успел лишь в самый последний момент дать по тормозам, и в этом паническом визге сдираемых асфальтом покрышек, в исчезнувшем в следующий миг смутном овале женского лица с разметавшимися волосами, в обрушившемся на него багровом столбе слепящего света воедино слились все беды, все нелепости кошмарных последних дней. И – стук. Не стук – шмяк. Отвратительный шмяк преградившего путь тяжелому и быстрому железу утлого человеческого тела. Забился, заскулил сброшенный в тесное машинное нутро Черныш. Обливаясь ледяным потом и тоже по-собачьи скуля, Гурский выбросился наружу, подбежал к распластанной перед капотом женщине. Почему-то обратил не ко времени внимание на белый молочный ручеек, вытекавший из лопнувшего пакета. Женщина была в сознании, судорожно кривились бескровные закушенные губы.

– Я сейчас, я сейчас, потерпите немного, – бормотал Гурский, склоняясь над ней. – Где больно?

– Везде больно, – сморщившись, прошептала она. – Колено…

Он быстро ощупал ее ноги, руки, осторожно приподнял:

– Я вам помогу, я врач. Идти сможете?

– Смогу. Кажется. – Попыталась выпрямиться, охнула.

– Садитесь в машину, я отвезу вас в больницу. Там осмотрю всё детальней.

Женщина, опираясь на его руку, сделала один шаг, другой, облегченно выдохнула:

– Цела вроде. Обошлось. Колено вот только… Сумки возьмите…

Вокруг толпились уже люди, неожиданно много, словно заранее знали, что именно здесь что-то случится. Шушукались. Отделился от них пожилой мужчина, причитая «в клинику ее надо, в клинику», помогал Гурскому пристроить женщину на заднее сиденье. Мальчик в бейсболке притащил сумки, рот у него развалился.

– У вас тут собака, – кивнула пострадавшая на забравшегося уже на свое место взъерошенного Черныша.

– Не бойтесь, она не кусается, – заверил ее Гурский.

– Я не боюсь, не ожидала просто. – Глаза у нее прояснились, приходила в себя. – Боже, как я испугалась! Думала, конец мне, как только сумку успела выставить, отскочила?..

Возвращался к жизни и Гурский. Самого страшного не произошло, все остальное меркло перед этим. Не всем же, – промелькнуло, – напастям на меня валиться, я свою норму уже выполнил, с лихвой…

– Все-таки давайте заедем в больницу, – сказал ей, трогаясь. – Почти на сто процентов уверен, что все у вас в целости-сохранности, это я вам как врач говорю, но, известно, береженого Бог бережет. Возможно, рентген придется сделать.

– Не надо в больницу, отвезите меня домой, – попросила. – Отлежусь. – И укоризненно добавила: – Какой же вы, извините, врач, от вас за версту спиртным разит, а вы такой за руль садитесь! Счастье ваше, что милиция не подоспела. Да не оборачивайтесь вы на меня, смотрите на дорогу, а то еще кого-нибудь сшибете!

– Виноват, – буркнул Дмитрий Глебович. – Простите. Так уж получилось, не только моя в том вина. – И вдруг пожаловался: – Неприятности у меня. Большие. Очень большие. Всё одно к одному… Где вы живете?

Она назвала адрес, ехать оказалось недалеко. Гурский помог ей выбраться из машины, порадовался, что в особой помощи она уже не нуждается, разве что остерегается твердо ступать на левую ногу. Во всяком случае, вышагивала она, держась за его локоть, – руки Гурского были заняты сумками, – вполне сносно. И повезло, что не пришлось подниматься по лестнице, – жила на первом этаже неказистой пятиэтажки. Спросил:

– Дома есть кто-нибудь?

– Нет, – ответила, – но скоро должна вернуться из школы дочка.

Сумки оказались тяжеленькими, в одной, молния которой разошлась, Гурский приметил несколько лежащих сверху молочных и кефирных пакетов, хлебные буханки, батоны. Едоков небось много, – подумал он, пока возилась она с замком, – или прожорливы очень.

Женщина открыла дверь, но в квартиру его не впустила. Перетащила сумки через порог, повернулась к нему:

– Спасибо, что помогли. С другого сталось бы просто умотать, бросив меня на дороге. А вам, доктор, если вы в самом деле доктор, все-таки советую за руль в таком виде не садиться, чтобы количество ваших неприятностей не возросло. Прощайте.

Он не дал закрыть дверь, заклинив ее ступней, крикнул в образовавшуюся щель:

– Но я не могу оставить вас так, дайте хоть колено ваше посмотрю! Я действительно врач, хирург, моя фамилия Гурский! Мало ли что!

– Ладно, – помедлив, ответила она, – я такую фамилию где-то слышала, заходите.

Квартира ее оказалась маленькой, однокомнатной, и жили тут, по обстановке судя, бедновато. Его версия о многочисленной семье не подтверждалась. Хотя бы потому, что «спальная» мебель была представлена лишь подростковой кроватью и узким диваном.

– Ложиться мне, надеюсь, не обязательно, так посмотрите? – Стояла перед ним в центре комнаты, на лице появилась тень улыбки. – Только побыстрей, если можно, у меня еще пропасть дел сегодня.

Он впервые как следует разглядел ее. Всё среднее. Возраст, сложение, рост, неяркое сероглазое лицо, русые волосы с едва заметными проблесками седины. По всему видать, о внешности своей заботится мало, не только глаза, даже губы не считает нужным подкрашивать. И серенькое с белым воротничком платьишко на ней, «старой бабушки журнал», как любит говаривать Майка, туфли на низком каблуке, разношенные.

– Нет, – возразил Гурский, – придется вам лечь. Надо поглядеть, нормально ли функционирует сустав.

Она двинула плечами, прихромала к дивану, легла, одернула платье, целомудренно сдвинула ноги.