Читать книгу Петр Лещенко. Все, что было… Последнее танго - Вера Лещенко - Страница 6

Я не случайно эту главку назвала так. Это строчка из польской песенки Зигмунда Белостоцкого «Андрюша», ты ее всегда пел на концертах. Мне, напротив, по душе были грустные танго, и я не преминула сообщить тебе об этом, услышав «Андрюшу»:

– Я люблю все, что ты поешь, но веселые и шуточные песенки не очень.

– Да в «Андрюше» грусти и жару больше. Надо прислушаться.

Ты был прав как всегда. В твоих «простеньких и незатейливых песенках, лишенных поэтических вершин», как утверждали советские музыкальные критики и коллеги по сцене, с избытком было и смысла, и грусти, и тоски, надрывавших твою душу. Просто не все слышали. А может, не хотели? У многих твоих коллег, не раз потом в том убеждалась, твоя популярность и твоя удачливость в коммерческих делах вызывали ох какую ревность. Но вернусь к Андрюше.

Вот история «Андрюши», рассказанная моим интернет-другом, твоим верным поклонником Георгием из Польши: «…Фокстрот этот Петр Лещенко трижды записал на пластинки: в Вене в 1933 году, в Риге в 1935-м и в Бухаресте в 1947-м. Звучал „Андрюша” по всему миру, проник контрабандой в СССР от Бреста до Владивостока. Сейчас трудно понять, чем была опасна эта жизнерадостная песня для партийной идеологии.

В 1938 году появился в СССР и другой „Андрюша”. Это был благонадежный комсомольский фокстрот, мелодию которого сочинил композитор Илья Жак на стихи поэта Григория Гридова. Пела „Андрюшу” и записала на пластинки юная Клавдия Шульженко. Мне неизвестна история создания этого фокстрота, в нескольких источниках утверждается, что музыка народная, обработка И. Жака. Так вот и этого „Андрюшу” некоторые авторы приписывали Петру Лещенко. Курьезный пример из рассказа Михаила Рощина „Таня Бобрыкина и Парад Победы”: „Громко играл открытый патефон и так же громко радио, только по радио пели военные песни и марши, а с пластинки несся голос Лещенко: “Эх, Андрюша, нам ли быть в печали, пой, играй, гармонь, на все лады?..” Михаил Рощин дважды напутал, надо было цитировать точнее: „Не прячь гармонь, играй на все лады”. В стране, „где жить стало лучше, жить стало веселей”, песня эта была благосклонно отмечена партийной печатью, как способствующая коммунистическому воспитанию молодежи. Но кажется мне, что без „буржуазного” фокстрота Петра Лещенко не могло бы быть „Андрюши” Жака и Гридова».

Эту песню, ее советский вариант, я впервые услышала перед самой войной. Мы с подружкой вечером оказались на вокзале, провожали кого-то из ее знакомых. Там было много военных – войска перебрасывали к границе. Настроение у солдат было веселое, они пели под гитару песню про Андрюшу. Георгий прав, бравурная близняшка твоего «Андрюши» была очень популярна у нас в стране, действительно, их часто путали.

Когда ты пел «Андрюшу» на репетиции в день первой нашей встречи, я хотела рассказать тебе о том, как наши лейтенанты на вокзале пели советский вариант, но не случилось. И уже в Бухаресте после твоих слов, что в этой песне больше грусти, описала ту сценку:

– На одесском вокзале похожего «Андрюшу» впервые услышала.

– Вспомни, как пели. Ну же, девонька, вспомни. Мой-то «Андрюша» другой!

– Кажется так: «Эх, Андрюша! Нам ли быть в печали? Возьми гармонь, играй на все лады. Так играй, чтоб горы заплясали, чтоб зашумели зеленые сады!»

Увы, больше я напеть не смогла. Ты, кажется, был огорчен:

– Автор «Андрюши» – талантливый музыкант. Стихи были изначально на польском. О России, за которую сердце болит. Я потому и выбрал ее, а там еще были другие милые фокстроты. Но мы их еще с тобой споем.

– А ты был знаком с композитором?

Ты не ответил. Я не стала настаивать. О Белостоцком узнала опять же от Георгия: «Зигмунт Белостоцкий создал более сотни произведений: в основном это были танго и фокстроты, создавал он также музыку к фильмам. Был он музыкальным руководителем в театрах Лодзи и Варшавы. Погиб во время войны при ликвидации Варшавского гетто в 1942-м или 1943 году. В творческом наследии Белостоцкого было несколько песен с „русской душой”: фокстроты „Наташа” и „Катюша”, вальс „О любви не говори мне” и другие. Каждая из этих песен в исполнении Петра Лещенко могла бы стать шедевром, но повезло только „Андрюше”, русский вариант этого зажигательного фокстрота в исполнении легендарного певца получил бы всемирную известность.

Польский текст „Андрюши” сочинил Людвик Старский (Калушинер) (1903–1984), поэт, писатель, журналист, литературный руководитель театра-ревю „Пражское Око”, автор более 20 киносценариев. Фокстрот „Андрюша” был записан на пластинках в двух вариантах: полном и сокращенном. Полный вариант был записан только один раз в исполнении Тадеуша Фалишевского. Остальные исполнители (Адам Астон, Януш Поплавский и хор Юранда) взяли из текста песни только припев».

Приведу лишь один куплет, ты о нем говорил:

Теперь я знаю, ты взял эту песню в свой репертуар и продолжил разговор с Андрюшей о России, где «каждый, кто хочет, вслух тебя порочит». Видно, довелось тебе при жизни наслушаться упреков и нелепых слухов о себе. Возможно, те, что слышала я, еще цветочки. Тебе достались ягодки, и совсем не сладкие.

Как рождались и рождаются слухи? Я пыталась восстановить в памяти рассказы о твоем детстве со слов твоей мамы, отчима, сестры Вали. История о том, как ты танцевал за котелок каши, пересказывалась много раз на разные лады. И такой ты в тех пересказах несчастный и голодный! А на самом деле, как рассказывала твоя мама, ты был горд, что «артистом работал» да еще зарабатывал. И очень достойно вел себя, хотя и был босоногий и голодный.

Твоя мама, Мария Константиновна, тебя растила одна. В песне «Мальчишка», которая была записана на первой твоей пластинке в Берлине в 1931 году, ты признавался:

Со слов Марии Константиновны, тебя никто не учил, но ты хорошо танцевал и музыку чувствовал с детства. Дважды просить тебя станцевать не надо было, ты это делал с удовольствием, и не два притопа, три прихлопа, а устраивал концерт настоящий. Босоногий мальчонка иногда под музыку, а то и без нее выдавал такие танцы! Но главное, ты, получив награду – котелок каши, фрукты или сладости, не спешил все это жадно, на виду у всех поглощать, а нес в дом поделиться с родней.

У тебя была детская фотография с надписью на обороте: «Петеньке 4 года». Ты очень дорожил этим снимком. Стоишь около подаренного тебе мамой трехколесного велосипеда, на коленках штанишек аккуратные заплаточки. На черно-белом фото, конечно, цвет глаз не виден, но я-то знала, что они голубые. У тебя такое счастливое лицо, лопоухонький, глаза на пол-лица, а в глазах – незащищенность. Впервые увидев ту фотографию, я сравнила тебя с зайчиком: «Ты такой же в этой жизни доверчивый и беззащитный». Ты рассмеялся: «Милая, не все зайцы-зайчики беззащитны». Оказывается, фамилия твоей жены Зинаиды Закитт в переводе означала «зайчик». Ты был прав, не все зайцы беззащитны. Меня не смутило, что Закитт в «зайчиках оказалась», и я тебя так потом и звала Заяц-Зайчик, и ты именно так часто подписывал свои записки и открытки мне.

Но при всей твоей внешней беззащитности характер мальчишки, умеющего постоять за себя и своих близких, был в тебе всегда. Сохранилась ли та фотография? Как же много осталось загадок в той жизни! Ты обещал, что повезешь меня в Кишинев, познакомишь со всеми, кто тебя знал и учил, помогал тебе. Я верила, что впереди огромная жизнь и все еще узнаю, рассмотрю, расспрошу. Расспрашивала, но уже без тебя. Я обращалась во многие административно-правовые организации с просьбой помочь в поисках документов, свидетельств, проливающих свет на некоторые страницы твоей жизни. Меня тяготила разноголосица воспоминаний о тебе.

Разноголосица касалась и дня твоего рождения. Существует как минимум 5 дат твоего рождения. Я всегда отмечала и настаивала на 3 июля 1898 года. Ведь именно 3 июля ты принимал поздравления, именно 3 июля ты указал в протоколе своего допроса как свидетель по моему делу об измене родине. Точно числа не помнит, но именно месяц июль называет и Дорина, первая жена Игоря. Еще помню, у тебя был документ начала двадцатого века. Я разворачивала вчетверо сложенный лист, который был раза в полтора больше обычного машинописного, бумага была плотной, немного пожелтевшей с обветшавшими краями, и там было отпечатано типографским способом: «Свидетельство». В верхнем правом углу была наклеена почтовая марка. А вот запись шла от руки, черными чернилами, каллиграфически выведенными крупными буквами, и что меня удивило, лист не был разлинован, а строчки написаны ровно-ровнехенько: «В селе Исаево Херсонской губернии у Марии Константиновны Лещенко вероисповедания православного сын Петр рожден третьего июля». Об отце ничего, даже прочерка не стояло.

Сергей Суляк, доктор истории из Кишинева, провел свое расследование для уточнения твоей биографии. Он, пожалуй, единственный, кто не перевирал и не додумывал твою жизнь. Писал только о том, что знал и в чем был уверен. По его информации, в селе Исаево о твоем рождении «никаких сведений у местных жителей не сохранилось, не проживают в селе ни родственники, ни однофамильцы». Но наверняка где-то в метрических книгах та запись, что я видела, сохранилась. В своих рассказах я опираюсь на то, что слышала от тебя, на твое свидетельство о рождении, на протокол допроса, подписанный тобой, на воспоминания твоих близких и тех, кто бережно относился к твоему прошлому. Ведь мне так и не удалось получить информацию из Исаево, отвечали, что архив утерян.

И вот, спасибо Яну Босдрижу, голландскому кинорежиссеру, метрическую книгу нашли. Мы иностранцам свои архивы открываем с большим удовольствием. Она спокойненько лежала больше века и пылилась на полках районного архива. Так вот в книге записано: Дочь отставного солдата ЛЕЩЕНКОВА МАРИЯ КАЛИНОВНА, 02.06.98 родила сына Петра, крещен был 03.07.98, крестные – дворянин Александр Иванович Кривошеев и дворянка Катерина Яковлевна Орлова. Вот так новость. Запись в свидетельстве о рождении я привела по памяти и, поверьте, совершенно точно, что фамилия и отчество у Петиной мамы были другие. Значит, выписывая свидетельство о твоем рождении, по которому потом ты получал паспорт, мама твоя уже изменила фамилию и отчество. Ведь и в своем паспорте мама была записана как Лещенко Мария Константиновна. Чем такая перемена была вызвана, не знаю.

Попробую дать объяснение и дате, упомянутой мной. В документе том было две даты: родился и крещен. Я запомнила одну – 3 июля, возможно, это и была дата крещения. В протоколе допроса ты указал тоже 3 июля, а вот в карточках твоего ареста значится 02.06.1898. Карточки оформляли по паспорту, не исключено, что в паспорте было 2 июня. Ничего удивительного, что ты называл 3 июля, мне тоже часто приходилось переписывать какие-то анкеты, так как по привычке, тобой привитой, указывала свой День Ангела – 30 сентября, вместо дня рождения – 1 ноября.

Теперь подробнее о том, что помню по твоим рассказам и обмолвкам. Своих деда с бабушкой ты ни разу не видел. Дед был из солдат, бабушка была поварихой в одном богатом доме. Они отказались от дочери, твоей мамы, узнав о ее беременности. Марийка была их единственной дочерью, образование ей дать они не смогли, в пятнадцать лет определили прачкой в имение Курисов в Исаево. Говорят, хороша была Марийка и украинские песни пела так, что заслушаешься! На нее многие заглядывались. В Исаево она жила и работала на хозяев, пока ей не исполнилось семнадцать. Видимо, кто-то из той семьи и стал твоим отцом. Марийка уехала к родителям, которые жили на хуторе рядом, об этом мне уже поведала сама мама Марийка, но те отправили дочь обратно в Исаево, где ты и родился. Больше она с родителями не общалась и ничего друг о друге они не знали. Хотя, конечно же, слышали о твоем рождении. Там слухи от хутора к хутору быстро распространялись. О доброте и порядочности семьи Курисов, конечно, в рамках дозволенного их дворянскому титулу, сохранилось много легенд. Мне кажется, и о тебе они заботились, пока ты рос, ведь неспроста у прачки крестные сына – дворяне.

Когда мы приехали с тобой в Бухарест, то жили с твоей мамой и твоим отчимом. Мама тогда уже серьезно болела, почти не вставала. Ее мучили, как она сама говорила, почечные колики. Ты привозил врачей, доставал лучшие лекарства, как мог облегчал ей жизнь. Я оставалась с ней дома, когда ты был занят. Как-то мама попросила заварить ей чай с мятой. Ты меня обучил этому таинству. Заваривание было процессом сложным, но результат того стоил. Когда я принесла Марийке чай, она долго наслаждалась ароматами мяты и других трав, а потом призналась: «Этот чай полюбился мне еще в Исаево. Петечка-Петрушка мой тогда родился. Крестили мы его не сразу, сколько-то времени прошло. В храм пришли, там с имением рядом был храм, Петрушка после купели – сущий ангелочек. Глазищи посверкивают, ушки в разные стороны, все слышать хотели. Прошло крещение, прихожанки Петечку забрали, а мы с крестными пошли к голове, чтобы регистратор сы́ночку (она ударение делала ласково-ласково, на первый слог) записал в альбомы метрические. Потом вернулись за Петечкой, а при храме у речки, где лебедушки плавали, пристройка была, там служители обедали. Когда тепло было, то в большой такой беседке обедали. Вот в беседку нас и позвали. Не помню, чем кормили, но чай до сих пор помню. И вкус, и запах. Научилась у настоятельницы собирать мяту, заваривать и детей своих научила. Вот и пьем этот чай с Петечкиного рождения». Еще вспомнила, как мама твоя рассказывала, что, когда пришли к «регистратору», она боялась, что ее попросят расписаться, а она тогда не умела ни читать, ни писать. Позже ты ее и этому обучил, педагогов нанимал для нее. Так вот, мама Марийка переживала, что подрастет сы́ночка, увидит запись эту и скажет: «Вместо отца – крестик, и вместо мамы родной – крестик». Помнишь, как, узнав от меня об этом, ты рассмеялся?»

Почему-то все свои откровения мама Марийка заканчивала просьбой: «Валечке и Алфимову не рассказывай». Я и не обсуждала ни с кем, именно эта ее просьба меня и останавливала. Когда хотела что-то узнать о тебе, вспомню ее слова, и неловкость появляется. Вдруг ей мои расспросы не понравятся. Как часто я потом об этом жалела. Так и не узнала я, почему твоего деда звали Калином, а мама Константиновна по паспорту была? Не расспросила о крестных твоих, но помнится мне, ты с кем-то из них в Париже встречался. Была у тебя картина в дорогой, богатой раме – портрет очень интересной женщины, не помню, кто она, хотя ты рассказывал мне о ней, что она какое-то отношение к имению в Исаево имела. Ты этот портрет купил во Франции у художника Люсьена Моно. Я любила твои рассказы. История о художнике ко мне вернулась лет двадцать спустя. Как-то услышала по радио фамилию Моно, картину вспомнила, лицо той женщины. Увидела все до мелочей, до узоров на рамке. Я тогда была уже замужем за Андриановым. Когда ему рассказала, что у тебя была картина художника с похожей фамилией, он стал с издевкой говорить, что есть художник не Моно, а Моне и тебе он был бы не по карману. К тому же, ехидно уточнил он, по радио рассказывали о биологе Моно, Нобелевском лауреате. Я не спорила, но картина художника Моно, который написал портрет дамы из Исаево, у тебя был. Поиски подтвердили мои догадки. Художник Моно, отец нынешнего Нобелевского лауреата-биолога, жил во Франции, а по приглашению помещика Куриса бывал в Исаево. Жил почти полгода во дворце, писал портреты семьи Курисов. Когда случилась революция, Курисы вынужденно покинули свои апартаменты в Исаево и какое-то время жили у Моно. Именно тогда ты и виделся с ними в Париже, тогда и картину купил, а может, тебе ее подарили.

Детские годы во многом определили такие черты твоего характера, как доброта, ответственность за близких и предприимчивость. Тебе еще и года не исполнилось, когда семья решила перебраться в Кишинев. Не заметить, что ты очень музыкален, хорошо двигаешься под музыку, родные не могли. А тебе нравилось выступать, приятно было внимание, поэтому ты с удовольствием устраивал музыкальные представления на свадьбах, праздниках, перед казаками. Тебе было восемь лет, когда тебя заметили и взяли в солдатский церковный хор «как имевшего способности по танцам и музыке». Коган, регент этого хора, определил тебя в 7-е церковноприходское училище Кишинева. Здесь на тебя обратил внимание регент архиерейского хора Березовский и пригласил к себе певчим. Ты обучался музыке и одновременно служил в хоре – пел в кафедральном соборе. Наверное, это были самые спокойные и благополучные годы в твоей жизни. Ты жил на полном пансионе в общежитии Митрополии.

Когда тебе исполнилось 17 лет, ты получил музыкальное и среднее общее образование. Готов был продолжить службу в архиерейском хоре, но в связи с ломкой голоса из хора пришлось уйти.

Шел 1915 год. Твоя мама уже лет шесть была замужем за зубным техником Алексеем Васильевичем Алфимовым. С твоих слов знаю, что ты не ладил с отчимом, уходил из дома, жил у родственников. С чьей-то подачи стала гулять версия, что отчим подарил тебе гитару и научил играть на ней. Может, сам Алфимов или одна из его дочерей, Валентина, о том поведали. Это не так: первую гитару ты приобрел на свои заработанные деньги. Ты был певчим и помощником соборного регента и подрабатывал столяром, мойщиком посуды в ресторане, выступал с песенно-танцевальным репертуаром в кинотеатрах и кафе.

После переезда семьи к тебе в Бухарест у вас с Алфимовым установились добрые отношения, но рассказы, как отчим принял и опекал пасынка, – неправда. Ты – дитя улицы, которая привела тебя в церковь, и вера вырастила тебя. Честно говоря, когда услышала от тебя, что ты «не ладил» с отчимом, я удивилась:

– Не верю! Ты не умеешь сердиться, ругаться.

– Правда, Веронька, правда, не ладил. Не мог я выслушивать упреки, замечания Алфимова. Наше «не люблю» было взаимным, он меня даже выгонял из дома. Но я видел: мама рада, что вышла замуж, что стала законной женой, что в доме появился хозяин. Я огорчать ее не хотел, поэтому не скандалил, не спорил, просто ушел. Все вдруг тогда навалилось едино: петь не мог, жить негде и не на что, мама вышла замуж…

– Но сегодня вы мило общаетесь, ты заботишься об отчиме, о Валентине.

(Катерину я не застала в Бухаресте, она уехала в Англию, потом, по слухам, со своей семьей обосновалась в Италии.)

– Поумнели мы, и еще оба любили маму мою, вот и научились прощать друг друга. Все мелочи, любовь к маме – главное.

Твоего отчима дома все звали О-Папа́ (так его называл твой маленький сын Игорь, от него и пошло). Легко запомнила, когда появились на свет твои сестрички: Валентина в 1917-м, в год революции, а Екатерина через три года – в 1920-м.

Ты еще до их рождения принял решение пойти на фронт. Устроился вольноопределяющимся в Донской казачий полк и служил там до осени 1916 года. Оттуда тебя направили в Киев в пехотную школу прапорщиков. В марте следующего года ты ее окончил и в звании прапорщика был отправлен на румынский фронт. Тебя зачислили в Подольский полк пехотной дивизии на должность командира взвода. В августе 1917 года ты был ранен на территории Румынии. Это я узнала из протокола твоего допроса по моему уголовному делу об измене Родине, по которому ты проходил как свидетель.

Император Николай II отрекся, началась революция. Эти события застали тебя в Кишиневе, в госпитале, в котором ты находился на лечении. Ранение, видимо, было тяжелым, так как выписали тебя только в январе 1918 года. Бессарабию к тому времени объявили румынской территорией. Так, никуда не эмигрировав, на больничной койке ты стал румынским подданным. Кстати, во всех анкетах ты всегда писал: русский, православный, по профессии артист, румынский подданный. Именно в таком порядке – для тебя это было важно.

Я однажды спросила тебя о том ранении, о службе в Белой армии. Молчание было настолько многозначительным, что больше я не решилась говорить с тобой на эту тему. И все же, хотя подробностей об этом времени от тебя я не услышала, знаю по некоторым твоим оценкам, что судьба подарила тебе, на фронте, встречи с людьми, достойными подражания, порядочными и смелыми.

Пыталась я разобраться в сложных переплетениях тех лет, найти свидетельства, документы. Все версии настолько противоречат твоему характеру, твоей натуре, что трудно понять, где истина. Точно знаю, что ты человек мирный, военная романтика даже по молодости увлечь тебя не могла. Ни фанатизм, ни убеждения белых-красных тобой не владели. Ты любил говорить: «Я общаюсь не с румынами, евреями или русскими, не с партиями, не с богатыми или бедными, а с челове-еками!»

Каждый день и час, что мы были вместе, я в этом убеждалась. Поэтому сегодняшним «лещенковедам» трудно понять, как ты мог общаться с королевой, князем, а потом по просьбе первого прохожего становился крестным его сына. Исполняя долг перед страной, к которой был приписан, надевал форму румынского сублокотенента и спасал от тех же румын евреев. Ты никогда не говорил «Советский Союз», «Молдавия», «Украина». Для тебя это была советская страна – Россия, которую ты очень любил, и не раз знакомым – и белым, и красным, и немцам, и румынам, и советским – мог говорить о своей тоске по России, о том, что хотел бы быть похороненым в русской земле. Это была твоя самая долгая любовь и привязанность. Думаю, с этим чувством ты и землю нашу грешную покинул. Принять решение идти на фронт тебя могли заставить обстоятельства и люди, которым ты симпатизировал, которым верил, среди которых жил. Приведу несколько свидетельств о 1918–1919 годах.

Из журнала «Кадетская перекличка», № 31, «Вы вспоминайте цыгана Петю», воспоминания Владимира Бодиско:

«Лещенко много говорил о себе. Увы, прошедшие годы почти все сгладили в памяти. Знать бы, что придется защищать его имя, расспросил бы я и больше, и детальнее. Напишу только о том, что помню уверенно. Юношей Лещенко воевал на стороне белых и эвакуировался вместе с остатками армии. Уже тогда он пел под гитару и пользовался успехом у своих соратников. Пел он что-то и на пароходе. После одного из очередных импровизированных концертов к нему подошел старый цыган, похвалил, указал на многие недостатки и предложил научить его настоящему цыганскому пению. Уроки начались на пароходе и продолжались в лагере на острове Лемносе. По словам цыгана, гитара при исполнении песен имеет то же значение, что и голос. Прежде чем начинать петь, нужно научиться безупречно играть на гитаре. И долгое время Лещенко только мурлыкал мотивы песен, посвятив все свое внимание аккомпанементу под руководством своего учителя, настоящего виртуоза. Затем пришло время и для пения, и тут цыган сумел передать талантливому ученику ту изюминку, без которой любая цыганская песня звучит как банальный романс.

Кончилось лагерное сидение, разлетелись белые воины по разным странам, куда-то уехал и цыган, а Петя Лещенко через Болгарию добрался до Румынии, где были у него какие-то бессарабские связи. Тут и началась его певческая карьера…»

Из дневника Зои Хабаровой. 7 января, 1944 год: «Петр Лещенко в Гражданскую служил с любимым маминым братом в белой армии… Он теперь майор румынской армии. Прожил на чужбине столько лет, а мечтает хоть умереть в России…»

Сергей Суляк: «В Советском Союзе имя П. Лещенко было „под запретом”, на нем висело клеймо белогвардейца».

Алексей Светайло пишет конкретнее: «В 1919 году фронтовик Лещенко стал офицером Кубанских казачьих войск и участвовал в Гражданской войне на стороне белых».

Остров Лемнос – трагическая страница в истории России. Там погибло много наших людей. Белые и красные. В обоих лагерях были очень достойные люди, жаль, что они оказались по разные стороны. Время расставило свои акценты. Потерянным поколением называют белых, но разве красные – не потерянное? Ты рос и взрослел в то смутное, сложное время. Но ты сам сделал свой выбор. Прошел свой путь. И сам пришел к пониманию, как жить. Вот это «сам» тебе и не простили. Не простили, что не пошел за лозунгами. Ты искал и, пройдя все зигзаги своего пути, сам понял, что́ есть истина в твоей жизни.

Если бы все люди знали, сколько горя и слез принесет России большевизм, то не было бы этой братоубийственной бойни. Большевиков никто бы не поддержал. Сталин так говорил своему сыну Васе: «Ведь красные и белые – это самые крайности. А между красными и белыми большая полоса от почти красного до почти белого. Так вот, люди, которые там воюют, одни очень белые, другие чуть-чуть розоватые, но не красные. А сойтись друг с другом они не могут, потому и воюют. Никогда не думай, что можно разделить людей на чисто красных и чисто белых. Таковыми являются только руководители, наиболее грамотные, сознательные люди. А масса идет за теми или другими, часто путается и идет не туда, куда нужно идти».

Не знаю, с чьей подачи стала гулять версия, что отчим подарил тебе гитару и научил играть на ней. Возможно, самого Алфимова или одной из его дочерей, Валентины. Но это не так. Ты мне рассказывал о цыгане, которого считал своим учителем, но не уточнил, где пересеклись с ним ваши пути. В воспоминаниях Бодиско тоже есть старик-цыган, учивший тебя гитарному искусству. Теперь понятно, что со стариком-цыганом тебя свел пароход и остров Лемнос. Это были 1918–1919 годы, а весной 1920 года твое имя появляется на афишах Бухареста, Кишинева.

В Бухаресте в течение 4 месяцев с танцевальной группой «Елизаров» ты выступал в театре «Алягамбра» и между сеансами в кинотеатрах. В «Елизарове» ты и познакомился с Антониной Кангизер из Кишинева и даже был влюблен в нее. Ты никогда ни с кем не обсуждал своих женщин, но о Кангизер ты мне рассказал. Может, в назидание мне?

– Тоня могла стать хорошей женой, но поклонников около нее слишком много всегда крутилось, и она их любила больше всего, флиртовала со всеми, кто улыбнулся ей или взглянул на нее. Я ей сказал, что мне это не нравится. Что женщина может быть чуть легкомысленной, но со своим мужчиной, что в жизни главное семья и профессия.

– Она была красивая?

– Она была отчаянно красива. Это и сгубило ее. И талант, и красоту свою она безжалостно использовала, по молодости не задумываясь, что все это пройдет. Я пытался ее вразумить, не получилось. Жаль, жаль…

Тебе Кангизер не вняла, и вы расстались. Потом ты узнал, что она с матерью и братом уехала в Париж. Отправился во Францию и ты со своим знакомым кишиневцем Николаем Трифанидисом. Случайно или был еще сильно влюблен, но в Париже, куда вы с Николаем добирались зайцами-безбилетниками, вы с Кангизер снова встретились. Тогда и появился новый коллектив: Кангизер, ее девятилетний брат, ее мама и ты с Трифанидисом. Месяца три вы таким составом выступали в парижских кинотеатрах – и достаточно успешно. Но дама сердца продолжала огорчать тебя своим неспокойным нравом. Ты порвал отношения с ней и с коллективом, на сей раз окончательно. Месяца два перебивался без работы. Весомой поддержкой стала работа в эмигрантских клубах, ресторанах и кафе, в кинотеатрах Парижа. Не только танцы кормили тебя. Гитарный дуэт с музыкантом Мартыновичем имел успех. Ты и балалайку освоил, выступал в Париже в ансамбле «Гусляр»: «Ведущий музыкант-балалаечник и певец Петр Лещенко». Ты любил все инструменты, на которых играл, но гитара, по твоему признанию, стала твоими душой и сердцем. У тебя было несколько гитар, а ты покупал или делал на заказ новые, дарил и опять покупал. Твой знакомый по Бухаресту танцор Яков надумал из Парижа перебраться в Швецию, а тебе предложил свое место танцора в ресторане «Норманди». Какое-то время ты работал там. Многие утверждают, что ты совершенствовал технику танца в парижской балетной школе у знаменитой Веры Трефиловой. Приведу твои слова:

– Не учили меня танцам. Мне музыка подсказывала правильные движения. Еще я запоминал хорошо и мог сразу повторить фигуры, которые нравились. Я придумывал танцы, а Жени подсказывала технически точные движения. Она была высоким профессионалом, классическая балерина. Очень хорошо танцевала. И Валю с Катей научила, когда мы переехали в Бухарест.

С латышкой из Риги Жени Закитт ты познакомился тогда же, во время работы в «Норманди». Она была моложе тебя на шесть лет. Закитт приехала в Париж с хореографическим ансамблем. Ты не скрывал, что она покорила тебя как танцовщица. Вы составили танцевальный дуэт. Ты придумал новую программу. По предложению знакомых музыкантов-поляков заключили контракт с турецким театром города Адана и на пароходе «Аттика» отправились на гастроли. Но добравшись до места, узнали, что театр сгорел. Был май 1926 года. Предприниматель из города Смирны пригласил вас поработать в ресторанах своего города. В Смирне вы пробыли полгода и там же в июле оформили официально свои отношения. Дальше – по странам Ближнего Востока: Египту, Палестине, Персии, Турции – до августа 1928 года гастролировал уже семейный дуэт. Теперь твоя личная и творческая жизнь были связаны с Жени-Зинаидой Закитт. Я однажды поинтересовалась, какое же на самом деле было имя у Закитт. Ты уточнил, что по документам – Жени, а Зинаида – ее сценическое имя.

О-Папа рассказал мне, что Жени – дочь богатого домовладельца и коммерсанта Карла Закиттса. Я удивленно спросила у тебя:

– Ты «зайцем» в Париж добирался, не имел ничего, когда с Закитт познакомился. Не боялся жениться на дочери богатых родителей?

– Разве об этом думаешь? Да и не знал я, кто ее родители. К тому же мы вернулись с Ближнего Востока и попали на похороны отца Жени. Я какое-то время пел в кафе «АТ» в Риге, тогда узнал, что кафе частично принадлежало Карлу Закиттису. А когда мы прочно обосновались в Бухаресте, открыли с Жени свой ресторан, то и моих всех, и тещу перевезли к себе. Не думал я, на чьей дочери женюсь. О другом думал, что ответственности прибавилось не только за свою родню. Ни богатые, ни богатство жить мне не мешали никогда. Я столько раз засыпал богачом, а просыпался бедняком, что меня этим не удивить и тем более не испугать.

После турне вы с Закитт вернулись в Бухарест, поступили на службу в «Театрул Ностру». Сейчас, когда я пытаюсь выстроить хронологически твои рассказы, ощущение, что мы сидели с тобой долгими вечерами у камина, и ты рассказывал, рассказывал. На самом деле ты очень осторожно посвящал меня в свою жизнь. Что-то спрошу, что-то к слову придется. Так, по кусочкам складывалось твое вчера. Сейчас вспоминаю, и хочется признаваться тебе в любви снова и снова. Я не встретила в своей жизни никого, с кем хотя бы на миг могла ощутить себя счастливой. С тобой это чувство полета меня не покидало с первой нашей встречи. Но я тебе об этом так и не сказала. А вот обидками своими тебя огорчала, да ты виду не подавал никогда. Ты и сам не любил говорить о своих чувствах, словам не верил, только сердцу. Удивительно, ты не был молчуном, но никогда не выставлял своих чувств напоказ. Как-то я тебе бросила:

– Мне так интересно все знать о тебе, а ты шутишь в ответ. Больше тебя не спрошу ни о чем.

– Родной ребеночек мой, незнайка моя, чтобы о прошлом рассказать, надо сначала самому в нем разобраться. И у нас с тобой столько задач в настоящем, что хватило бы времени их решить! Вот я приехал к своим в Кишинев, мы так долго не виделись! Сестренки подросли. Рады были встрече, а я как на иголках. Мама обижается, что ей внимания не уделяю, сестренки тоже ревниво поглядывают, Жени губы поджала, только О-Папа на удивление источал постоянную радость.

Ты прав, с твоей добротой угодить всем трудно. В декабре 1928 года после долгого отсутствия ты приехал в Кишинев, чтобы познакомить родных с женой. Надо было и материально поддержать их – они очень нуждались. Ты называл Кишинев европейской столицей. Мне так и не довелось с тобой побывать там, но передались твои чувства, твоя любовь к Кишиневу. В моем представлении это город, сотканный из рассказанных тобой примет с названием улиц и вывесками из разных лет, город с цветущими садами, широкими проспектами, с кафедральным собором, гостиницей Londra (Лондон), кинотеатрами Оdeon и Оrfeum, рестораном Suzanna. Приехав в феврале в Кишинев на гастроли, мне кажется, это был 1958 год, я не смогла осуществить всех своих планов. В Кишинев мы приехали от Москонцерта с программой «Невероятно, но факт». Примечательно, что в Москонцерт меня не оформляли на работу, я значилась певицей Брянской филармонии, а в отделе кадров поставили условие – сменить фамилию, но в афишах предложили оставить красной строкой ВЕРА ЛЕЩЕНКО. С такими афишами и в Кишинев приехали.

Концертный график был очень плотный, и Кишинев мне довелось увидеть лишь из окна автобуса, о чем очень сожалею. Я не смогла побродить по улицам, по которым ты ходил, единственное, что я смогла сделать, так это найти старые подшивки газет с заметками о твоих концертах. Что касается поиска архивных документов о проживании твоем и твоей семьи в Кишиневе, то меня преследовали сплошные неудачи или пустые обещания чиновников с просьбой зайти через неделю. Единственное, что удалось найти, так это адрес местного краеведа, твоего поклонника Леонида Шкловского, но встретиться с ним не удалось.

Меня очень тепло принимали зрители, но лишь один человек поинтересовался, имею ли я отношение к Петру Лещенко. Подошел он за автографом и так тихонько: «А Петр Лещенко вам кто?» Я, опасаясь отрицательной реакции, к которой успела привыкнуть, не без вызова, ответила: «Муж, а что?» Незнакомец улыбнулся и со словами: «Он мой любимый певец», – ушел. Как часто эти иголки из меня не по делу вылезали, я постоянно ждала подвоха, проверки. Никому не верила. Как я была неправа, Кишинев тебя любит, это «город, помнящий родство». Пока мои любимые одесситы говорили и продолжают говорить о своих намерениях увековечить твою память, кишиневцы к твоему столетию в 1999 году назвали улицу и переулок в районе Рышкановки твоим именем – Petru Lescenco.

Но вернусь в Кишинев декабря 1928 года. В тот свой приезд ты договорился о концертах на осень 1929 года. Первый же концерт в Павильоне был отмечен бессарабской прессой, которая не обошла своим вниманием и другое выступление семейного дуэта Лещенко–Закитт с большим успехом прошедшее в фешенебельном ресторане гостиницы Londra.

Важно, что публика наряду с привычными танцевальными номерами особо отметила прозвучавшие в твоем исполнении цыганские романсы и песни.

Ты стал инициатором двух музыкальных постановок товарищества артистов и любителей лирического искусства Кишинева. Осенью 1929 года состоялась премьера оперы в трех действиях С. Гулак-Артемовского «Запорожец за Дунаем», а весной 1930 года – комедии М. Лысенко «Черноморцы». Оба музыкальных представления через год были показаны в Бухаресте. Ты был режиссером и балетмейстером этих постановок. В афишах значился дважды – как балетмейстер П. Лещенко и как режиссер под псевдонимом П. Мартынович: «Во 2-омъ акте Балетъ съ участиемъ балетмейстера П. Лещенко и Прима-балерины З. Закитъ – артисты парижских театровъ… Режиссеръ П. Мартыновичъ».

Фамилия Мартынович мне была знакома. «Петрушка и Розика – дуэт Мартыновичи» – такая подпись была под картинкой танцующей пары, очень похожей на вас с Закитт. Естественно, я спросила тебя:

– Не знаю, откуда взялась эта фамилия. Кто это такой – Мартынович?

– Ох ты моя незнайка. Работал я когда-то в дуэте с гитаристом Мартыновичем. Когда понадобился псевдоним, вспомнил тот дуэт и взял первое, что на ум пришло. Потом всегда в графе псевдоним писал Мартынович.

– А без псевдонима нельзя было?

– У меня, когда я всерьез стал думать о сцене, была танцевальная программа, но я до конца не определился, с чем выходить на сцену, и не был уверен в успехе, потому решил показать программу под псевдонимом. То была генеральная репетиция. Так появился в двадцатые годы бессарабец Петруччо Мартынович. Потом, когда нужно было, я несколько раз пользовался псевдонимом. Как-то надо было открытки сделать для рекламы нового представления, ну и придумали Петрушку и Розику Мартыновичей. Да и программе название подходило. Родилось такое название легко, а объяснить, как и почему, сложно.

Покойный краевед Леонид Шкловский, еще в советское время собиравший сведения о твоих выступлениях в Кишиневе, сохранил восторженные воспоминания одного из старожилов города, видевших номер Петрушки и Розиты в ресторане Suzanna.

Я могу судить только по более поздним впечатлениям, по рассказам твоих музыкантов. Очень эмоционально описывал вашу лезгинку с кинжалами Жорж Ипсиланти. Зрители, по его словам, сходили с ума. Я представляю тебя и Жени, молодых, красивых, в белых черкесках, вижу зажигательно-сумасшедший танец… Как жаль, что я не видела вас!

Обидными показались мне воспоминания уважаемого Константина Сокольского. Он видел ваш дуэт в кинотеатре «Палладиум», потом не раз встречался и общался с тобой – и не только на концертах. Ему было что сказать, но объективным быть он не смог – ревность к твоему успеху скрывал с трудом. Мне его откровения прислал филофонист из Ростова-на-Дону Михаил Мангушев. Сокольский тепло, по-доброму рассказывает о вас с Закитт как о танцорах, а потом, р-р-раз – дегтя подольет: «Танцы семейного дуэта я увидел впервые весной 1930 года. Закитт, Лещенко и певица Лилиан Фернэ выступали с почти часовой программой в кинотеатре «Палладиум» – заполняли перерыв между сеансами. У Закитт и Лещенко прекрасные костюмы, и в танце они зажигательны, Лещенко особенно хорош в лезгинке с кинжалами, а Закитт была просто неземной в сольных номерах. Пока она переодевалась, вышел Лещенко в цыганском костюме с гитарой – пел песенки. Голос у него был небольшого диапазона, на коротком дыхании, какой может быть у танцоров. Но зрителям не нужен был певец Лещенко, зрители привыкли к танцору, поэтому песни и пение приняты были с пониманием, что надо дать передохнуть Закитт».

Я и потом не раз слышала о твоем «слабом» голосе от Сокольского, признающего, надо отдать ему должное, одновременно твой триумф. Оказывается, возможности твоего голоса не позволяли «покрыть громадное помещение кинозала», но в общем твое «выступление оставляло неплохое впечатление». Мнение Сокольского я слышала, а вот твоего слабого голоса не довелось услышать, хотя мы работали, бывало, не по одному концерту в день, да и с тех пор ты на десяток лет стал старше. Но зритель и в больших залах никогда не страдал: и слышал, и видел, и потом подолгу тебя не отпускал.

К своим 45 годам ты не растерял танцевальных навыков. По-прежнему легко и красиво двигался, любил показать свою знаменитую вертушку, но танцевальные номера уже в программу не включал. Твоя любимая фраза: «Всему свое время. Меру надо всегда знать». Я последовала твоему примеру и на сцену, как только до пенсии добралась, больше не вышла. Только на вечерах памяти о тебе, чтобы низко поклониться тем, кто тебя помнит. И лишь однажды спела… «Любимую». Ты знаешь, когда пела, мне казалось, я слышу тебя. Мы снова пели дуэтом.

О тебе в 1930-е годы я могу говорить только с твоих и чужих слов. Ты пришел к необходимости перемен в сценической жизни, так как после нескольких сольных песенных номеров почувствовал, что зритель тебя принял. Только сам артист может ощутить искренность ответной реакции зала, даже самым талантливым журналистам и критикам это не дано. Тебе нужен был репертуар – этим ты и начал заниматься. Отбирал лучшее из того, что было у тебя на тот момент. Вспоминал, что слышал в детстве, юности. Слушал современные популярные на эстраде того времени песни. У тебя был свой принцип отбора, интуитивный, и ты всегда угадывал, что примет зритель. Ты любил шутливые, игровые песенки, но никогда не был поклонником блатного жанра. Кстати, ты и в речи своей не использовал такую лексику.

Наступило время приятных перемен и в твоей личной жизни. Ты готовился стать отцом. Это обстоятельство ускорило серьезные занятия песенной карьерой. Закитт в ожидании ребенка не смогла выходить на сцену. Жени, естественно, хотела быть поближе к маме и объявила: «Мне лучше рожать в Риге», – другие варианты даже не обсуждались.

И вы перебрались в Ригу. Рождение сына 3 января 1931 года стало началом приятных сюрпризов. Ты настоял на имени Игорь, тебе очень нравилось сочетание – Игорь Петрович Лещенко. Рижская родня пыталась отговорить тебя и дать мальчику латышское имя. Ты победил, но в доме мальчика все, кроме тебя, звали Икки.

Семейно-танцевальный дуэт со сцены на время ушел. Все большую известность стал приобретать Петр Лещенко. С театрально-афишных тумб Риги начала 1930-х не сходит твое имя. Театральные залы, летние площадки, кинотеатры, кафе и рестораны Риги и Бессарабии предлагают тебе интересные контракты. По твоим рассказам, переломным стало выступление в клубе Русского артистического кружка в Риге. Тебя приняла публика, избалованная известными именами. Тогда ты твердо решил, что займешься сольной карьерой.

Об одном своем сольном концерте, который прошел весной 1932 года в Польском зале Кишинева, ты вспоминал особенно тепло. Говорил о музыкантах, о зрителях, о реакции зала:

– Танец любишь глазами, а на песню душа отзывается. Музыканты были на такой высоте, что боялся – не дотянусь. Как играли! Мы были одним целым. И я тогда впервые почувствовал, что на родной земле зритель самый благодарный. Смотрю в зал, а там мест свободных нет. Слушают, смеются, плачут. Хлопали так долго, я за их ладошки переживать стал.

Зрители определяли твой успех, твое настроение, твою оценку прошедшего концерта. Мне было интересно прочитать мнение о том концерте (заметьте, это было в 1930 году!) кишиневского конферансье Юрия Калугина: «Лещенко мне пришлось слышать два года тому назад, и надо констатировать, что он сделал огромный успех. У Лещенко есть все, что нужно для цыганской песни: задушевность, приятный тембр голоса, темпераментность, отличная дикция и <…> чувство <…> не поддельное, каким поют доморощенные „цыгане”, а подлинное – от настоящего таланта. И этим объясняется, что Лещенко захватил слушателей, без конца вызывавших его».

В 1931 году по рекомендации хозяина рижского нотного магазина по фамилии Юноша ты заключил контракт с владельцем германской фирмы Parlophon господином Люндштремом на выпуск пяти дисков. Глубокой осенью 1931 года ты выехал в Берлин, где в течение десяти дней записал с оркестром Отто Добрина «Две гитары» в собственной аранжировке и известные цыганские песни и романсы: «Хорош мальчик уродился», «Прощай, мой табор», «Мы с тобой цыгане», «Сегодня буду день последний ждать» и другие. Была записана и твоя коронная «Бессарабянка» – тогда она называлась «От Бессарабии до Риги» – на мотив молдавской народной песни. Пластиночная эра стартовала удачно, ты получил приглашение на новую запись от одной из самых крупных граммофонных фирм «Колумбия».

Сергей Суляк писал: «В 1933 году певец начинает записываться на граммофонной фирме „Колумбия”, сначала в ее филиале в Вене, затем в Бухаресте. Впервые прозвучали произведения рижских композиторов Оскара Строка и Марка Марьяновского, цыганские романсы в аранжировке Петра Лещенко и знаменитый „Чубчик” (русская народная песня в его обработке).

Всего с 1933 по 1937 год он записал на фирме „Колумбия” 38 дисков (76 произведений). В мае 1934 года начались гастроли Лещенко в Риге. Тогда же он заключил контракт с рижской фирмой Bellaccord Electro, которая выпустила 31 диск песен Лещенко (61 произведение). Его пластинки пользуются огромной популярностью и расходятся огромными тиражами по всему миру».

Свой успех ты приписываешь Оскару Строку. В эти годы появляются «знакомцы», как ты их называл, которые помогли определиться тебе в дальнейшей сольной карьере. Это композитор Марк Марьяновский, скрипач Герберт Шмидт, меценаты Эльяшев и Соломир, певцы Константин Сокольский и Владимир Неплюев. Но самым близким и дорогим твоему сердцу стал Оскар Строк. Вас связывали не только творческие проекты – вы были друзьями. До войны ты у него часто бывал. Не раз ты слышал: «Лещенко должен Строка благодарить за славу, богатство». Ты благодарил, но за дружбу.

Когда читала твой допрос, не могла не отметить, что ты, с одной стороны, отвечал на вопросы следователя достаточно честно и подробно, но имена называл только тех людей, которым не мог навредить. От тебя чаще слышали: «фамилию не помню», «человек, которого не знаю». Строка и совместную с ним работу ты не вспомнил ни разу. Оберегал его. В начале 1940-х ты уже не бывал у него, как прежде. Когда началась война и политическая обстановка усложнилась, композитор уехал из Риги не без твоей помощи. До тебя дошла информация, что Строк в Алма-Ате. Ты тосковал по вашим разговорам, встречам. Однажды ты сказал, что Строк очень доверчивый человек и поэтому постоянно попадает в неприятные истории: «Мне тревожно за Оскарика, ведь не всегда я могу ему помочь». Я поинтересовалась, бывали такие случаи уже или нет. Ты махнул рукой и только повторил: «Тревожно мне за него. Он такой с виду всеуспевающий, а сам весь в музыке». Строк был дорог тебе, и это чувство было взаимным. Ты был убежден, что танго Строка принесли тебе известность, а Оскар Давидович, в свою очередь, говорил, что проснулся знаменитым после твоего исполнения его песен. Вам нечего было делить.

Ты слышал о Строке еще в Париже, но познакомился с ним позже в Риге в доме известного врача-мецената Соломира. Пациентами Соломира были известные люди, чем он очень гордился. Стены своей гостиной он украсил красивыми, на заказ сделанными рамками, в которые вставлял фотографии знаменитостей с их автографами. Конечно, и для рекламы, но и приятно было осознавать собственную значимость. Когда ты первый раз появился в доме Соломира, то половина рамок на стене красовалась без фото. Спустя несколько лет пустыми оставались две-три, не больше. Ты говорил, что пару раз, когда возникали проблемы со связками, тоже обращался к нему, но твоей фотографии там не было. Поначалу известность не та была, потом пути ваши не пересекались.

Доктор устраивал званые вечера, приглашал артистов. На одну из своих вечеринок он пригласил тебя. Ты пел, а среди избранных слушателей оказался Оскар Давидович Строк. Потом вы еще встречались, иногда Строк аккомпанировал тебе. Он сам предложил тебе помочь с репертуаром. Так появились «Мое последнее танго», «Скажите, почему». Премьера этих танго прошла «на взлете» в рижском кафе «АТ». С чьей-то легкой руки бытует мнение, что название кафе – инициалы хозяев заведения. Не похоже, у хозяев, которых ты называл, другие инициалы были. У рижан есть иная версия. Кафе находилось в одном доме с кинотеатром «АТ», только вход был со двора. «АТ» означало первые буквы английских слов After Testament со странным переводом «После Завета». Ты, когда показывал фотографии и рекламки кафе, называл его просто «Атей» без объяснений. Так что кому верить, не знаю. Интерьеры кафе на фото выглядели просто, но очень мило. В этом кафе играл оркестр Герберта Шмидта, с которым ты позже сделал много удачных записей на пластинки. Работа в кафе «АТ» не мешала твоей активной гастрольной жизни: Рига, Черновцы, Кишинев, Либава, Вена, Лондон, Бухарест.

После твоего выступления в летнем ресторане Майори, что на Рижском взморье, тебя пригласили к себе в пансион два англичанина. Разбередил ты их души основательно! В мае 1935 года по их совету английской фирмой был организован ваш с Закитт вояж в туманный Альбион. Твое выступление в Лондоне на светском рауте по случаю проведения выставки русских ювелирных изделий стало сенсацией, ты получил приглашение на английское радио. Позже состоялась твоя вторая поездка в Лондон. В течение месяца ты выступал в респектабельных ресторанах «Трокадеро», «Савой», «Палладиум». Там тебе довелось познакомиться с князем Юсуповым. «Роднулечка, ты тогда под стол пешком ходила, а я поехал записываться на студию „Колумбия” в Лондон. В 1935 году это было. Ох, пришло мое время не упустить свою фортуну-синеглазку, вот о чем я думал. В Лондоне у меня и концерты были, и с князем Юсуповым там познакомился. Приятный, воспитанный. Россию очень любит. Русские романсы знает. Он мне даже аккомпанировал – сам вызвался. Играет на рояле прекрасно. Ну, чуть-чуть лучше моей Верочки. Но она скоро еще подрастет, и тогда ей равных не будет».

Ты так тепло говорил о Феликсе Юсупове, а я-то по школьным учебникам знала князя как убийцу Распутина, представляла его себе злым и кровожадным. А тут романсы. Ты назвал тогда два, которые пел под аккомпанемент князя, – «Гори, гори, моя звезда» и «Утро туманное». «Гори, гори» ты в концертах часто пел, а «Утро» – редко, хотя очень любил этот романс, но считал его домашним, не для сцены. Как много открытий я с тобой и благодаря тебе сделала!

Когда ты рассказывал о той поездке в Лондон, ты так смешно изображал сухих и чопорных англичан, ни слова не понимающих по-русски, но очень эмоционально реагирующих на «Чубчик», цыганские песни, на танго и романсы в твоем исполнении! Английская пресса откликнулась на твои выступления очень горячо, кроме небольших заметок-анонсов опубликовали несколько рецензий, интервью и заметки с твоими фотографиями. Несколько изданий, не сговариваясь, сравнили тебя с Бингом Кросби. Одна заметка так и называлась Russian Bing Crosby.

Ты очень гордился этим сравнением. А я никогда и не слышала о Кросби, от тебя узнала, что это американский певец и актер, он лет на пять моложе тебя, и он один из самых успешных лирических певцов в мире. Его настоящее имя – Гарри Лиллис Кросби. Он пользовался не меньшей популярностью и как актер кино. У тебя были записи Кросби, ты дал мне их послушать. Фильмы с участием Кросби мне удалось посмотреть лишь недавно: «Иди своим путем» и «Императорский вальс» с русским закадровым переводом. Там такой прекрасный актерский состав! Фильм снимали в 1948 году в Канаде, а по сюжету действие должно было происходить в Альпах. Ты мне рассказывал, что перед съемкой специально завезли и посадили на площадке настоящие альпийские сосны, а чтобы передать краски альпийских лугов, закупили несколько тысяч рассады белых маргариток, которые перекрасили в голубой цвет.

Удивительно, десятилетия прошли, а я смотрела фильм и вспомнила до мелочей, что и как ты рассказывал. Кросби, конечно, и поет хорошо, и актер отличный, но допускаю, что если бы ты, как Кросби, оказался счастливчиком и смог продолжить свой творческий путь, а не стал жертвой собственных иллюзий, то добился бы большего. И не я одна так считаю. Очень смешное сообщение прочитала я на сайте, где обсуждалось твое творчество: «Великий русский певец, впервые широко познакомивший весь мир с русскими, цыганскими, украинскими песнями, единственный в мире, не имеющий соперников ни с какими другими подобными исполнителями ни тогда, ни сейчас. И когда читаешь на некоторых сайтах фигню, что его называли „русским Бингом Кросби”, бешено икаешь от смеха!» Вот так-то, Бинг Кросби!

Еще ты мне показывал вырезку из какой-то английской газеты, на которой ты рядом с Чарли Чаплиным. Что там было написано, не знаю. Ты и Чаплин сидите в кафе напротив друг друга, ты ему что-то рассказываешь, а седовласый Чаплин улыбается. И прямо на фотографии – автограф Чарли Чаплина. «Представь, я бы и не узнал об этой фотографии. От Чаплина позвонили и передали мне газету с его росчерком», – заметил тогда ты.

А какие сценки ты разыгрывал! Брал в руки трость, шляпу и начинался спектакль. Одна сценка сменялась другой. Вот ты танцуешь танго, которое очень любил Чарли, изображаешь его, потом поешь, становясь опять Петром Лещенко, а вот опять ты – Чаплин, аплодирующий Лещенко. Ты был очень пластичным, но одной пластикой не передать богатства движений великого Чаплина. Надо еще быть хорошим артистом. Я как будто с тобой побывала в Лондоне, и сам Чаплин целовал мне ручку.

Конечно, сегодня смешно звучит, но тогда мне было известно лишь имя Чарли Чаплина, больше я не слышала о нем ничего и фильмов с его участием не видела. Время такое было. Подробности о великом комике, его жизни я узнала от тебя. И когда сегодня показывают по телевизору фильмы Чарли Чаплина, даже если очень глубокой ночью, всегда смотрю. Не перестаю удивляться вновь твоему таланту и мастерству. Смотрю на знаменитого актера, но ощущение, что я уже видела это, давно, в Бухаресте, в нашей квартире на Калея Машилор, «живьем». Лондон подарил тебе много впечатлений. А сколько еще ты не успел мне рассказать! Как жаль…

Успех принес тебе достаток, и ты решил осуществить еще одну свою давнюю мечту: открыть ресторан. Твоя сестра Валечка рассказывала, что когда Игорю исполнилось три года, вы с женой привезли его к ним в Кишинев, а сами уехали в Бухарест.

В 1933 году начинается новая эра в твоей жизни. Ты открываешь в Бухаресте в компании с Геруцким и Кавурой ресторан Cosuţa noastră, по-русски «Наш домик». Капитал Геруцкого, меню Кавуры, творческая часть твоя. Через год вам стало ясно, что помещение маловато, не соответствует спросу. Даже те, кто мог себе позволить посещение вашего ресторана, не всегда могли достать входные билеты. Кавура с Геруцким понимали, что публика шла на тебя. Так появился в центре Бухареста на улице Calea Victoriel рядом с рекой Дымбовица ресторан La Lescenco. Интерьер был полностью продуман и разработан тобой – все выдержано в русском стиле.

Теперь ты – Артист, признанный во всем мире. У тебя появляется свой дом, свой ресторан, который славился русской кухней, цыганским хором, уютом и порядком. В ресторане играл оркестр из десяти музыкантов: пианист, скрипачи, саксофонист, ударник, кларнетист, баянист, гитаристы.

Валечка часто вспоминала, как ты приехал в Кишинев и сообщил им, что хочешь всех забрать в Бухарест. Ты был горд собой и счастлив, что мама теперь будет с тобой и ты сможешь о ней заботиться. Валя вспоминала: «Петечка приехал, одет богато. Да изменился только одеждой. Соседи говорили, что встретили его и подойти боялись, а он сам подходил, здоровался, обнимал, расспрашивал. На сборы нам Петя дал несколько дней. Перевез нас на свою виллу под Бухарестом, а маму Зины поселил в квартире над рестораном в том же доме».

Работа нашлась всем. Валя с Катей стали обучаться танцам, и очень скоро в ресторане появилось трио «Лещенко» – солировала Закитт. А тебя публика ждала с романсами, цыганскими песнями, танго и фокстротами.

Но зная тебя, поверить, что только на ресторане замкнулась твоя творческая жизнь, я не могла. Действительно, ты выступал в других залах, много гастролировал. Ежегодные традиционные турне по югу Бессарабии, двухмесячные гастроли по северу Европы, по городам Прибалтики, в Лондон. Ты очень любил бывать в Молдавии. Как-то вспомнил о молдавском турне в середине 1930-х и признался, что для тебя это самый дорогой уголок на земле, приближающий твою главную мечту – возвращение на родину, в Россию. Да, для тебя это была Россия. Когда в Румынии я слышала слова «Советский Союз», знала – сейчас будут ругать правительство и коммунистов. А слово «Россия» произносили так тепло и с любовью, что вставал комок в горле.

С новой программой ты выступил в Молдавии в 33 городах, поселках и селах. Ты хранил все вырезки из газет с откликами о твоих концертах. Местная пресса признавала, что ты достоин самых высоких оценок и заслуженно назван любимцем публики. Вот отклик на твой концерт в Кишиневе осенью 1935 года: «Казалось бы, что после трех переполненных сборов, „снятых” квартетом Кедрова, Кишинева „не хватит на Лещенко”. Нет, хватило. Огромный зал „Экспресса” переполнен: Петр Лещенко пользуется у нас настолько прочными симпатиями, что многочисленные его поклонники не могли отказать себе в удовольствии послушать своего Лещенко.

<…> Он не застывает на одном репертуаре. Он работает. Он ищет. Он каждый раз обогащает свой большой репертуар.

Почти вся программа очередного концерта состоит из романсов и танго, еще не петых в Кишиневе».

Странно, почему пишущие о тебе опираются не на эти свидетельства времени, а на мнения «с душком зависти». Конечно, раньше, когда ты был запрещен в нашей стране, на твою голову выливали весь возможный негатив. Но что сегодня мешает признать певца, который по праву заслужил звание любимца публики? Инертность мышления?

К твоему столетию «Кишиневский обозреватель» дал небольшую заметку, в которой опубликовал воспоминания местной жительницы Е. Лонгиновой, которая в 1945 году бывала в Бухаресте на твоих концертах. Ей очень понравилось, как ты пел, твой репертуар, твои костюмы, игра на гитаре, но она признается: «…У меня возникало двойственное чувство: сердцем и душой я его (Лещенко. – Авт.) принимала, а умом не могла. Мы ведь считали его тогда чуждым нашей идеологии, взглядам, воспитанию».

Вот так-то! Молчите, сердце и душа, пусть правит идеология. Впрочем, пусть правит, но идеология – не тупое следование тому, что навязывается. Неплохо понимать, чему поклоняешься. Тебя идеологи сделали сначала белогвардейцем, потом предателем, потом «Чубчиком у немецкого микрофона». А ты жил своей жизнью, завоевывая новых почитателей, готовя новые программы, делая новые записи в самых престижных в мире студиях звукозаписи. Ты гастролировал, занимался бизнесом, помогал всем, кто обращался к тебе за поддержкой. Если бы эта слушательница задумалась, почему ты чужд ее идеологии, то поняла бы, что ты как никто свой.

Как ни странно звучит, но у гитлеровцев стоило поучиться, как выстраивать пропаганду. Они делали ставку на твою популярность и, чтобы обратить в свою веру противника или хотя бы привлечь его внимание к своим агитационным лозунгам, давали в эфир твои записи. Вывод прост: ты агитируешь, проповедуешь враждебную идеологию. Кого волнует, что ты знать не знал, что тебя используют?

Вспоминается реальный случай из жизни. По чьему-то доносу в 1937-е роковые был арестован студент Столярского, и к учителю явился следователь, которого интересовало, не имел ли его подопечный связей с немцами. Об этой истории рассказал другой ученик Столярского – Гольдштейн: «В то время все немцы воспринимались как фашисты. Столярский сказал: „Да, я знаю, что он связан с немцами, могу даже назвать с кем”. Следователь взял записную книжку и приготовился записать. А Столярский продолжил: „Например, он имел связи с Брамсом, Шубертом, Шуманом, Бахом”».

Эти имена, по тем временам и по логике советских политиков, принадлежали к чуждой идеологии. Как с ними быть? Запретить? Как определить грань между чуждым и своим? Преступлением и долгом? И ты шел по самой кромке. Тебя не пощадили «ножницы истории».

Началась война. Твоя «синеглазка» отвернулась от тебя. Ты стал заложником обстоятельств. С одной стороны, Румыния с гитлеровцами против России, с другой, ты – гражданин Румынии, приписанный к пехотному полку румынской армии. В любой момент тебя могут отправить на фронт. В семье и бизнесе наметился разлад. Ты передаешь Закитт бразды правления и владения всем нажитым имуществом. Твоя сестренка Валентина была к тебе очень привязана и всегда поддерживала. Она поделилась со мной: «Разбомбили виллу, где жили мы со всем семейством – Пете пришлось снимать для нас квартиру. В Бухаресте начались аресты, и многие, кто поддерживал брата, стали уезжать кто куда, только подальше. Доходы уменьшились, и Зина стала очень раздражительной, начала устраивать Пете сцены, а он-то в чем виноват? Игоря жаль, он любит родителей. Петя тогда решил развестись с Зиной. Все беды на него разом свалились».