Читать книгу Подруги. Над пучиной (сборник) - Вера Петровна Желиховская, Вера Желиховская - Страница 8

В один из зимних дней в просторной детской Молоховых, залитой янтарными лучами уже заходящего солнца, Клавдия, стоя у окна и рассматривая чудесные узоры на стеклах, которыми разрисовал их дедушка-мороз, затеяла разговор о том, почему зимой такой короткий день. С этим вопросом она обратилась к Тане, сидевшей на ковре с маленьким Витей. Таня была большая девочка, гораздо старше барышни Клавдии Николаевны, и очень смышленая. Обязанности ее состояли в том, чтобы быть на посылках у нянюшки; но нянюшка любила подолгу распивать кофе и разговаривать в кухне, a потому дети, Фимочка и Витя, часто оставались на попечении одной Тани. Иногда она прекрасно забавляла Витю, играла с ним и старшей девочкой, рассказывала им сказки и пела песни. Но зато порой, когда она бывала не в духе, обоим детям приходилось плохо, особенно от вполне чувствительных Таниных щипков. Жалоб она не боялась: Витя был еще слишком мал, a Серафима была кроткой и боязливой девочкой; старших же Таня ловко умела остерегаться.

Вот и теперь, едва заслышав шаги в смежной комнате, Таня тут же запрятала в карман семечки, которые грызла, не обращая на детей никакого внимания, и, схватив мячик, уселась на ковер против Виктора, будто все время забавляла его, катая по полу мяч. Шестилетняя Фимочка и до этого, и после того, как вошла ее няня, смирно сидела на скамеечке у низенького столика и, опершись локотками на книгу с картинками, смотрела на опушенные снегом верхушки деревьев за окном.

Завершив беседу на том, что зимой солнце по вечерам не нужно, старшие девочки, барышня и горничная продолжали весело переговариваться о разных разностях, но Серафима их не слушала. Она глубоко задумалась. У нее часто бывали свои, особые думы, чрезвычайно занимавшие болезненную девочку, которая пытливо вглядывалась во весь Божий мир, понемногу открывавшийся ее сознанию. Фимочка была почти всегда серьезна и сосредоточенна; она мало говорила и не любила никого, кроме старшей сестры, Нади. Еще она немножко любила отца, а иногда и братишку Витю – когда он не шумел и не дразнил ее. О своих думах она никогда никому, кроме Нади, не говорила. С Надей же она любила беседовать в одиночку, забравшись к ней на колени и тихо-тихо расспрашивая ее обо всем, что занимало ее детскую головку. Как часто вопросы этого ребенка изумляли Надежду Николаевну и как ей порой было трудно на них отвечать!

Серафима и теперь поджидала сестру. Она знала, что Надя никогда ее не обманет, и поэтому была спокойна. «Я непременно приеду к обеду, – сказала Надя, прощаясь с девочкой, – a вечером мы с тобой посидим у меня в комнате». Посидеть в Надиной комнате считалось большим удовольствием, и Фимочка нетерпеливо ожидала, когда всех позовут к обеду и приблизится вечер. Но ее нетерпение не выражалось капризами, как у других детей. Она вообще была довольно скрытной, очень тихой и молчаливой. Вдруг ее задумчивость была прервана громким спором старшей сестры с Таней; Фима невольно прислушалась.

Дело в том, что Клава высматривала в окошко, скоро ли вернутся домой сестры, гулявшие с гувернанткой, мать, поехавшая кататься в санках со старшим сыном, и, наконец, Надя. Она тоже с нетерпением ждала обеда, но по другой причине, чем Серафима: она уже несколько раз заявляла, что ей хочется есть. Наконец она сердито воскликнула:

– Что это, право! Хорошо маме с Элькой! Они, может, десять раз в кондитерскую заезжали и по десять пирожков сладких съели, так им и ждать нечего, a я тут с двенадцати часов должна голодать!

– Чего ж вы, барышня, не покушаете? – сказала Таня. – Я бы на вашем месте приказала подать, чего захотела, – и дело с концом.

– Да эта противная мадемуазель Наке маме насплетничала, что я жадная, a мама и не велела мне ничего давать до обеда. Теперь ключница, как ни проси, ни за что ничего не даст. Я нарочно гулять не пошла, сказала, что голова болит. Думала, пойдет Анфиса в кладовую – и я с ней, a она меня и не взяла. Только одну черносливинку да кусочек пастилы и вынесла…

– Какая же вы барышня! – поддразнила ее Таня. – Барышни что хотят, то и делают!

И Таня громко засмеялась, обернувшись к Вите, который забавлялся игрушками.

– Вот мой барин! – воскликнула она, схватив ребенка и со смехом подбрасывая его на руках. – Мой барин славный! Он будет умный-разумный, все мне расскажет, всему научит! Правда, Витенька? Правда?

И она продолжала тормошить мальчика, который заливался веселым смехом, в то время как немного сконфуженная Клавдия, заслышав внизу голоса, побежала навстречу сестрам, a маленькая Фима глубоко задумалась над новыми, еще не приходившими ей в голову вопросами.

Фима внимательно прислушивалась ко всему, что старшим сестрам и брату рассказывали учителя и гувернантка. Она знала уже гораздо больше, чем ленивая Клава, a читать с помощью Нади выучилась с пяти лет. Теперь она даже разбирала маленькие рассказы и по-французски. Она понимала почти все, о чем говорили между собой Поля и Риада, но не любила их гувернантку и часто мечтала, что сама потихоньку со старшей сестрой выучится читать и писать и по-французски, и по-немецки, и обойдется без уроков мадемуазель Наке. В своих детских книжечках, которые по просьбе Нади ей часто приносил отец, Фимочка много читала о природе. Но все-таки она пока еще не могла понять, например, почему, когда земля «поворачивается вниз», все люди и все, что на ней некрепко держится, не падают, как слетают Витины оловянные солдатики с его большого мячика, когда она его нарочно поворачивает? И потом: как же люди не чувствуют, что они висят вниз головами? Это очень смущало девочку. Кого она ни спрашивала, ей говорили, что сейчас она не поймет объяснения, что она об этом узнает, когда вырастет. Так когда же она наконец вырастет? Времени проходило, как ей казалось, много, a она оставалась все такой же слабенькой и бессильной…

«Спрошу сегодня Надю, – раздумывала Фима после ухода сестры, – отчего солнце такое горячее, все в огне? Откуда такой огонь? И зачем, как так делается, что зимой оно меньше блестит и не такое горячее? Отчего?»

Она задумчиво подошла к окну, приложилась подбородком к подоконнику и стала пристально смотреть на багровую полосу заката и уже темневшее небо, с которого сыпался мелкий снежок. Тихо крутясь в воздухе, снежинка за снежинкой облепляли стены домов, садились на ветви деревьев, на оконные стекла.

«Как хотелось бы все это знать, всему научиться! Да куда мне? Разве если когда-нибудь стану совсем большая, старая, как папа. Папа умный, он все знает! Только некогда ему. И он всегда смеется надо мной, и я боюсь его спрашивать. Лучше Надю. Много, ой, как много мне надо узнать…»

– Что ты тут одна? О чем призадумалась? – вдруг услышала она ласковый голос.

Серафима и не заметила, что Таня давно унесла Витю в другую комнату, откуда уже слышались веселые голоса ее сестер, a она одна стояла у окошка в быстро темневшей комнате. Она обернулась, протянула руки и горячо обняла наклонившуюся к ней Надежду Николаевну.

– Пойдем к тебе в комнату? – прошептала она ей на ухо.

– Пойдем, непременно пойдем. Я же тебе обещала! Только прежде надо пообедать и непременно съесть суп. Слышишь, Фимочка? Не забудь, это – главное условие: не съешь суп, так я с тобой и говорить не стану.

– Я поем, право, поем! – с гримасой и тяжким вздохом обещала Фима. Она, как многие больные дети, очень мало и неохотно ела, а в особенности терпеть не могла всякие супы. – A ты сразу после обеда за мной придешь, Надечка?

– Конечно. Как только встанем из-за стола, я и приду. Но перед обедом я еще посижу с тобой и с Витей здесь и посмотрю, как вы кушаете. Вам сейчас няня накроет.

Няня как раз вошла с посудой для детского стола. Она зажгла свечи и снова вышла, чтоб взять Витю на руки и приказать Тане накрывать на стол. Вслед за ней и мальчиком вошли разом все три сестры; детская наполнилась говором, смехом и шумом. Полина и Риада рассказывали Клавдии, как они хорошо гуляли, кого видели; как их знакомые звали к себе в гости на шоколад, но они не пошли, потому что надо было зайти в лавки, a к обеду мама не велела опаздывать, потому что сегодня ожидали прабабушку: она приедет после вечерни, к раннему чаю, и всем надо с ней вместе пить чай, за большим столом, она не любит, когда ей отдельно подают.

– Уж это такой каприз с ее стороны – заставлять нас всех в пять часов, сразу после обеда, чай пить! – недовольно воскликнула Полина.

– Это очень даже понятно, – возразила ей Надежда Николаевна, все время сидевшая молча, с улыбкой прислушиваясь к шепоту Фимы, которая взобралась к ней на колени и все что-то тихонько говорила ей на ухо. – Что ж удивительного в том, что прабабушка хочет видеть вокруг себя всю семью в сборе? Она так редко бывает у мамы.

– Так приезжала бы к обеду, если уж не может долго сидеть! – продолжала Поля. – А то из-за нее всем неудобно.

– Не велика беда… – начала было старшая Молохова, но ее голос тут же заглушили звонкие возгласы младших сестер, заговоривших вместе, перебивая друг друга.

– Мне очень нравится, когда бабушка приезжает! Что ж такого, что она чай пьет? Мы тогда в девять часов опять еще раз пьем – вот и все! A она зато привозит нам всегда такие вкусные пряники, чудо! – заявила Клавдия и начала подробно распространяться о качестве прабабушкиных тульских и вяземских коврижек.

A Риада в то же время объясняла Поле:

– Где ж ей обедать по-человечески? Она встает с курами, обедает в полдень и ложится спать с петухами.

– Ну да! – со смехом поддержала ее Полина. – Помнишь, когда мы летом к ней зашли и она нас ужинать оставляла? A мы сказали, что еще и чаю не пили, что мама еще со званого обеда не возвращалась; помнишь, как она удивлялась? Говорила, что люди от этакой жизни могут заболеть, что это нехорошо. Помнишь?

– Еще бы! У нее все или нездорово или грешно! В субботу вечером, говорит, нельзя в гости ездить, – грех! Ko всенощной лучше надо идти. Такая смешная старуха!

– Мама говорит, что она совсем из ума выжила, – сказала Риада.

– Не думаю, чтоб мама когда-нибудь так выражалась, – строго остановила ее Надя. – Во всяком случае, вам, детям, нехорошо так говорить о старухе, о прабабушке.

– У тебя семь пятниц на неделе! – заносчиво воскликнула Поля. – Не ты ли сама всегда уверяешь, что правду надо говорить всегда и обо всех?

– Но вы не можете утверждать, что это правда; вы еще не можете правильно судить о людях!

– Это почему? Всякий имеет право на свое мнение!

– Только мнения бывают разные – справедливые и вздорные, умные и глупые…

– Ну, да, – буркнула Риада, – только у тебя с твоей козой Машкой все мнения умные!

Надежду Николаевну передернуло. Девочки громко засмеялись.

– Что это значит? Какая это коза Машка?

– Твоя подруга Савина, кто же еще! – дерзко ответила Поля. – Она очень на козу похожа. И мама так говорит.

– Мне решительно все равно, кто и что говорит обо мне или о моих друзьях, – сказала Надя, едва сдерживая гнев, – мне только жаль, что я всегда забываю свое разумное намерение с вами не разговаривать. От вас ничего не дождешься, кроме дерзости или неприятности.

– Не сердись, Надечка, не уходи… – шептала Серафима, крепче прижимаясь к Наде. К ней присоединилась и Клава; она часто переходила на ее сторону, против сестер.

– Охота тебе сердиться, Надя! Они просто глупости городят!

– Какая же тут дерзость? – оправдывалась Риада. – Кто же носит такие глупые имена – Маша, Машка? Известно, кто: коза – Машка, кошка – Машка, корова – Машка! Чем же мы тут виноваты?

– Это вы напрасно, барышни! – вмешалась нянюшка. – Как можно! Марья – самое хорошее, православное имя. Пресвятая Богородица Марией называлась.

– A вы чего вмешиваетесь? То Дева Мария, a то просто Марья, Маша. Самое мужицкое имя, – возразила ей Полина.

– Мужицких имен на свете не бывает, – заметила Надежда Николаевна.

– Начинаются наставления! – фыркнула Ариадна.

– На вас не стоит тратить времени… Садись, Фима, кушай! Вот, няня суп налила, – Надя усадила младшую сестренку к столу и добавила: – Не бери примера со старших сестриц, будь доброй и умной девочкой!

– Пожалуйте кушать, барышни, – сказала вошедшая горничная Софьи Никандровны. – Барыня приехали и приказали скорее подавать.

Три девочки, Клава впереди всех, побежали в столовую.

– Иди и ты, Надя, – степенно обратилась к ней маленькая Серафима, – иди, милая, не бойся. Я, право, съем всю тарелку супа, и котлетку, и все что надо! Иди!

И, словно желая вознаградить любимую сестру за все, что ей пришлось терпеть от других, девочка посмотрела на нее с ласковой улыбкой.

– Я знаю, что ты никогда не обманываешь, и ничего не боюсь, – улыбнулась в ответ Надежда Николаевна и, поцеловав детей, тоже направилась в столовую.

На полпути остановилась в коридоре и спросила:

– Пришла Марфуша?

– Нет еще, барышня, – отвечали ей.

– Когда вернется, пожалуйста, пришлите ее ко мне в комнату, – сказала она и прошла в столовую, где уже собралась вся семья.

Отец Нади, не старый еще человек, почти всегда молчаливый и серьезный, с умным лицом и рассеянной улыбкой, какие часто бывают у людей очень занятых, когда они находятся в своем домашнем кругу, был на этот раз необыкновенно весел и разговорчив. Он шутил с детьми, подсмеивался над Клавой, предлагая ей, недолго думая, начать прямо с десерта, стоявшего на столе, так как всем было известно, что эта лакомка, если бы ей позволили, охотно питалась бы одними сладостями; расспрашивал Полину и Риаду, как идут французские и немецкие глаголы, а старшего сына, учившегося в гимназии, – о том, как здоровье Цицерона и Корнелия Непота[11]. Элладий был не особенно прилежным учеником; зная это, отец над ним и шутил, не замечая, что самолюбивый мальчик очень раздраженно воспринимал его шутки.

Вообще генерал Молохов, искренне любивший всех своих детей, очень плохо знал их характеры и не замечал многого, что творилось в его семье. Однако молчаливость и невеселое выражение лица старшей дочери привлекли его внимание, и в середине обеда он спросил, что с ней, здорова ли она?

– О, вполне, не беспокойся, папа! – поспешила Надя его успокоить.

– Уж не говори! Что-нибудь да есть опять, что ты такая… Скучная и натянутая.

Софью Никандровну рассердило слово «опять», и она резко ответила за падчерицу:

– Уж не знаю, что опять могло потревожить Надежду Николаевну! Уж, кажется, никто ей ни в чем не перечит. A что она не в духе, так к этому, кажется, можно привыкнуть: она триста шестьдесят пять дней в году не в духе…

– В четыре года, значит, один високосный денек изволят быть в духе, – насмешливо вставил Элладий.

Девочки рассмеялись, но тотчас же сдержали смех, когда отец нахмурил брови и строго сказал, обращаясь к сыну:

– Не твое дело старшей сестре замечания делать! Смотри за собой, да считай, много ли ты дней в году уроки исправно готовишь.

– Уверяю тебя, папа, что я ничего! – сказала Надя отцу, стараясь улыбаться и не обращая, по-видимому, никакого внимания на брата и сестер. – Завтра у меня пробный урок, вот я и озабочена.

Молохов кивнул головой, словно хотел сказать: «Знаю, знаю я твои уроки! Не морочь мне голову, пожалуйста!»

Он наклонился к своей тарелке и замолчал. Веселого расположения духа как ни бывало, и вслед за ним все притихли. Софья Никандровна несколько раз пробовала обращаться к нему с вопросами, но Николай Николаевич отвечал неохотно и отрывисто. Тогда она попробовала заговорить с сыном, но и тут дело не задалось: Элладий дулся и так злобно отвечал матери, что она, испугавшись за него, со страхом взглянула на мужа. Хорошо, что, занятый своими мыслями, тот не слышал дерзкого ответа сына. Обед продолжался натянуто и в полном молчании.

Когда все встали и хозяин дома перешел в свой кабинет, где имел привычку пить кофе и читать газеты, Софья Никандровна, проходя мимо Нади в гостиную, сердито взглянула на падчерицу.

– Покорно благодарю вас, Надежда Николаевна! – сказала она раздраженно. – Изволили добиться своего, и весь вечер нам теперь испортили!

– Я не имею никакого права на вашу благодарность, – твердо возразила девушка. – Я постоянно обманываю отца ради его спокойствия. Но что же делать, если я никак не могу научиться постоянно лицемерить? Поблагодарите лучше ваших детей за то, что они никогда не дают покоя ни мне, ни вам.

– Дети, – гневно воскликнула Молохова, – идите в гостиную! Сейчас приедет бабушка, a вы тут, пожалуй, еще чем-нибудь сестрицу прогневаете. Я вовсе не хочу, чтобы бабушка застала семейную сцену!

И она вышла вслед за посмеивающимися и пожимающими плечами детьми, снова метнув грозный взгляд на Надю.

Девушка повернулась и тихо пошла в свою комнату, затаив горестный вздох под гордой усмешкой.

«Вот так и живи день за днем! – грустно думала она. – И это называется семьей, тесным домашним кругом! И что бы стоило маме или бабушке, умирая, и меня с собой прихватить! Зачем я замешалась в его семью? Отцу на горе, и себе не на радость. Да, невесело жить на свете, чувствуя себя всем чужой, даже тем, кого любишь!..»