Читать книгу Что ты видишь? - Вера Ильина - Страница 3

Мне было четыре. Мамины каблуки звонко цокали по блестящему полу вокзала. Мы собирались уезжать к тете Вале, которую я никогда не видел, да и не знал о ее существовании до приезда на вокзал.

– Подожди здесь, – сказала мама. – Я за билетами.

Она посадила меня на маленький клетчатый чемодан, в котором лежали мои вещи, поцеловала в щеку и грустно улыбнулась. Мне и раньше приходилось ждать – в очереди в магазине или дома, когда мама задерживалась на работе. Но она никогда не целовала меня на прощание.

Я прикрыл поцелованную щеку рукой, чтобы почувствовать пальцами остаток тепла маминых губ. Улыбнулся. Теперь все будет по-другому – мы уедем из Москвы в деревню к тете Вале, я буду пасти гусей, наемся малины, покупаюсь в речке. По крайней мере, так говорила мама пять минут назад.

Вокруг бегали люди, слышался стук то приближающегося, то уходящего поезда, пахло едой и кофе. Я встал, огляделся, попытался разглядеть в суетящейся толпе маму. Но ее не было. В животе кольнуло – я испугался, сел на чемодан и заплакал. Прохожие стали оборачиваться, но никто не подходил ко мне.

Я долго, неслышно плакал. На улице начинало темнеть. Стук колес становился громким и пугающим, голос женщины-диспетчера беспрерывно объявлял о прибытии и отбытии поездов, от голода кружилась голова.

«Мамы нет. Она потерялась», – была моя последняя мысль, перед тем, как я провалился в напряженный сон.

– Мальчик, ты потерялся? – послышалось где-то вдалеке.

Я открыл глаза – передо мной стояла тучная женщина в соломенной шляпе и тыкала в меня пальцем. Но ответить я не мог – губы пересохли, сил говорить не было.

– Нет, это мой сын, – ответил незнакомый мужчина.

Помню, как он вел меня за руку по вокзалу, как завел в какую-то каморку, положил на диван и велел спать.

***

Он представился Дроздом. Тогда я еще и понятия не имел, что бывают такие птицы. Думал, это настоящее имя.

– Тебя как зовут? – спросил следующим утром Дрозд. Его голос был глухим и сиплым, будто бы где-то внутри него сидел маленький человечек и говорил в длинную трубу, которая переходила в горло Дрозда.

– Павлик, – прилежно ответил я.

– Теперь не Павлик. С этого дня тебя зовут… – он задумался на минуту. – Иурий. Юра, то есть. Теперь будешь жить со мной.

Первые несколько дней я непрерывно плакал и просил найти маму. Поначалу Дрозд утешал меня, говорил, что ее уже ищут, и она обязательно найдется, но потом, когда я уже досадил ему с этим вопросом, он сообщил, что мама не вернется и ждать ее не стоит.

Мы жили в небольшом служебном помещении при кафе, которое находилось на вокзале. Кафе это принадлежало Дрозду. Он же выполнял работу грузчика и директора. Комнатка, где мы жили, делилась на два отсека – в одном стояли привезенные продукты в холодильниках и таре, а в другом находился деревянный стол на трех ножках, холодильник, покосившая тумбочка и раскладной диван.

Я спал возле стены. Каждый день рано утром Дрозд уходил за продуктами, возвращался, гремел тарой и снова ложился спать. Недалеко от каморки находился туалет, где были раковины и бумажные полотенца для рук. Там мы умывались и чистили зубы. Иногда Дрозд устраивал банный день – мы закрывали кафе, снимали на сутки номер в ближайшем отеле, мылись и стирали одежду там, Дрозд подстригался и подстригал меня. Я любил такие дни. В отеле у нас была большая кровать, мягкие полотенца и бесплатный завтрак. Там я вспоминал свою квартиру, и, засыпая на чистой простыне, представлял, что я дома, а рядом спит мама. А вокзал, Дрозд и потерявшаяся мама – сон.

У Дрозда было две помощницы-официантки – Лена и Марина. Я подружился с ними сразу. Они угощали меня конфетами, иногда рассказывали смешные истории или просто болтали со мной. В рабочие дни они бегали из кухни в кафе, обслуживали клиентов, выполняли приказы Дрозда.

Брать еду из тары мне строго запрещалось – только из нашего холодильника. Если оставались просроченные продукты, они автоматически становились нашим завтраком, обедом и ужином.

Понемногу я забывал свою прежнюю жизнь – уставшую после смены на работе маму, портрет погибшего еще до моего рождения отца, нашу просторную, по сравнению с моим нынешним жильем, однушку. В моем чемодане были все необходимые вещи: зубная щетка, теплые толстовки, несколько брюк, белье. Дрозд вел достаточно скромный образ жизни, поэтому не покупал вещи без острой необходимости ни мне, ни себе.

Дрозд не любил разговаривать, чаще всего он молчал. От этого мне было не по себе – я не знал, что творится в голове у моего нового опекуна.

Я не задумывался, почему он не повел меня в полицию, почему представился моим отцом и забрал к себе. У него были короткие жесткие волосы, хмурое лицо и густая борода. Одевался он всегда однообразно – рубашка в клеточку и джинсы. Зимой иногда накидывал какую-то меховую безрукавку.

Первые десять лет своей вокзальной жизни, в основном, я бегал по вокзалу, играл со случайными детьми, которые вместе с родителями ждали своего поезда, иногда выпрашивал у них игрушки или еду. Нет, я не голодал. Дрозд никогда не жалел для меня горячего чая с вчерашним бутербродом из его кафе или полноценного обеда в привокзальной столовой. Наверное, я просто завидовал этим детям, их счастливым улыбкам, возможности расти, как нормальные люди, ездить в отпуск, купаться в море, получать подарки на Новый год под елкой. Оттого и хотел зачерпнуть хоть немного их жизни для себя. Только тогда я еще не понимал, что даже самая желанная машинка на управлении или домашние пирожки сами по себе не принесут счастья, если нет теплого дома и семьи.

Дрозд ни к чему меня не принуждал, только просил не выбегать из вокзала, особенно на перрон. Все работники вокзала знали меня – и тетя Люба из кондитерской лавки, и кассирши, и даже полицейские. Дрозда все знали, а он придумал историю о том, что я его сын, которого привезла его нерадивая бывшая жена и уехала жить за границу, обещая платить алименты. Мы даже отмечали мой день рождения. Это был тот самый день, когда Дрозд забрал меня к себе.

Однажды, когда мне было лет восемь, я заметил мужчину с девочкой. Они отдыхали напротив нашего кафе, о чем-то разговаривали, смеялись и рассматривали какую-то книгу. Я тихо подошел сзади и молча смотрел на странные картинки в этой книге, пока на меня не обратил внимание мужчина, по-видимому, отец этой девочки.

– Хочешь почитать? – улыбнулся мне мужчина.

– Нет, – ответил я и посмотрел ему прямо в глаза. Они были не такие, как у Дрозда. Они светились и как будто бы тоже улыбались. А когда улыбался Дрозд, он все равно оставался хмурым.

– Где твои родители? – поинтересовалась девочка. Она была старше меня, на сколько именно – я не понимал. Может на год, может на пять лет.

– Мама пошла за билетами.

– А папа? – вновь спросила девочка.

Я пожал плечами.

– А вы хотели бы сына? – вдруг спросил я мужчину.

– Возможно, – засмеялся незнакомец.

И тут моя душа не выдержала. Я ужасно хотел быть с ними, быть среди них. Смотреть картинки в книжке, смеяться, а потом поехать на море. Я хотел выбраться отсюда, но боялся один.

– У меня нет родителей, заберите меня к себе, пожалуйста! – просил я сквозь слезы. – Я буду вашим сыном.

Мужчина побежал в неизвестном направлении и вернулся минуты через две с полицейским.

Это был незнакомый мне полицейский, он не работал здесь. Что было дальше – помню в тумане. Помню, как в светлом помещении, где стояли люди с пистолетами в кобурах, Дрозд из-за всех сил пытался сделать доброе лицо, спрашивал, не плохо ли мне и все время называл меня сыночком. Мой детский мозг тогда выдал, что если я расскажу всю правду – о пропавшей маме, о каморке, куда привел меня Дрозд, полицейские тут же убьют моего псевдоотца за клевету. Так я впервые обнял Дрозда и единственный раз в жизни назвал его папой.

В тот вечер Дрозд достал под диваном две запыленные книжки и подарил мне их. Картинок там было мало, а букв много. Скорее всего, эти книги были для взрослых. Меня удивила обложка на одной из этих книг – что-то похожее на людей и животных.

– Всадники, – пояснил Дрозд, увидев, как пристально я разглядываю обложку. – На лошадях едут.

Я присмотрелся – да, немного похоже на мужчин на лошадях. Только они почему-то никуда не спешили, будто бы специально позировали для обложки. Рисунок был непрофессиональным, детским. Я был уверен – ни лошадей, ни людей в реале таких не существует.

Стук колес будил меня только первые два года, потом я просто-напросто не стал его замечать. По ночам я часто думал – почему тот мужчина не забрал меня к себе? Он ведь хотел сына. Дрозд забрал, не смотря на то, что его не просили, а тот – не забрал, хоть я и предложил сам. Наверное, я недостоин отца с добрыми глазами, который покупает детские книжки с картинками, а достоин только угрюмого Дрозда и дикого вокзала, за пределами которого кончается мой мир. Может, это мне наказание за недоеденную кашу или порванные джинсы? Может, Дрозд и есть тот самый бабай, которым грозятся родители непослушным детям? Иначе объяснить себе перемены в жизни я не мог.

Я научился различать времена года. Вернее, сперва я понял, что они есть, хоть и не знал, как они называются. Желтые листья, прилипшие к подошвам пассажиров, говорили о том, что скоро будет снег. С приходом снега люди превращались в подобие нахохлившихся птиц – они ходили в пышных шубах, поднимали плечи вверх и втягивали голову. Весну я не замечал, она была для меня началом лета, когда вокзал становится тесным и особенно громким.

Один летним днем я заигрался с двумя братьями-мальчишками, у которых было три машинки на управлении. Мы гоняли машинки по всему вокзалу. Пол ровный, гладкий, грех не устроить гонки. Мне досталась длинная машинка, на которой был нарисован какой-то знак.

– Это супергерой, – пояснил один из мальчиков.

Нарисован он был символично, но было видно, что он смелый, не то, что какие-то всадники. Я не знал, кто такие супергерои, ведь за все детство я не видел ни одного мультика. Дома не было телевизора, а про вокзал и говорить нечего.

– Это Федина машинка, нашего двоюродного брата, – сказал один из братьев.

– Мы к нему едем и эту машинку подарим, – добавил второй.

Я молча кивнул и продолжил нажимать кнопки на пульте управления.

Внезапно подбежали родители мальчиков. Они кричали о том, что их поезд вот-вот отправляется и нужно срочно бежать на перрон. Я не успел что-либо понять – семейство уже мелькало на другой стороне вокзала.

Поезд моих десятиминутных друзей тронулся. Успели. Я подошел ближе к выходу на перрон, чтобы подольше посмотреть на уходящий поезд. Что-то мелькнуло у меня в руках. Я перевел взгляд. Неужели? Это же та самая машинка! И супергерой на ней тот же. Забыли.

До вечера я провозился с новой игрушкой – бегал вокзалу, не замечая постоянного потока людей. В кафе я пришел только после закрытия.

– Почему так долго? – обеспокоенно спросил Дрозд.

Вообще-то он редко что-либо спрашивал. Всегда только по делу. А тут заволновался, и снова маленький человечек с трубой внутри Дрозда дал о себе знать.

– Вот, – протянул я машинку.

Лицо Дрозда изменилось сперва на подозрительное, затем на радостное.

Мы гоняли машинку в нашей каморке – по полу, по дивану, по шатающемуся столу. Мгновенно Дрозд стал другим. Он смеялся, шутил, радовался, словно сам никогда не был ребенком и сегодня впервые за всю жизнь испытал счастье. Наверное, если бы Дрозд был таким всегда, я бы полюбил его.

– Подарил кто-то? – вдруг спросил он.

Я без задней мысли рассказал историю о двух братьях и трех машинках. Но Дрозду что-то не понравилось. Он положил пульт управления на стол, лег на свою половину дивана и отвернулся к стене.

– Хочешь, я тебе подарю? – спросил я, ожидая вновь увидеть радость в глазах моего сожителя. Я, действительно, был готов отдать желанную игрушку, лишь бы Дрозд снова стал веселым и разговаривал со мной.

– Ты украл ее, – объявил человечек в трубу.

– Я не крал. Они ведь просто забыли, – пытался оправдаться я.

– Нужно было крикнуть, побежать. А ты стоял и радовался. В мире есть заповеди, их нельзя нарушать.

– Заповеди? – не понял я.

– Законы, – объяснил Дрозд. – Не воруй, не убивай, не лги, не завидуй.

– И все?

– Пока что все, что тебе нужно знать. Если нарушишь законы, жизнь тебя накажет.

– Мы с тобой играли, веселились. Все было хорошо.

– Это только сначала так кажется. Вот увидишь, после радости тебя ждет печаль.

Да, печаль меня, действительно, поджидала уже в следующую минуту. Одному играть с машинкой мне стало скучно, Дрозд уснул. Мне хотелось снова увидеть его каменную улыбку, поверить, что моя жизнь не похожа на жизнь беспризорника. Но нет. Протяжный храп Дрозда поставил жирную точку в сегодняшнем счастье.

Я залез на диван, уткнулся носом в пыльную подушку. Уже не хотелось плакать, но в горле стоял ком обиды. Правила откуда-то взял. А как было хорошо! Разве это не важнее каких-то правил? Незаметно ко мне пришла мысль о том, что терять хорошее больнее, чем никогда его не иметь. Вот если человек всю жизнь ел одни макароны, а потом ему предложили мороженое, то он больше никогда не вернется к прежнему рациону. А если вернется, то будет глубоко несчастен, потому что уже знает, что в мире есть что-то вкуснее. Так и моя игра с машинкой становилось все менее интересной, ведь я знал, что с Дроздом можно играть веселее.

Тогда во мне что-то перевернулось, кричало: «Воруй, лги, завидуй!». Не назло Дрозду, а для себя. Ведь я никогда не шел наперекор советам взрослых, да и Дрозд для меня не был особым авторитетам. Наверняка, он сам придумал эти правила жизни, и ничего страшного не случится, если я возьму лишнюю игрушку у избалованных детей или совру, что мой отец космонавт. По крайней мере, это сделает меня хоть чуточку счастливее.

После этой истории с машинкой у меня появилось хобби – рано утром, как только открывалось наше кафе, и Дрозд приступал к работе, я уходил вглубь вокзала, находил неприметное местечко и наблюдал за людьми. Пожалуй, это было моим единственным способом как-то осваиваться в мире, учиться в нем жить. Мой взрослеющий мозг требовал информации, раздумий, задач.

Я разделял людей на мужчин и женщин, старых и молодых, на тех, кто в очках, а кто, наверняка, занимается спортом. Сопоставлял их внешность с характером – опаздывает ли на поезд, читает газету или слоняется по вокзалу в поисках еды и выпивки.

С мужчинами все было просто – они либо были чрезмерно вдумчивы и серьезны, либо неуклюжи и простодушны. В моей голове первые соотносились с супергероем на машинке, а вторые – с неторопливыми всадниками на обложке одной из подаренных Дроздом книг.

А вот женщины упрямо не поддавались никакой классификации. Они могли быть добродушными, а через минуту кричать на своих детей или мужа, могли прятать яркие губы и длинные ресницы за раскрытой книгой или оценивающе смотреть на прохожих, имея на голове подобие соловьиного гнезда. Закономерность была только одна – старые женщины, то есть бабушки, в большинстве своем обладали мягким характером. Особенно это было заметно при общении их с детьми. Этим я и пользовался.

– Ты здесь с кем? – спросила меня как-то одна из представительниц добрых старушек.

– С братом, – соврал я.

– А родители ваши где?

– В пожаре умерли. – Про пожар я придумал давно, когда услышал разговор супружеской пары о несчастной девочке, оставшейся без родителей.

Бабушка засуетилась, полезла в сумку. Обычно, после моих слезливых историй мне вручали что-то съестное или горсть мелочи. Так и эта бабуля сунула мне в ладонь ярко-зеленое яблоко и добавила:

– Что умерли – это плохо. Да всему плохому дна нет. Хорошо, что ты на войне не был.

С того дня я стал врать сердобольным старушкам, что был на войне и там потерял родителей. Они беззвучно плакали, отдавали практически все содержимое своих сумок, иногда покупали мне еду.

– А что за война-то? – бывало спрашивала какая-нибудь любопытная старушка.

– Не знаю, – пожимал я плечами. – Огонь там был. И взрывы. – Про это мне мама рассказывала.

Да, я не знал, где в мире сейчас воины. Только что возьмешь с ребенка? Война и война. Может от страха страну забыл, может, и вправду, не знает.

Наказание за свое вранье я так и не получил. Еда, деньги и соболезнования – разве это наказание? Однако о своей деятельности Дрозду не говорил ни слова. Меня нельзя было назвать попрошайкой – я никогда не начинал разговор. Просто выжидающе смотрел на приглядевшегося мне человека, пока тот не начнет задавать стандартные вопросы.

Свои деньги я складывал в жестяную банку, которую достал из мусорки и спрятал под диван. Дрозд о ней не мог узнать. Он никогда не устраивал уборку в каморке, а кроме двух книг, что пылились теперь на трехногом столе, под диваном ничего не было.

***

– Художник, – тихо сказал Дрозд, разгружая коробку с привезенными продуктами.

Я еще валялся в постели, в полудреме слышал грохот тары и шуршание продуктовых оберток. Было душно.

«Художник», – это слово пронзило мой мозг. Во сне я его слышал или наяву? А может, это был лишь удачно сварьированный звук тары?

Через минуту я выглянул из каморки – у входа на перрон стоял неряшливо одетый мужчина.

Когда я подошел ближе, он уже разложил мольберт и принялся за работу. Как всегда, я молчал. Смотрел на продолговатые черточки на холсте, на короткие штришки, толстые и тонкие кисти, которые покорно виляли их одного угла бумаги в другой. Так рождалась картина – неприметные полосы сменяли несмелые мазки, затем размашистые линии, которые заполоняли оставшееся пространство, а в конце снова тонкие черные штрихи определяли детали. Но главное – художник всегда смешивал цвета на палитре.

– Похоже? – неожиданно спросил художник.

Я не подозревал, что он знает, о том, что я стою у него за спиной и терпеливо наблюдаю за работой.

Художник повернулся. Наверное, все еще ждал от меня ответа. Он был красивым. Не таким, как медленные всадники на обложке книги или супергерой на машинке. Он был другим. Черты его лица были до неприличия гармоничны – небольшие, слега суженные глаза, тонкие брови и ямочки на щеках.

Он говорил что-то еще, но я не слушал, смотрел либо на его лицо, либо на картину.

В тот день я ходил за художником по всему вокзалу. Он рисовал то портреты случайных людей, то поезда. Я не мог отойти от него ни на минуту, будто бы питался его особой, никогда мне не виданной аурой.

– А завтра придешь? – решился я задать вопрос к концу дня.

– Приду, – ответил он. – Нужно бы еще над портретами поработать.

Вечером на моей половине дивана я обнаружил альбом для рисования, две кисточки и гуашь. Я поставил на стол книжку с всадниками и принялся их перерисовывать. На этот раз они показались мне очень даже красивыми и благородными, хорошо прорисованными. Алгоритм я уже знал: сначала тонкие линии, потом яркие цвета и оформление деталей в конце. И главное – я смешивал цвета перед каждым мазком.

Всадники у меня получились уродливые, с длинными руками и бесформенным туловищем, а лошади больше походили на гигантских дождевых червей. Моя картина была намного хуже оригинала-обложки. И это понятно, ведь до этого дня я ни разу не брал кисти в руки. Да что там кисти? Когда я жил с мамой, у меня не было и пачки самых дешевых карандашей. В детский сад я не ходил, сидел дома со злой соседкой, которая не позволяла мне лишних движений и все время читала какие-то книги.

На следующий день я проснулся перед тем, как Дрозд начал грузить продукты. Художник уже был занят – рисовал какого-то спящего деда.

– Я тебя нарисую, – объявил я и устроился со своим альбомам и красками напротив нового знакомого.

Я не спрашивал его имя, называл художником.

Неожиданно для самого себя я рассказал ему все – как потерял маму, как мне досталась машинка на управлении, показал, где находится наше с Дроздом кафе. А он кивал, изредка улыбался.

– Знаю, знаю. Я ведь сам жил с этим Дроздом.

– Жил?! – закричал я, оторвавшись от своего художества.

– Да. Он меня попрошайкой подобрал здесь. Хобби было у меня такое – попрошайничать. А он забрал, думал, у меня родителей нет. А они были.

– А ты что?

– Остался у него. Хотел свободной жизни. Мне четырнадцать тогда было. Он мне краски купил и холсты. Я так же прохожих рисовал. Этим и зарабатывал. А тебе сколько?

– Десять, – ответил я, хотя точно не знал, сколько.

– С Дроздом сильно не поболтаешь, – засмеялся художник, – зато он будет за тебя горой до последнего. Когда мне восемнадцать исполнилось, я сел на первый попавшийся поезд и уехал. Потом была полиция, я соврал, что жил на вокзале один. Поверили. Или просто не хотели вдаваться в подробности. Паспорт дали. Так началась моя новая жизнь.

– А родители?

– Родители? Да не было у меня родителей. Бабка одна, и та уже при смерти была. Это я так… соврал про родителей, чтобы ты мне позавидовал.

Я закончил его портрет, показал ему.

– Похоже? – спросил я.

Он перевел взгляд на изрисованный мною лист на пару секунд и ответил:

– Похоже. Там посмотри, – он указал на большую папку, что лежала под мольбертом.

В папке были картины – вокзал, сады, портреты, здания. Я рассматривал их до самых мелких деталей. Может, и я стану художником? Вот Красная площадь после дождя, вот – летний парк. Я отодвинул картину, чтобы посмотреть следующую. В секунду облился потом.

– Кто это!? – завопил я, показывая портрет белокурой женщины. Краска на нем была еще свежая, не до конца высохшая.

– Это сегодня утром, – ответил художник. – Ты еще спал, наверное.

– Это моя мама! Где ты ее видел?

– Мама? – художник положил кисть. – Малыш, эту женщину я нарисовал в столовой. Она там поваром работает. Увидел, понравилось лицо, попросил посидеть спокойно двадцать минут. Она была не против. Сказала, что ее смена закончилась.