Читать книгу Предтеча - Вера Тумасова - Страница 5

У кого, как не у Забелина3 можно узнать не только о быте Средневековой Руси, но и об устройстве помещений народа, включая царские хоромы. Древнее русское жилище простолюдина поначалу предсавляла собой клеть, со временем преобразовавшуюся в избу, постепенно претерпевшую довольно значительные изменения, сохранив некоторые функции. Изба и клеть составляли основу двора. Позёмная и чёрная (курная) изба рубилась прямо на земле или на “подзавалье”, с волоковыми окнами, располагавшиеся под потолком и походившие скорее на щели, служившие вентиляцией, куда уходил дым. Волоковые потому, что их задвигали (заволакивали), особой “закрышкой” или доской. Позднее в белых избах появились “дымницы” (узкие деревянные трубы). Против избы у более зажиточных людей строился летний холодный покой, тоже с волоковыми окнами (клеть). Под общей крышей, между клетью и избой, находились сени. Под клетью (“повалушей”) находился глухой подклет (“мшаник”) для скота или кладовой. Клеть всегда располагалась выше избы, и потому назвалась горницей.

У богатых, дворян и бояр постройки и расположение помещений изменялись, но сохранялся тип избы (белой, позёмной), иногда построенной на подклете горницей с красивыми (красными) большими окнами с колодами и оконницами (рамами), в отличие от малых, волоковых, и клети простого человека.

Строили в боковых и задних стенах горницы и малые волоковые избы. Если в горнице ставились изразцовые, муравленые круглые или четырёхугольные печи на манер голландских, то в избе были русские печи. Жилые помещения могди разделяться перегородками (заборками) на несколько комнат.

В подклетах располагались, часто без окон и дверей, со входом из верхнего этажа, людские, иногда с печью, кладовые или казёнки для хранинения имущества.

В больших домах просторные сени соединяли горницу и нежилые комнаты, которые строились отдельно от жилых, на жилом или глухом подклете, в два или в три яруса. Это был аналог клети в крестьянском дворе – летний холодный покой, служивший, в основном, столовой или приёмной. Повалуша могла служить и для хранения домашней утвари. В государевых хоромах она служила парадной столовой и залом для пиров и праздников. Повалуша всегда ставилась отдельно от жилых комнат, напротив передней комнаты и не сообщалась с задними клетями.

Светлица в отличие от горницы, была на женской половине больше по размерам, только с красными окнами в трёх или четырёх стенах и служила рабочими комнатами для рукоделий – вышивания шелками, золотом, белым шитьём, а также для всяких занятий разного рода. Сенник (холодный покой, без печи) с немногими волоковыми окнами, служил летней спальней, и отличался отсутствием слоя земли на дощатом или бревенчатом потолке. В нём так же устраивалась брачная постель. Сенником (“сенницей”) называли сарай для сена, сеновал. В древности сенями называли все постройки перед входом в жилые и нежилые покои, которые соединяли горницы, повалуши, клети, светлицы. В богатых и государевых хоромах на женской половине обширные сени использовались, как гостинные и места для девичьих веселий и игр. Сени с лестницей со двора, без общей кровли, называли переходами или крыльцом. В горницах, повалушах и в сенях размещали чуланы, которые использовались как спальни в горницах, а в сенях – как кладовые. Над сенями иногда устраивалась светёлка с “подсеньем” внизу. Светлые чердаки (терема) в виде башенок с красными, часто двойными окнами со всех четырёх сторон, служили “смотрильнями” для осмотра окрестности. Около теремов часто устраивали “гульбища”, в виде парапетов или балконов с перилами или решетками.

Государевы хоромы имели, в основном три этажа: подклеты, в среднем житье – горницы, повалуши, светлицы, а на верху – чердаки, терема, вышки.

Женская половина с детьми и родственниками, стояла отдельно от жилых государевых хором.

”Непокоевые” хоромы для торжественных собраний – духовных и земских соборов, приёмов послов, праздничных и свадебных приёмов были больше и строились и стояли впереди жилых помещений.

Хозяйственные дворовые постройки с различными службами размещались в особых дворах.

В своём мемуарном памфлете князь Михаил Михайлович Щербатов (1733 – 1790, Рюрикович (37-е колено от Рюрика), историк, публицист, философ, генерал-майор, сенатор, действительный тайный советник) довольно подробно изложил быт средневековой России, имевшем место вплоть до правления Петра I4. Государи жили довольно просто, их не большие дворцы состояли из семи или восьми комнат, реже – из десяти. Крестовая – она же аудиенц-камера, в которой ожидали государя бояре и другие сановники, небольшая столовая, поскольку лишь немногие бояр удостаивалось чести обедать с государем, кроме великолепных торжеств, проходящих в Грановитой палате. Спальня была общей с царицей. За ней – покои для царицыных девушек, чаще – одна, а малолетних царских детей размещали по два и по три в одной комнате. Взрослые дети жили в особых трех комнатах: крестовой, спальни и заспальной. Дворцы довольно долго не имели больших украшений, стен и сводов с росписью, в виде святых или цветов и с резьбой вокруг дверей. Из мебели стояли несколько ореховых стульев или кресел для царя и царицы, обитых сукном и скамьи, покрытые кармазинным сукном. Спали без занавесок вокруг. Лишь позднее в царском доме появилась крестовая палата близ красного крыльца с золотой кожей.

Обедали, кроме торжественных случаев, не на серебре. Еда была такой же простой, хотя блюда были многочисленны: всякое мясо, птица, дичь, соленые огурцы и сливы, множество пирожного, а холодец с солеными лимонами был роскошью. Когда ещё не могли привозить из дальних мест дорогую живую рыбу, рыбных блюд было немного, ели местную рыбу из ближних рек и прудов. Привозную рыбу употребляли соленую. На десерт ели: изюм, коринку, винные ягоды, чернослив и медовые постилы, а летом и осенью – свежие яблоки, груши, горох, бобы и огурцы. Дыни и арбузы привозили из Астрахани. Привозили также виноград в патоке. Пили: квас, кислые щи, пиво и мёды, из простого вина – водку. Вина пили церковное (красное ординарное вино), ренское (рейнвейн, всякое белое ординарное вино, романея – греческие сладкие вина) и аликант. Фряжские вина получали из Франции и пили помалу. Открытый стол был только для ближайших родственников и на званых обедах и ужинах.

Освещали покои, в основном, четырьмя сальными свечами в подсвечниках, а использование восковых свечей почиталось за грех.

Государи и все бояре летом ездили всегда верхом, а зимой – в открытых санях, но в случае болезни сани употребляли и летом. Верховая упряжь была поистине великолепна и служила многим поколениям: седла, мундштуки, запоны, попоны бархатные или аксаметные золотые, с шитьем или с драгоценными камнями; золотые или с каменьями стремена; шитые золотом, или серебром, или низаные жемчугом бархатные подушки.

Знатные ездили зимою в санях, летом в колымагах. Царицы в колымагах, обитых кожей, снаружи местами позолоченную и тисненную с опускающейся кожей на окошках и двери. Кареты узнали чуть ли не в царствование Петра Великого.

За Царицею (когда она выезжала на богомолье или гулять) верхом, в белых поярковых шляпах, обшитых тафтою телесного цвета, с лентами, золотыми пуговицами и длинными, до плеч висящими кистями.

Карамзин20 довольно подробно описал женскую одежду: ”Женщины, как у древних Греков или у восточных народов, имели особенные комнаты и не скрывались только от ближних родственников или друзей. Дома они носили на голове шапочку тафтяную, обыкновенно красную, с шелковым белым повойником или шлыком; сверху для наряда большую парчовую шапку, унизанную жемчугом (а незамужняя или еще бездетная – черную лисью); золотые серьги с изумрудами и яхонтами, ожерелье жемчужное, длинную и широкую одежду из тонкого красного сукна с висящими рукавами, застегнутыми дюжиною золотых пуговиц, и с отложным до половины спины воротником собольим; под сею верхнею одеждою другую, шелковою, называемою летником, с руками, надетыми и до локтя обшитыми парчою; под летником ферезь, застегнутую до земли; на руках запястье, пальца в два шириною, из каменьев драгоценных; сапожки сафьянные, желтые, голубые, вышитые жемчугом, на высоких каблуках: все, молодые и старые, белились, румянились и считали за стыд не расписывать лиц своих”. [14]

Щербатов также отметил великолепие царской одежды. В торжественных случаях она отличалась золотыми украшениями, богатыми жемчугом и драгоценными камнями, переходившими из рода в род, но в обыденной жизни одежда отличалась простотой. Царь или царица могли иметь до десяти платьев и носили до износа. Главной роскошью царской одежды были драгоценные меха, получаемые с данью от сибирских народов, часто использовавшиеся в качестве подкладки, и на опушку.

Бояре и прочие чиновники жили также, но скромнее из почтения к царскому сану. О моде в старину понятия не имели, ибо часто носили одежду своих дедов. Однако, главное великолепие, доведенное до излишества, бояр состояло в большом числе служителей, даже в поездке по городу в шествии могло быть до тридцати слуг. Содержание слуг стоило недорого – их кормили, давали небольшое жалованье на сапоги, а дома и при выезде при сопровождении господ носили серые сермяжные кафтаны из своих запасов. После появления ливрей лакеи без званых гостей во всех домах ливреи не надевали.

Весь быт, правила поведения и нравственный кодекс в древности полностью были построены по книге “Домострой”⁵. Следует отметить, что со времён оно мы до сих пор вольно или невольно ощущаем влияние Домостроя, порой не подозревая о том, что уклад нашей жизни был заложен в глубокой древности. Как знать, может быть эта книга, помимо религии в чистом виде, и была скрепой русского общества чуть менее пятисот лет. Очень многое переменилось за эти столетия, но тем и сильна Россия, что основы общества остались незыблемы. Конечно, можно вспомнить о “варварстве” древних русских, но что касается чистоты, в том числе тела и духа, то здесь Запад и рядом не стоял. Теплолюбивые иностранцы, не отличающиеся в средневековье особой чистоплотностью в быту, очень негативно относились к привычкам русских, но, прямо из окна выливали содержимое ночного горшка на улицу, правда, предупреждая: “Аква!”, предпочитали умываться в тазике в собственной грязи, славились немытым, воняющим телом, а баню вообще считали чистейшим варварством. Их возмущала привычка русских мыться вместе бабам и мужикам, а потом купаться в холодной речке, даже зимой.

Интересны особенные предписания, красочно написанные великолепным языком, актуальные и для нашего времени и касающиеся правил хорошего тона, например, “… св. крест, образа, мощи целовать перекрестясь, дух в себе удержав, губ не разевая; зубами просвиры не кусать, как обыкновенный хлеб, но ломать маленькими кусочками и класть в рот, есть губами и ртом не чавкать. Если с кем хочешь сотворить целование о Христе, также должен дух в себе удержать и губами не плюскать. … Порассуди человеческую немощь: нечувственного духа гнушаемся-чесночного, хмельного, больного и всякого смрада: коль мерзки пред господом наш смрад и обоняние". [5]

Домостроем предписывалось мыть избу, стены, лавки, скамьи, пол, окна, двери. Что бы не тащить грязь в дом, рекомендовалось положить сено для обтирания ног у нижнего крыльца, а перед дверями – рогожку или войлок. Иконы “должно ставить на стенах, устроив благолепно, со всяким украшением, светильниками и завесою”. [5]

Начинается книга с поучения отца сыну. Много внимания уделено нравственным ценностям и состраданию, отношениям в семье и некоторым правилам общежития. В старину жёны мужьям во всем покорялись, замужняя женщина ходила в церковь по совету с мужем. “Вставши и помолившись, хозяйка должна указать служанкам дневную работу”. [5] Еду она должна сама уметь готовить и рукодельничать, чтобы могла и служанку научить, и тогда “…все будет споро и всего будет много”. [5] Сама хозяйка никогда не должна бездельничать, не слуги должны будить хозяйку, а “… хозяйка должна будить слуг”. [5] Домострой велел каждый день жене с мужем советоваться обо всём, знаться только с тем, с кем он велит. С добрыми женщинами “…пригоже сходиться; не для еды, не для питья, а для доброй беседы и науки, внимать себе на пользу, а не пересмехать и никого не переговаривать; спросят о чем про кого другие, отвечать: не знаю, ничего не слыхала и сама о ненадобном не спрашиваю, о княгинях, боярынях и соседях не пересужаю”. [5] Женщина должна беречься от пьяного питья, не должна “…тайком от мужа ни есть, ни пить … “ [5]

Очень любопытно наставление о поведении гостя на свадьбе, показывающее нравы и обычаи времени: "Угощение не хули, а ешь с благодарностью. … Когда зван будешь на брак; то не упивайся до пьянства и не засиживайся поздно, потому что в пьянстве и долгом сиденье бывает брань, свара, бой, кровопролитие. Не говорю не пить вовсе, нет! Но говорю не упиваться; я дара божия не хулю, но хулю пьющих без воздержания“. [5]

Кстати, у Забелина есть упоминание о русском обычае, касающемся свадебных подарков. Оказывается, молодожён должен был впоследствии их выкупить у дарителя или возвратить ему.

Жена вместе с мужем должна воспитывать детей в страхе божием и благочестии, учить дочерей рукоделию. Со дня рождения дочери мать должна копить ей приданое с тем, чтобы к двенадцати годам, когда она могла по закону выходить замуж, всё должно быть готово. Домострой, кроме всего прочего, учит как вести хозяйство: “… как всякое платье кроить, остатки и обрезки беречь, всякую посуду и снасть ремесленную в порядке держать, чтоб всё было своё, не нужно было идти ни за чем на чужой двор; как всякое платье носить бережно, как запас годовой и всякий товар покупать; покупать всё, чему привоз, что дёшево; как огород и сад водить, … как избу устроить хорошо и чисто”. [5]

Мужья должны были учить жён своих “с любовью и благорассудным наказанием”. [5] Если жена не слушает мужа, то муж должен наказывать её наедине и, наказав, пожаловать и примолвить: “друг на друга не должны сердиться”. [5]

Слуг и детей также необходимо наказывать, а потом пожаловать. Хозяйке за слуг велено печаловаться, а если домочадцам неймётся, то Домострой рекомендует вежливенько постегать плетью, за руки держа, наедине “… а по уху, по лицу не бить, ни под сердце кулаком, ни пинком, ни посохом не колотить и ничем железным или деревянным”. [5]

К величайшему сожалению наши предки не считали важным стремление к наукам. В Домострое нет пожелания отцам, учить детей грамоте, которая признавалась необходимостью только для духовного сословия и людей приказных.

Об обязанностях родителей к детям в Домострое говорилось: "Иметь попечение отцу и матери о детях: снабдить их и воспитать в добром наказании; учить страху божию, приличному поведению (вежеству) и всякому благочинию; по времени, и по детям, и по возрасту смотря, учить рукоделию, кто чего достоин, кому какую способность (просуг) бог дал. Любить их и беречь и страхом спасать; уча и наказуя, и рассуждая раны возлагать. Казни сына своего от юности, и будет покоить тебя на старости; не ослабевай, бия младенца; если жезлом бьешь его – не умрет, но здоров будет; бия его по телу, душу его избавляешь от смерти и прочее. А у кого дочь родится, то рассудительные люди откладывают на неё от всякого приплода: также полотна и прочее каждый год ей в особый сундук кладут, всего прибавляют постоянно понемножку, а не вдруг; дочери растут, страху божию и вежеству учатся, а приданое с ними прибывает, и как замуж сговорят, то все готово". [5] Забелин считал такую семейную жизнь идеалом и рассуждал о том, что женщина в древнерусском обществе была поставлена на видное место, но даже в девятнадцатом веке люди не разделяли его мнения.

Ключевое слово здесь – наказание. Предки видели необходимость держать народ в страхе. Русские до сих пор выдавливают в себе раба, несмотря на успехи образования и цивилизации. Но есть и другая сторона медали. Наши либералы готовы на что угодно, лишь бы внедрить идеи Запада, например, ювенальную юстицию, не задумываясь о том, что мы принадлежим к разным цивилизациям. Дай Бог, чтобы этого не случилось, ибо тогда постепенно будут разорваны все семейные скрепы.

Здесь уже упоминалось, что Россия и Запад – разные цивилизации. Отсюда вытекают и различия в ментальности русских и западного населения.

Многие повсеместно считают, что византийская цивилизация – сплошное варварство, что не верно. Европейские государства основаны на обломках Западной Римской империи и озаряются светом католицизма32. Так уж случилось, что православие33 России пришло из Константинополя. На Западе была принята античная норма, чему восточные цивилизации не соответствуют. Провидение распорядилось, предназначив нашу страну, возможно для того, чтобы сохранить и развить особую сторону православия, тем более что схизма9 уже произошла и христианство разделилось. Поскольку Запад и Русь развивались, не зависимо друг от друга, отсюда и различия, и разные цивилизации. И даже то, что более трёх столетий идёт взаимопроникновение западной и нашей культур, ничего не меняет. Варварства хватало и на Западе. Одна Варфоломеевская ночь34 в Париже чего стоила! И публичные казни были у них не менее жестокими, чем в России. Кстати, наши староверы жгли не последователей Никона (Ники́та Ми́нин (Минов), 1605 – 1681, Патриарх 1652 – 1666. Его церковные реформы с 1650-х годоввызвали раскол Русской церкви, что привело к возникновению старообрядчества https://ru.wikipedia.org/wiki/Никон_(Патриарх_Московский)), а себя. Вот оно и коренное различие наших цивилизаций. В Средневековье в каждой цивилизации хватало своего варварства.

Мракобесие всегда было характерно для наших предков. Наверное, это не столько влияние язычества, сколько наследие Византии. Оно отличалось большой дикостью. Вот что писал об этом Забелин: “Тайная, скрытая, подземная вражда и ненависть к победившему самовластью, которое, к тому же, не переставало оскорблять, унижать и всячески изводить противную себе среду, – эта-то вражда и поднимала всевозможные ковы на государя. Она зорко следила за каждым шагом самовластителя, за каждым мелочным происшествием его домашней жизни, за каждым событием в его семействе. Собирался ли государь жениться, она портила его невесту и отнимала у него любимую женщину; она портила его супругу, его детей. Разводился ли государь с женою по случаю неплодия и женился на другой, она распространяла слух, что оставленная неплодная царица разрешалась от бремени наследником. Умирал ли у государя сын, она распространяла слух, что он жив и удален от царства лишь кознями близких к государю людей. В еству и питье, в платье и во всякую обиходную вещь она клала или всегда была готова положить лихое зелье и коренье, и на смерть, и на потворство, или прилюбленье, что равно было опасно. Конечно, по большой части, такие обстоятельства являлись одними только сплетнями, которыми обыкновенно боролись между собою мелкие самовластцы из боярства, низвергая ими друг друга с высоты государских милостей; но бывали и настоящие дела. Нельзя было верить никому. Необходимо было беречься от людей всякими мерами”. [8] С целью «избежания напастей всякого нравственного зла» [8] требовалось связать окружавших государя людей, скрепить нравственной ответственностью и «святою присягою, крестным целованьем» [8] с помощью крестоцеловальных записей. Известно, что при великом князе Иване Васильевиче (Иване III35), во время его домашней смуты с сыном Василием36 о наследии престола, даже его супруга, гречанка Софья37, прибегала к ворожбе; и к ней приходили «бабы с зелием» [8], отчего и с нею, с своею женою, государь должен был жить “в бережении”. [8] Московские цари, чего уж говорить о простом народе, были вынуждены жить в страхе и постоянной борьбе в своём доме. Московские цари, чего уж говорить о простом народе, были вынуждены жить в страхе и постоянной борьбе в своём доме. Несмотря на всё своё могущество, у них не хватало силы справиться с силой слабого. Отсюда и их жестокость, и необходимость первому нападать на врага, тем более что человеческая жизнь не стоила ровным счётом ничего. Забелин привёл такой пример: «Когда, при царе Алексее Михайловиче⁸, сын Ордына-Нащокина бежал тайно за границу, то самый гуманный из древних наших царей, посылал к несчастному отцу подьячего с таким наказом: «Афонасью говорить, чтоб он об отъезде сына своего не печалился и в той печали его утешать всячески и великого государя милостью обнадеживать… о сыне своем промышлял бы всячески, чтоб его, поймав, привести к нему; за это сулить и давать 5, 6 и 10 тысяч рублей: а если его таким образом промышлять нельзя, и если Афонасью надобно, то сына его извести бы там, потому что он от великого государя к отцу отпущен был со многими указами о делах и с ведомостями. О небытии его на свете говорить не прежде, как выслушавши отцовские речи, и говорить, примерившись к ним. Сказать Афонасью; вспомни, что больше этой беды вперед уже не будет; больше этой беды на свете небывает.» [8] Одной из самых больших опасностей для государей была возможность их отравления, поскольку волшебство, в понимании предков – умных и практичных, понимающих безвредность ведовства в большинстве случаев, не отделялось от лиходейства, но невозможность отличить вредное от безвредного, принуждало предков преследовать любой признак ведовства.

Впрочем, противостояние между власть предержащими и окружением было и будет всегда. Только в Средневековье оно отличалось большей дикостью.

У историков о быте простых людей написано немного, легче найти информацию о царском быте. Обычно они пишут сухо, и довольно редко встретишь в их работах что-нибудь, кроме изложения событий. Они руководствовались, в основном, летописями, а там о быте говорилось немного. Зато у иностранцев кое-что можно прочесть, но там больше о них самих, любимых, и об их впечатлениях. Впрочем, врут вороги беззастенчиво. Следует отметить, что иностранцы и не имели возможности наблюдать повседневную жизнь в силу замкнутости общества. Забелин в основном, писал о царственном быте. Обычно женщины на Руси, тем более в царских семьях, жили изолированно согласно обычаю, запрещающему “… править посольство иноземным послам прямо пред лицом царицы”. [7] Никто, даже иноземные послы не могли видеть царицу не потому, что царь боялся стыда от её несмышлёных, и стыдливых отговоров, а потому что хоромы царицы были совсем недоступны за исключением самых близких ей людей – родственников или самых доверенных слуг двора. При дворе женщинам жилось значительно хуже, чем простым горожанкам, но не в смысле благ, а свободы. По свидетельству Бухау38, знатные люди не показывали своих жен и дочерей не только посторонним людям, но даже братьям и другим близким родственникам и в церковь позволяли им выходить только во время говенья, чтобы приобщиться святых тайн или иногда в самые большие праздники. Только при самых дружелюбных отношениях хозяин дома мог показать своим гостям хозяйку дома. В этом случае, по свидетельству Котошихина39, в начале обеда, хозяин дома приказывал жене выйти поздороваться с гостями. Она приходила в столовую комнату и становилась в переднем углу, а гости стояли у дверей. Хозяйка кланялась им в пояс, а гости ей кланялись большим обычаем, в землю. Затем хозяин кланялся гостям большим же обычаем, в землю, с просьбой, чтоб гости изволили его жену целовать. “Гости просили хозяина, чтоб наперед он целовал свою жену. Тот уступал просьбе и целовал первый свою хозяйку; за ним все гости, один за одним, кланялись хозяйке в землю, подходили и целовали её, а отошед, опять кланялись ей в землю. Хозяйка отвечала каждому поясным поклоном, т. е. кланялась малым обычаем. После того, хозяйка подносила гостям по чарке вина двойного или тройного с зельи, а хозяин кланялся каждому (сколько тех гостей ни будет, всякому по поклону), до земли, прося вино выкушать. Но гости просили, чтоб пили хозяева. Тогда хозяин приказывал пить наперед жене, потом пил сам и затем обносил с хозяйкой гостей, из которых каждый кланялся хозяйке до земли, пил вино и отдавши чарку, снова кланялся до земли. После угощения, поклонившись гостям, хозяйка уходила на свою половину, в свою женскую беседу, к своим гостям, к женам гостей. – В самый обед, когда додавали круглые пироги, к гостям выходили уже жены сыновей хозяина или замужние его дочери или жены родственников. И в этом случае обряд угощения вином происходил точно также”. [7] Жёны удалялись на женскую половину. Дочери – девицы никогда на подобные церемонии не выходили и мужчинам не показывались.

Жёны являлись угощать вином гостей только в случае желания хозяина оказать гостям особенный почет и по настоятельной просьбе гостей. Целовались не в уста, а в обе щёки. Жёны к этому выходу богато наряжались и часто переодевались во время церемонии. Они выходили снова по окончании стола в сопровождении двух или трех сенных девиц, замужних женщин или вдов из служащих в доме, подавая гостю водку или вино, сами всегда пригубливали чарку. “Этот обряд, несмотря на затворничество русских женщин и раздельности древнерусского общества на особые половины, мужскую и женскую, показывает, что личность замужней женщины, хозяйки дома, приобретала для дружеского домашнего общества высокий смысл домодержицы и олицетворяла своим появлением и угощением самую высокую степень гостеприимства”. [7] Забелин рассказывал о распорядке дня знатных женщин на примере боярыни Морозовой до её ареста: ” Утром после правила и книжного чтения, обыкновенно святого жития на тот день или поучительного слова, боярыня занималась домашними делами, рассуждая домочадцев и деревенские крестьянские нужды, заботясь об исправлении крестьянском, иных жезлом наказуя, а иных любовию и милостью привлекая на дело Господне. Это продолжалось до 9-го часу дня и больше, т. е. до полудня и больше, по нашему счету. Остальное время посвящалось добрым, богоугодным делам, в числе которых, первое и самое важное место принадлежало делам милосердия”. [7] В то время каждый зажиточный, а тем более богатый дом собирал у себя нищих, странных, убогих, калек, юродивых, старцев и стариц и давал ей в своем доме местожительство. Собирая около себя такое убогое общество, поучаясь его подвигами и словесами, Морозова в свой досуг садилась за прялку, готовила нити и теми нитями шила рубахи для нищих и убогих и сама, одевшись в рубище, ходила по улицам, по темницам и богадельням, оделяла рубахами нищих и раздавала им деньги. Такой образ жизни сохранялся России довольно долго. У Котошихина, который писал для иностранцев, в сочинении “О России в царствование Алексея Михайловича” описан случай с польскими послами, прибывшими в Москву. Они должны были отблагодарить царя за свадебные дары польскому королю и передать подарки от королевы лично царице. Это было актом обычной вежливости, как это делали и московские послы, но поляки по московскому обычаю, не были допущены к царице. Отговорились тем, что царица больна. Царь слушал обычные речи послов посольства и сам принимал дары. Иностранцам в своей книге Котошихин объяснил: «Для того, отвечает он, что московского государства женский пол грамоте неучёные, и не обычай тому есть, а иным разумом простоваты и на отговоры несмышлены и стыдливы: понеже от младенческих лет до замужства своего у отцов своих живут в тайных покоях, и опричь самых ближних родственных, чужие люди, никто их, и они людей видети не могут». [7] Царицы – иноземки: Софья Витовтовна – литовка40, Софья Фоминишна – гречанка, Елена Васильевна Глинская41 пользовались некоторою долею женской свободы. Они были чужие и иногда принимали лично иноземных послов и не прятались в своих хоромах, когда обстоятельства требовали их участия в подобных церемониях; но и они в московском дворце жили так, как повелось исстари и подчинялись тем понятиям и порядкам жизни, какие господствовали в русской земле. Однако женщина на Руси могла быть совершенно самостоятельна и в некоторых отношениях играла мужскую роль, когда, после смерти мужа, она оставалась матёрою вдовою – матерью сыновей.

Интересны различные подходы русских князей к выбору невест для себя и наследников. В древности в эпоху дружинных отношений в браках руководствовались дружинными отношениями родов, отношениями равенства, когда великие князья женились на княжнах своего же рода, на дочерях удельных князей, иногда на иноземках княжеского рода или даже на дочерях знатных дружинников бояр и на дочерях новгородских посадников. Позднее, когда Московский князь стал государем, и стало затруднительным выбирать невест из европейских дворов по причинам различий в вере и того, что Европе Московское Государство представлялось дикою пустыней, населённой «чуть не кочевыми варварами, вроде гуннов или татар, оставалось выбирать себе невесту из подданных. Чтобы не возвышать какой-либо знатный род выбором невесты из него, государь был вынужден установить выбор, руководясь только непосредственными прямыми достоинствами невесты, как женщины доброй, «ростом, красотою и разумом исполненной». Забелин отмечал: “Домашнее личное государево дело становилось в этом случае делом общим, всенародным, общественным, в полном смысле государственным, что, конечно, в понятиях народа еще более возвышало личность государя, обобщало её, ставило эту личность выше всех в русской земле. Государь женился и выбирал себе невесту не из привилегированной среды княжеских родов, … он брал её всенародно из семьи всего служебного сословия. Теперь уже только этот общий земский род мог соответствовать роду великого государя, соответствовать новому царственному значению московского государя, как государя всея Руси”. [8] Так свидетельствует современник Василия, Герберштейн42. «С общего совета, говорит он, были собраны в одно место дочери бояр, числом 1500 для того, чтобы князь выбрал из них супругу по желанию». (https://ru.wikisource.org/wiki/записки_о_Московии_(Герберштейн;_Анонимов)/1866_(ВТ:Ё)/Церемониал_после_венчания_великого_князя) Он объяснил также, что такой общенародный выбор невесты сделан был по совету великокняжеского казначея, грека Юрья Малого (Траханиота), который был самым приближенным лицом у великого князя и надеялся будто бы, что Василий возьмёт себе в супруги его дочь. Но его замыслы не удались, и великий князь избрал в невесты Соломаниду Сабурову43, дочь незначительного дворянина Юрия Сабурова. Франциск-да-Колло44 рассказал о порядке выборов: «Великий князь Василий, вздумав жениться (это было еще при его отце), обнародовал во всем государстве, чтобы для него выбрали самых прекраснейших девиц, знатных и незнатных, без всякого различия. Привезли их в Москву более пятисот: из них выбрали 300, из трёх сот 200, после 100, наконец, только десять, осмотренных повивальными бабками; из сих десяти Василий избрал себе невесту и женился на ней (на Соломонии). Однако ж не имел удовольствия быть отцом, и потому не весьма уважал супругу, так что я, находясь в Москве, должен был ходатайствовать о свободе брата её, сидевшего в темнице за легкую вину.” [8] Коллинз45, современник царя Алексея, говорил, что когда дело решалось, то сам царь подавал избранной платок и кольцо. Эти брачные знаки и означали акт избрания. “Свадебные разряды свидетельствуют, что подобные же общие выборы невест, при царе Иване Васильевиче1, происходили и при женитьбе его братьев”. [9] Остальных девиц по милости царя, обручали с боярами и военными сановниками. Несмотря на то, что после свадьбы родственники не смели именовать царицу родной, род царицы приближался к государю и управлял государством в домашних государственных делах. «А жалует царь по царице своей, отца ее, а своего тестя, и род их, с низкие степени возведёт на высокую, и кто чем не достанет, сподобляет своею царскою казною, а иных рассылает для покормления по воеводствам в городы, и на Москве в приказы, и даёт поместья и вотчины; и они теми поместьями и вотчинами, и воеводствами, и приказным сиденьем, побогатеют». (23. О царицыных сродственных людех, как их царь после… http://rummuseum.info›node/5126)

Забелин отметил: «После избрания, царскую невесту торжественно вводили в царские особые хоромы, где ей жить, и оставляли до времени свадьбы на попечении дворовых боярынь и постельниц, жён верных и богобоязливых, в числе которых первое место тотчас же занимали ближайшие родные избранной невесты, обыкновенно её родная мать или тетки и другие родственницы. Введение невесты в царские терема сопровождалось обрядом её царственного освящения. Здесь с молитвою наречения на неё возлагали царский девичий венец, нарекали её царевною, нарекали ей и новое царское имя. Вслед за тем дворовые люди «Царицына чина» целовали крест новой государыне. По исполнении обряда наречения новой царицы рассылались по церковному ведомству в Москве и во все епископства грамоты с наказом, что бы о здравии новонареченной царицы Бога молили, то есть поминали ее имя на ектеньях вместе с именем государя. … С этой минуты личность государевой невесты приобретала полное царственное значение. … Государевы невесты очень нередко избирались из бедных и простых дворянских родов, а потому и возвышение их родства выпадало на долю самым незначительным людям. Коллинз рассказывал, что отец царицы Марьи Ильиничны Милославских (1624 –1669, русский первая супруга царя Алексия, мать царя Феодора III), Илья Данилович, происходил из незнатного и бедного дворянского рода и прежде служил кравчим у посольского дьяка Ивана Грамотина (? – 1638, подьячий, а затем думный дьяк, печатник (1636) видный деятель Смутного времени, трижды, при разных государях, возглавлял Посольский приказ). Дочь его, будущая царица, хаживала в лес по грибы и продавала их на рынке. О царице Евдокии Лукьяновне Стрешневых (1608 – 1645, вторая жена царя Михаила Фёдоровича , мать царя Алексея Михайловича), супруге Михаила, её же постельницы говаривали: «не дорога де она государыня; знали они ее, коли она хаживала в жолтиках (простых чеботах); ныне де её государыню Бог возвеличил!» [6] О царице Наталье Кириловне (1651 – 1694, царица, вторая жена царя Алексея Михайловича, мать Петра I) Шакловитый (Большой, середина 1640-х – 1689, русский государственный деятель, сторонник и фаворит царевны Софьи Алексеевны), предлагавший её принять, то есть погубить, говорил царевне Софье ( 1657 – 3 [14] июля 1704) – царевна, дочь царя Алексея Михайловича, в 1682—1689 годах регент при младших братьях Петре и Иване): «известно тебе, государыня, каков её род и какова в Смоленске была: в лаптях ходила!» [6] Очевидно, что во дворце, все лица, находившиеся в близости и в милости у государя, с завистью, опасением и ненавистью встречали родственников новой царицы, смотрели на новых людей, на царицу и её родичей и только и думали о том, как извести новую царицу, надеясь, что при новом выборе государевой супруги им повезёт больше. Иначе в Московии относились к замужеству дочерей. «Государь, вступая в брак с невестою, избранною всенародно, из всей служилой среды, не мог тем унизить своего царственного достоинства, напротив он возвышал собою личность, придавая ей общенародное значение, ибо кто же, кроме государя, имел право всенародно избирать себе невесту. Но выдавая дочь за кого-либо из подданных хотя бы и самых вельможных и знатных, он возвышал тем личность этого подданного до несоответственного ей государского достоинства, и вместе с тем унижал собственный царственный род до значения своего слуги. … Все это сильно противоречило здравому государственному смыслу, которым всегда отличались московские в. князья и вот почему для государевых дочерей брачное состояние потом совсем закрылось: они были принесены в жертву государственной необходимости.» [9] Котошихин следующим образом объяснял этот печальный исход государственной предосторожности: «Сёстры царские или и дочери, царевны, имея свои особые покои розные, живут, как пустынницы, «мало зряху людей и их люди; но всегда в молитве и в посте пребываху и лица свои слезами омываху, понеже удовольство имея царственное, не имеяй бо себе удовольства такого, как от Всемогущого Бога вдано человеком совокуплятися и плод творити. А государства своего за князей и за бояр замуж выдавати их не повелось, потому что князи и бояре их есть холопи и в челобитье своем пишутся холопьми. И то поставлено в вечный позор, ежели за раба выдать госпожу. А иных государств за королевичей и за князей давати не повелось, для того, что не одной веры и веры своей оставить не хотят, то ставят своей вере в поругание. Да и для того, что иных государств языка и политики не знают, и от тогоб им было в стыд». [8]

По Забелину византийская идея аскетизма явилась началом образованности в допетровское время. Она означала полное отрицание мирских удовольствий, человечных эстетических созерцаний, поэтического и эстетического творчества, которыми живет и формируется человек. Отсутствие умственной и нравственной свободы притесняет и порабощает силы духовные. Вот так и получилось, что жизнь народа уподоблялась «жизни стада». Общество было способно устроить личный быт во благо, но не быт народности. “Все речи и разговоры их не выходили из круга обыкновенных житейских дел. Так обыкновенно ведут они речь о сладострастии, о гнусных пороках, о прелюбодеяниях, совершенных частью ими, а частью и другими; тут же передаются разного рода постыдные сказки и тот, который может наилучшим образом сквернословить и отпускать разные пошлые шутки, выражая их самыми наглыми телодвижениями, считается у них приятнейшим в обществе. Невозможно вообразить до какой степени предаются они чисто животным побуждениям. Пьянству они преданы сильнее всякого другого народа в свете. Наполнивши себя вином чрез меру, они, подобно, неукротимым диким зверям, готовы бывают на все, к чему побуждают их необузданные страсти. Порок этот – пьянство до такой степени распространен в народе, что ему предаются все сословия, как духовные, так и светские, богатые и бедные, мужчины и женщины”. [9]

Осуждая такое состояние общества, Домострой ничего не мог предоставить взамен. Невозможно народу запретить веселиться, и нашим предкам оставалось лишь предаваться языческим народным забавам и мирским утехам, несмотря на запрет. Отсюда и скоморохи, и дураки с дурками, бесовские пляски и игрища. Общество было лишено литературного развития, как это было ранее, и потому обращалось к старинной книжной словесности и старым песням, былинам и сказаниям. В “Домострое”, наряду с наставлением, “как духовне устроивать трапезу, стол, обед или пир” [5], указано между прочим: «если начнут смрадные и скаредные речи и блудные; или срамословие и смехотворение и всякое глумление; или гусли и всякое гудение и плясание и плескание и скакание и всякие игры и песни бесовские, – тогда, якоже дым отгонит пчелы, такоже отыдут и ангелы Божии от той трапезы и смрадные беседы, и возрадуются беси… да такоже безчинствуют, кто зернью и шахматы и всякими играми бесовскими тешатся… А кто бесстрашен и безчинен, страху Божию не имеет и воли Божии не творит и закону христианского и отческого предания не хранит и всяко скаредие творит и всякие богомерзкие дела: блуд, нечистоту, сквернословие и срамословие, песни бесовские, плясание, скакание, гудение, бубны, трубы, сопели, медведи и птицы и собаки ловчия; творящая конская уристания… (Такоже и кормяще и храняще медведи или некая псы и птицы ловчии, на глумление и на ловление и на прельщение простейших человеков)… или чародействует и волхвует и отраву чинит; или ловы творит с собаками и со птицами и с медведями; и всякое дьявольское угодье творит, и скоморохи и их дела, плясание и сопели, песни бесовские любя; и зерьнью, и шахматы и тавлеи (играя) – прямо, все вкупе, будут во аде, а зде(сь) прокляти.» [5] У Забелина можно прочесть: «В 1585 г. февр. 20 у царя Федора Ивановича19 такая комедия началась тем, что некий Федор Пучок Молвенинов привел на потехе государю «медведя с хлебом да с солью в саадаке» [9], то есть вооруженного луком и стрелами; и потом «спущал» своего ученого медведя на бой с диким медведем. Спектакль, вероятно, очень полюбился государю, потому что поводчик получил довольно значительную награду… Известно, что медведники – поводчики забавляли публику и своими присказами и приговорками, которые объясняли медвежьи действа и служили как бы текстом к этому медвежьему балету. Верно, и здесь старинный шутливый иронический ум русского человека не ходил в карман за словом, и беззастенчиво и остроумно выставлял всякие смешные стороны тогдашней жизни. … Есть свидетельство, что «треклятые» органные гласы раздавались из дворца перед лицом всенародного множества». [9] Англичанин Горсей46 рассказывал, что когда он привез царю Федору Ивановичу и Борису Годунову19 различные подарки, и в том числе органы, клавикорды (а с ними и музыкантов), то царица Ирина Фёдоровна47, “рассматривая эти дары особенно была поражена наружностью органов и клавикордов, которые были раззолочены и украшены финифтью и восхищалась гармониею звуков этих мусикийных орудий, никогда ею невиданных и неслыханных”. [9] Народ толпился около дворца, чтобы их послушать. Дурак, шут был источником постоянного спектакля, вседневной утехи для всех комнатных дворцовых людей. Писание обозначало эту сторону домашних увеселений “именем глумления, кощунания, шпильманской мудрости, а самых дураков и шутов обозначало шпильманами, глумотворцами, смехотворцами, сквернословцами”. [9] Шут возбуждал веселость “пошлыми или острыми, слишком умными или слишком глупыми, но всегда необычайными словами и такими, же поступками”. [9] Считался вполне уместным самый грязный цинизм, заслуживающий общее одобрение. Таковыми и были вкусы общества, которые с одной стороны представляли благочестивую степенность и чинность, а с другой отличались неудержимыми побуждениями животного чувства. Циничное и скандальное нравилось, потому, “… что духовное чувство совсем не было воспитано, а было только связано как ребенок пеленками, разными, чисто внешними, механическими правилами и запрещениями, которые скорее всего служили лишь прямыми указателями на сладость греха…” [9] Дурак, как и юродивый становились суровыми и неумолимыми обличителями лжи, коварства, лицемерия и всяких других личных и общественных пороков. “Это была сатира, комедия, та сторона литературы, которая в развивающемся обществе составляет прирожденную силу и за неимением письменности, печатного слова, обнаруживает свои стремления устным словом, сценическим и циническим представлением, а в обычном смысле дурачеством, ибо, как мы заметили, все смешное и комическое было делом одних только дураков”. [9] Дураки-шуты бывали не глупыми людьми. Ключевский приводит пример с шутом Гаврилой, который в 1537 г., сумел спасти себя от московской государевой опалы, изменив своему личному государю, удельному старицкому князю Андрею Ивановичу и бежал от него в Москву. А в это время несчастный князь должен был попасть в московские сети и закончить свой век «в нуже страдальческою смертию». [9] Шут спасал свою жизнь и верно понял, что дело его князя было проиграно безвозвратно. Шуты и на Западе веселили своих хозяев. И там, и у нас они были не так уж и глупы, что подтверждают исторические свидетельства.