Читать книгу Время прощает нам всё… - Вероника Жданова - Страница 5

Беременность давалась Елене тяжело. Июнь выдался жарким, с частыми грозами. Душными ночами она не могла уснуть, поджидая мужа с дежурств. Мучаясь ревностью, она представляла себе смешливую медсестру Лилию, которая даже в белом халатике умудрялась выглядеть изысканно. Вот и сейчас, сидя перед распахнутым в сад окном, она слушала раннего соловья и куксилась. Слезы капали на огромный живот, ломило спину, ныли отекшие ноги. И вообще она была страшно одинока и несчастна. Тихонько всхлипнув, она пошарила босой ногой в поисках тапка, не найдя, с трудом встала и проковыляла босиком по комнате. Ходики мерно отстукивали, двигая стрелки к четырем. Семен задерживался. Елена последние недели не работала, и муж забрал ее пациентов и часы приема, чтобы не терять место на время родов и первых месяцев после них. Медсестра вызвалась помогать. Сегодня они оба выехали на вызов к пограничной заставе. Перед глазами снова всплыло лицо Лилии с тонкими бровями, как у Орловой. Красивая. Елена сделала круг по комнате, потирая поясницу. Вдалеке громыхнул гром. Еще раз. Еще. Соловей примолк. Вдруг завыли собаки. Гром рокотал как-то ритмично, то приближаясь, то удаляясь. Заныли в небе самолеты. Тревога. Учебные вылеты с нашей, и, провокационные, с той стороны, не давали спать никому уже с месяц. Грянул взрыв. Дрогнули стены. Это определенно была не гроза. Учения. Накинув шаль, она выглянула в окно. У соседей зажглось и погасло окошко. Сад примолк. Хлопнула дверь на хозяйской половине. И снова все стихло. Щелкнул соловей, пытаясь продолжить петь. Послышались быстрые шаги, распахнулась дверь, и пропахший больницей Семен шагнул в комнату. « Это война!» – выдохнул он. « Надо уходить! Сейчас!» Она растерянно отпрянула и вдруг села на постель. Хозяйские двери вдруг захлопали, что-то звонко ударило в пол. Какой-то лязгающий гул вдруг заполнил округу. « Ну, давай же, давай! Лилька отдала лошадь! Они уже на заставе!» Гул нарастал. Посыпались щелчки выстрелов, как будто кто-то налил холодной воды на плитку. « Не успеем!» – почему то прошептал он и, рванув занавеску, выскочил в окно. Сотни, тысячи мгновений пролетели над ней, но она так и стояла, не говоря ни слова, некрасиво скосолапив ноги, сжимая худенькими пальцами шаль на большом животе. Семен, белея манжетами в предрассветной серости, протягивал к ней руки, помогая перебраться через низкий подоконник. А по улице шли танки, сминая заборы и палисадники, снося углы домов на поворотах. « Сём, а я тапки забыла!» -прошептала она. « Шшшш… я сейчас…» – почему-то тоже прошептал он в лязгающем грохоте. Заросли запущенного сада надежно скрывали их, но почему-то казалось, что стук сердца слышен на всю округу. Чуть пригнувшись, он пробрался к старой черешне. В распахнутом окне, как от сквозняка вспузырилась занавеска. Какая-то тень с воплем метнулась от дома к сараю, вдруг вздыбилась и рухнула стена, накренилась крыша. Хрустя стеклами и урча, танк прошел дом насквозь. « Молчи!» – метнулся Семен к застывшей жене с разинутым в немом крике ртом. Он придавил ее к земле, закрывая лицо ладонью. Мир сузился до крохотного клочка земли перед глазами. Страх накрыл теперь обоих, как липкий туман. Безжалостно светало. У разрушенного дома кто-то лежал, вдавленный танком в ухоженную клумбу. Болталось белье на оборванной веревке. Вдалеке слышались выстрелы. « Уходим!» – торопил муж, но страшное безразличие вдруг охватило ее. Все казалось затянувшимся кошмаром, и нужно было просто проснуться. Всего этого просто не могло быть наяву. Живот вдруг дернулся. Младенец повернулся, уперся и замолотил чем-то там мягко-мягко, как бы призывая подняться. За садом на бурачном поле никого не было, но она бежала, задыхаясь и ей все казалось, что опушка леса никогда не приблизится. Пройдя просеку, натолкнулись на таких же беженцев с соседней деревни. « Ах, бедная ты, бедная!» – сочувственно сказала старуха, глядя на кудрявую головку Елены. Семён вспыхнул было, но промолчал. Надо было беречь силы. « Домой! Скорее домой!» – думала Елена, теребя бахрому шали. До дома были еще десятки километров. Шли долго. Выпрашивали вареную картошку на хуторах. Ночевали в лесу. В деревнях везде стояли немцы. Дороги были пустынны. Кто хотел убежать – уже давно убежали. Медленно шли только они. И молчали, каждый думая о своем. Тонкая сорочка изорвалась. Живот прикрывала старая юбка, подобранная в одном из брошенных домов. На плечах все та же шаль. Обуви не было. Елена шла босиком, не обращая внимания на израненные ступни. Она вдруг погрузилась в необыкновенное спокойствие, недоступная в своем внутреннем ожидании для внешнего мира. Даже Семен, казалось, существовал для нее теперь в другой плоскости. Она несла бремя будущей жизни, сосредоточившись на ее сохранности. Дорога к дому все не кончалась. Шли мимо разоренных хуторов и оглохших от горя деревень. Собирая на полянке спелую землянику, она вдруг увидела вырванную с мясом пуговицу, а чуть дальше растерзанный труп, и, не подходя ближе, стараясь не смотреть в ту сторону, продолжала тщательно обирать ягоды, единственную их пищу за последние два дня. Ночью не спалось. Держась за руки, прислонившись к стволу дерева, они молчали. « Как назовем?» – подала она впервые за несколько дней голос. « Лилия… Это она дала мне уйти…» – скупо ответил Семен. « А я-то, дура, всё ревновала!» – вдруг всхлипнула Елена. « Ну, точно, дура!» – ответил он, целую ее в теплую макушку. К своему городу они вышли на рассвете, и весь день пролежали в зарослях алычи на берегу реки, наблюдая за такими близкими родными окнами. В сумерках появились на пороге. Семья их уже оплакала и все в каком-то оцепенении разглядывали друг друга. За такое короткое время люди разучились много говорить. Наскоро переодевшись, Семен засобирался в путь. « Много тебе будет заботы! Береги себя!» – сказал он на пороге. Елена молча кивнула и прильнула к плечу. « Пора!» – мягко отстранил он ее и отступил в темноту. Девочка родилась 22 июля. Свидетельство о рождении выправили после войны. Глуховатая после контузии заведующая ЗАГС записала ее Лидией. « Нет, ну подумаешь, одна буква!» – сказала она расстроенному Семену. « Называйте дома —как хотите, а документ портить не дам!»

Бусы.

В « Титанике» я смотрю всегда только один момент, остальное мне не нравится. Тот, что в конце, когда оживает затонувший пароход, разрушенные водой и временем оживают коридоры и лестница и все наполняется живыми и радостными лицами. Этот момент узнавания и мимолетного облегчения. Все рядом, все счастливы.

Сияет огнями наш зал в сером мартовском дне. Приезжают все новые гости. Для меня пригласили детей. Мне дарят мои первые часы и первую нитку жемчуга. Не совсем то, о чем мечталось, ну ладно. Эти взрослые сначала дарят ерунду, а потом называют неблагодарной. Я улыбаюсь на всякий случай, благодарю, примериваю, снова улыбаюсь. « Это твой юбилей! Подумать только, ты шагнула во второе десятилетие!» – говорит моя крестная, и я верю, что 10 лет это какой-то супер праздник. И еще меня страшит слово «десятилетие».

Родители в Германии, но я не ощущаю их отсутствия. У Бабы я окружена таким комфортом, что мне совсем не хочется домой, к строгим правилам и обязанностям, к вечно ноющей сестре, урокам музыки и балета. Сережка сидит, насупившись, в стороне. Челка приглажена сахарной водичкой, под воротником топорщится галстук. « Ты такая противная в этом платье! Как майский жук!» – выдавливает он, наконец, и наотрез отказывается вручать мне подарок под прицелом фотообъектива. Затея Деда с памятными фотографиями события проваливается с треском. Мы оба не любим фотографироваться. Приходят девочки-одноклассницы. У них слегка ошарашенный вид от всего нашего сборища. И гости всё пребывают. Для нас, детей, накрывают отдельный стол. « Ой! Мы забыли еще один сюрприз!» – говорит моя любимая тетка Лиля, Сережкина мать и приносит огромную коробку с крошечными пирожными. В несколько слоев уложены кукольного размера заварные и корзиночки, безе и «пражские», «наполеончики» и фруктовые. На бисквитиках выведены кремом ландыши и розочки, как на настоящих тортах. Сережка фыркнул и выскочил из комнаты. « Ты что! Сережка! Пойдем за стол!» – уговаривала его я, стоя посреди кухни. Он молча вырвался, схватил литровую эмалированную кружку с водой и жадно стал пить. « С ума сошел! Вода ледяная!» – закричала Марийка, пытаясь отобрать кружку. Он вывернулся и вдруг стал поливать меня водой:

«Вот тебе! Вот! Дура с бусами!» Мои подкрученные кончики волос, «совсем как у Мирей Матье» повисли жалкими сосульками, а через платье по животу растеклась противная холодная лужа.

Вокруг нас собрались гости. Повисла тишина.

И я вдруг заплакала, уткнувшись лбом в живот Бабе. Сережка получил увесистый подзатыльник от отца и отправился в угол. Дети за столом притихли. Гости наперебой старались сгладить ситуацию. Запахло жареным, и Баба кинулась к плите спасать то ли пирог, то ли мясо. Позвонили в дверь. Зазвонил телефон. Разлили лимонад. Все заспешили, заговорили, зазвенели приборами. Праздник вошел в привычное русло. « Извини!» – сказал Сережка из своего угла. « Я думал, ты не будешь со мной дружить, раз у тебя эти… бусы!» Он тоже плакал. За стол он больше не сел и я ему принесла крышку от коробки полную разных пирожных. Девочки играли моими куклами, пили ситро, рассматривали подарки. Взрослые танцевали и рассказывали анекдоты. Мы с Сережкой сидели в углу и ели пирожные, запивая водой из большой эмалированной кружки. « Давай никогда не отмечать эти дурацкие любилеи!» – сказал он. Я согласно кивнула и с тех пор больше никогда не ношу бусы.