Читать книгу Мания встречи (сборник) - Вера Чайковская - Страница 7

К открытию выставки, гвоздем которой должна была стать первая с момента реставрации демонстрация Шармарской Венеры, было приурочено два события. Одно – громкое и рассчитанное на коммерческий успех: в музейном концертном зале должна была выступить сама Таня Алябьева в сопровождении специально приглашенного из Америки камерного оркестра под управлением еще одной знаменитости – Дона Дина. Вокруг выставки и концерта роились фантастических слухи. На билете красовалась диковатая шармарка с вздыбленной зверообразной прической. Билеты стоили так дорого, что купить их могли только «новые русские».

Второе же событие произошло очень тихо. Его никто не обсуждал, и даже участники постарались почти «не заметить». Не был продлен трудовой договор с одним незначительным, хотя и давним, сотрудником музея. Он за последнее время резко ухудшил свои научные показатели. Отказывался писать научные отчеты о проделанной работе и вел себя вызывающе, противопоставив себя всему коллективу. Путаную речь Тиграна Мамедыча по этому вопросу сотрудники музея выслушали молча, покорно опустив головы. За Тураева никто не вступился. Все держались за свои места и директора побаивались. Молоденькая практикантка, втайне в Тураева влюбленная, пыталась задать директору какой-то вопрос, но тот сделал вид, что не услышал ее звонкого голоска. А одна из сотрудниц, та, что напоминала Тураеву хорька, потом сделала практикантке строгое внушение.

Перестав ходить на службу, Тураев внезапно испытал огромное облегчение. Точно ему подарили счастье. Теперь ничто не мешало ему целыми днями бродить по пыльным московским бульварам и мечтать, вспоминая все мелочи своего свидания с Таней. Наверное, это называлось влюбленностью, причем какой-то юношеской, смешной, незрелой, но ведь с юным Тураевым никогда ничего подобного не случалось! Какая удача – музейное небытие он променял на жизнь, непредсказуемую и захватывающую!

О деньгах он не думал. Правда, где-то на задворках сознания копошилась мысль, что надо бы оформить пенсию, – сразу же понижая градус счастья. Влюбленный пенсионер!

В день открытия выставки, ему, кстати, не известный, Тураев, как человек свободный, продолжил свое праздношатание по бульварам и явился домой, только чтобы перекусить и пообщаться с няней, всегда без него скучающей. К вечеру он собирался снова прогуляться, ему хотелось натренировать ногу, чтобы в следующую встречу с Таней (а он почему-то в ней не сомневался) уже не хромать.

Няня поджидала его на пороге квартиры.

– Уж звонили-звонили! Телефон оборвали. Ты меня прости, но один гость к тебе напросился, не сумела прогнать. На кухне поджидает. Уж так просил!

На кухне, развалясь в кресле, сидел Мамедыч, попивая чаек.

– Дорогуша! Наконец! Просим вас вернуться. Без вас невозможно работать! Пропадаем всем коллективом! Берем назад с выплатой компенсации за моральный ущерб…

Тураев холодно прервал Мамедыча и сказал, что в музей не вернется.

– На коленях! Умоляю поехать! Сегодня же!

Мамедыч вопил, как на рынке. На крики прибежала няня, и директор, опустившись на одно колено, склонил перед ней лысую голову, словно делал какое-то гимнастическое упражнение. Тураев отвернулся к окну, чтобы не видеть этой комедии. Но няня попросила его поехать. Ежели не на дурное дело.

Мамедыч тут же вскочил.

– Открытие выставки – разве дурное дело?

Мысль о Тане Алябьевой, не оставляющая Тураева ни на минуту, тут его словно обожгла.

– И будет?..

Он не смог произнести ее имени, но директор понял и обрадованно замотал головой.

– Будет, будет! Если я… Если вы… Если мы вас доставим!

Тут директор остановился, побагровел и снова стал кричать о выплате компенсации.

Тураева осенила догадка, что директор нечаянно проговорился. Все дело в Тане Алябьевой. Это она захотела его увидеть на концерте и сказала об этом директору.

– Я еду! Еду!

У подъезда их ждал роскошный белый «мерседес» с шофером. Помчались, как Тураев любил, с ветерком. Даже в пробку не попали. Все им благоприятствовало.

– Капризные, ух и капризные эти певички!

Мамедыч говорил точно с самим собой и время от времени дотрагивался до тураевского плеча рукой, удостоверяясь, на месте ли он, а тот брезгливо отстранялся.

– Как, говорит, нет Тураева? Я, может быть, из-за него и петь согласилась! Доставить немедленно, а то откажусь от выступления!

Тигран Мамедыч забыл про компенсацию и, радуясь удачному обороту дела, все более проговаривался о подлинных причинах своего визита.

Переодеться Тураев не успел. Да и нужно ли было? Ехал в сине-голубой, сшитой няней, рубахе. Ничего лучше в его гардеробе не имелось. Он представил себе нарядный зал, и ему стало весело. Везде он был какой-то «синей» вороной.

Гривастая шармарская фальшивка с наглым подмигивающим глазом была выставлена под стеклом на подиуме и искусно подсвечена. К ней невозможно было пробиться из-за репортеров и публики. Да Тураев вовсе и не жаждал лицезреть эту Шармарскую Венеру. Прочие же шармарские древности, выставленные в залах, были ему хорошо знакомы. Поэтому он ускользнул от Мамедыча и прошел прямо в зал, спеша занять свое любимое крайнее откидное место. Он ловил на себе удивленные и даже несколько раздосадованные взгляды бывших сотрудников, которые не ожидали его встретить в компании с сияющим Тиграном Мамедычем. Какие, в сущности, мелкие людишки! И с ними он проработал столько лет!

Зрители повалили в зал, Тураев опустил голову и затаился. Ему казалось, что его теперь никто не увидит, но его все же отыскали. По проходу к нему ринулась «Оля» и, остановившись, поманила пальцем, как манят неразумных детей и любопытствующих простаков. Он и был ребячливый простак, потому-то он поддался жесту ее руки и побежал, ни секунды не раздумывая. Это его звала судьба, Таня, новая жизнь! Так и оказалось. Конечно, звала Таня. «Оля» исчезла в артистической, а он снова остался стоять у дверей. И вдруг оттуда выскользнула Таня в синем длинном платье, с оголенными плечами, и он, не отрывая глаз от ее милого облика, все же увидел боковым зрением в дверном проеме молодого горбоносого музыканта с надменным неподвижным лицом, поправляющего рукой неожиданно седые, при его молодости, пышные волосы.

Как, почему Тураев догадался, что это и есть тот самый, тот самый, о котором Таня?.. На нем был настоящий фрак, а не тот удешевленный вариант «с чужого плеча», который Тураев некогда примерял. Правда, потом, в зале, Тураев понял, что ошибся. На музыканте – а это оказался дирижер Дон Дин или Дин Дон – Тураев все никак не мог запомнить этого скользкого имени – был вовсе не фрак, а какая-то постмодернистская его вариация с разрезами и блестками, чрезвычайно экстравагантная и одновременно добротная.

…Бледная от волнения Таня очень спешила.

– Теперь они вас вернут в музей! Я попросила. И сказала, что без вас не буду петь.

– Я знаю. Спасибо!

Тураев улыбался во весь рот, сиял улыбкой, как новорожденный.

– Так вы вернетесь?

– Ни за что!

Он сказал это так весело, что Таня поневоле тоже улыбнулась, немного все же ошарашенная.

– Посмотрите! Мы с вами совпали по цвету! У вас рубашка такая же синенькая, как мое платье. И тоже премилая – как в прошлый раз. Вам очень подходит. Кто вам шьет?

– Это няня… няня мне сшила. И ту, и эту.

Тураев немного засмущался. Таня его поддела.

– Боже, у него еще няня! Сколько же вам лет?

Он хотел в отчаянии выпалить свой возраст, правда, нужно было его еще вспомнить, сосчитать, но Таня его опередила, заговорив быстро и нервно.

– Мне трудно петь, как он велит. Вы мне потом скажете, как я пела, ладно? Я вам одному доверяю. Одному!

Она взялась за ручку двери артистической, но вдруг обернулась.

– Телефон!

Тураев проговорил цифры своего домашнего телефона.

– Не то!

Таня с досадой поморщилась.

– Сотовый! Скорее же!

– У меня нет.

Он развел руками, все еще глупо улыбаясь.

– Нет сотового?

Таня посмотрела на него, как на инопланетянина, и скрылась за дверью артистической.

Он сел на прежнее место, его все еще не заняли, желающих сидеть на откидном стуле не нашлось. На огромном экране в глубине сцены появилось изображение Шармарской Венеры, вызвав овацию в зале. Дикой густоты зверообразный паричок на голове раскрашенной куклы очень напоминал прически (парики?) многих сидящих в зале дам. Возможно, это сходство и вызывало столь бурный восторг.

Тураев ждал появления Тани. Она вышла очень плавно, без тех резких, почти конвульсивных движений, которые сопровождали ее выход в тот, первый, раз. Теперь в ней не было ничего общего с шармарской куклой, красующейся на экране. Но Тураев снова ее не узнавал! Это была очень красивая, ослепительная певица с тонкой талией и хрупкими плечами, выделенными длинным узким платьем. И пела она очень ровно, прекрасно, кантиленно, любуясь каждой ноткой и модуляцией и заставляя слушателей тоже всем этим наслаждаться. Не было уже никаких рывков в цыганщину или оперетту. В основном исполнялись итальянские арии, для которых этот стиль больше всего подходил. Она пела теперь… корректно – вот то слово, которое Тураев наконец нашел, – никому не залезая в душу и не открывая своей, – блистательно, волшебно, артистично, холодно, искусственно, плоско. И с такой же блистательной корректностью играл оркестр под управлением молодого горбоносого дирижера. Все катилось так свободно и плавно, словно играть в оркестре было очень легко и продолжаться это может бесконечно, без отдыха и без усталости. А уверенные, отточенные взмахи дирижерских рук гарантировали самое высокое качество, высший европейский уровень.

Исполнив очередную арию, Таня остановилась, пережидая бурю аплодисментов, и вдруг как-то явственно заволновалась, отыскала глазами дирижера, потом досадливо отвернулась от него и стала всматриваться в зал. Тураев приподнял голову – их взгляды встретились. Тогда Таня откашлялась и сказала, обращаясь к залу, что споет русскую народную песню.

Тураев видел, как поморщился и сделал удивленное лицо дирижер. Таня явно отошла от сценария. Это была отсебятина, но, к счастью, ее песня не нуждалась в сопровождении оркестра или какого-либо инструмента. Она запела старинную песню, которую Тураев знал и любил, причем в двух ее музыкальных вариантах. Таня выбрала тот, где возгласы дочери, обращенные к матери, звучат, как крики о помощи. А мать поначалу словно бы готова спасти свое дитятко от венчания с нелюбимым. Но все меньше остается этой уверенности, и все отчаяннее звучат крики бедной девушки: «Матушка, матушка, образа снимают!» Таня пела эту песню с такой поразительной достоверностью, с такой доверчивостью к тому, что любящая и сильная матушка ее защитит, и так ужасно было это финальное предательство матушки, которая мирилась с неизбежным, что возникало ощущение какой-то настоящей трагедии, истинной беды, которая каждого может поджидать за углом. Это ощущение столь противоречило всему настрою концерта, всему его общему тону и ожиданиям зрителей, что после последней ноты певицы возникла какая-то неловкая пауза. Словно произошло что-то не совсем приличное и неуместное, словно в зал вошел смертельно больной человек и стал жаловаться и плакать. Пауза грозила затянуться, но тут дирижер взмахнул палочкой, и оркестр заиграл один из штраусовских вальсов, который мгновенно стер всякие следы тревоги и возникшего было конфуза. А потом и Таня, улыбаясь, спела одну за другой несколько ярких итальянских арий, где страдания были так красивы, что ими хотелось упиваться и длить их до бесконечности.

Но Тураев все не мог прийти в себя после старинной народной песни. Какие-то тревожные предчувствия им овладели. Он подумал, что судьба готовит ему и Тане немало сюрпризов, и какой-то уже на пороге. И вещая Танина душа его об этом предупредила. В их когдатошнем, запредельном прошлом тоже было немало тревожного и трагичного. Тураев представил себя в ночной степи убежавшим от злобных преследований соплеменников. Его спасла тогда, как пушкинского Алеко, юная дева, нашедшая его, голодного и продрогшего. Она привела его в свое племя. Он стал нести охранную службу на рубежах шармарских земель, но каждую свободную минуту использовал, чтобы в тайной мастерской лепить из глины головку своей спасительницы – искусство, которому научил его старый эллин, правда, тот предпочитал ваять фигуры из камня… Он хотел уловить и запечатлеть навечно эти неуловимые, зыбкие, детски-наивные черты, этот удивленный излом бровей, шаловливую полуулыбку на губах. Между тем его спасительницу выдали замуж за сына старейшины. И теперь он мог ее видеть только украдкой, тайком… И так редко теперь она улыбалась…

Зал содрогнулся от аплодисментов, пробудив Тураева. Таню Алябьеву и Дона Дина забросали цветами. Они выходили кланяться, взявшись за руки, и все видели перед собой необычайно эффектную пару молодых знаменитостей. Седые пышные волосы у молодого дирижера делали его еще интереснее, а Таня Алябьева, правда, немножко костлявая для оперной певицы и порой, в задумчивости, морщившая лоб, тоже вполне соответствовала стандартам «европейской звезды»…

Тураев задыхался от смешанных, противоречивых чувств разочарования, восторга, упоения, тревоги. Он кинулся в артистическую, потом выскочил на залитую дождем, всю в огнях, вечернюю Пречистенку. Силуэт синей машины мелькнул неподалеку от служебного входа и скрылся, смешавшись с сотнями машин.

Возвращаясь домой пешком и подставив разгоряченную голову дождю, Тураев припомнил, что видел этого Дона в недавней телевизионной передаче. Тураеву эта личность так не понравилась, что он почти сразу переключил телевизор на другую программу – но и там он наткнулся на горбоносого, отвечающего на вопросы вальяжного музыковеда с бархатным голосом.

Вальяжный ослепительно улыбался.

– Помнится, вы из российских вундеркиндов?

Горбоносый сделал ироническую гримасу – точно речь шла о ком-то другом. Вальяжный, улыбаясь еще ослепительнее, продолжил тему.

– И звали вас тогда иначе, не правда ли? Помню, помню сольные концерты пианиста Лени Гуркина. Вся Москва сбегалась.

И опять горбоносый не проявил никаких ностальгических чувств.

– Мне давно кажется, что этого не было. По-русски говорят: «Давно и неправда!»

Горбоносый рассмеялся отрывистым смехом, в котором не было ничего от веселости.

Вальяжный не отставал. В его тоне насмешливость прихотливо сочеталась с восхищением.

– Зачем же отказываться от такого прошлого?

Горбоносый отчеканил:

– Зачем? Я не в прошлом, я в будущем! А перемена имени – это и перемена имиджа. Я давно живу в другой стране, даже в других странах, потому что я все время гастролирую. И теперь я уже не пианист, а дирижер. И тот Гуркин мне ни о чем не говорит. Я удивлен, что вы его еще помните.

– И не скучаете?

– О, какой русский вопрос! Здесь все скучают, все вспоминают, все бездельничают. А мне некогда скучать – мой график гастролей расписан на пять лет…

Тураев тогда раздраженно выключил телевизор. Этот человек его взвинтил, несмотря на свою «корректность».

Идя домой, Тураев пришел к неутешительному выводу, что он горбоносому во всем уступает. Тот благодаря таланту, который он сумел удачно приспособить ко вкусам элитной публики, прорвался к самому ядру современной жизни – ко всем ее безумным возможностям, включая яхты, клубы, путешествия, встречи. Тураев же, улавливая ядовито-притягательные испарения этой жизни почти исключительно в иллюстрированных журналах, жил по старинке, в какой-то почти норе, вне технического прогресса и современных заморочек. Подумать только – ни сотового телефона, ни Интернета, ни солидной суммы в банке! И видя себя глазами Тани Алябьевой, безработным прихрамывающим пенсионером, который ни в чем не сумел себя как следует проявить, разве что в изучении шармаров, мало кому интересных, Тураев понял, что Гуркин, Дин Дон, горбоносый положили его на обе лопатки, и сравнение только оттеняет эту победу. Что Тураев мог положить на весы? Только свою запоздалую любовь – только любовь…