Читать книгу Когда возвращается радуга. Книга 1 - Вероника Вячеславовна Горбачева - Страница 3

Северянка Мэгги, или, как её на первых порах называли в Серале, Красноголовая кормилица Мэг попала в рабство в неполные двадцать лет.

В те времена пираты заплывали на северные побережья часто. После заключения мирного договора между Франкией и Испанией, а потом и Бриттанией, каперы потеряли поддержку монархов и вынуждены были заняться вольным промыслом. Кануло в Лету время, когда на обвинения и угрозы со стороны испанских капитанов – да и просто подвернувшихся под жадную руку торговцев, независимо от флага на судне – «джентльмены удачи» предъявляли королевский патент и считали себя защищёнными Его Величеством Вильямом, поскольку часть добычи шла непосредственно в казну. Прошли золотые времена, когда склады негоциантов в Плимуте, основной базе «морских псов», от которых не было житья дряхлеющему испанскому льву, ломились от гвоздики и перца, бразильского дерева и амбры, шелков и драгоценностей, старых вин и сахара; а в тёмных лавках по соседству можно было по смешной цене разжиться драгоценностями, снятыми с убитых, бархатными и шёлковыми камзолами с плохо смытыми следами крови. Честные каперы как-то одномоментно превратились в грязных пиратов, которых любой порядочный торговец, оказавшийся сильнее и увёртливее в абордаже, имел право повесить тут же, на рее, без суда и следствия, ибо состав преступления был налицо. Да и какой суд в открытом море? А занимать место в трюме, тратить припасы и драгоценную воду на убийц и воров, чтобы довести их до присяжных в ближайшем порту, где их всё равно вздёрнут – такую благотворительность редко кто себе позволял. Тем более что и отношение судейских к «джентльменам» резко переменилось. Если ранее от имеющих патент каперов кормились сотни комиссионеров, кабатчиков, весёлых домов и притонов, и, разумеется, нечистые на руку шерифы и судьи – то сейчас конфискат у осуждённых за морской разбор шёл в казну через руки тех же судей и шерифов, без, так сказать, оттока на сторону.

Грабить в море становилось делом опасным и неприбыльным.

Но на пиратском рынке появилась иная ценность, которой пока можно было разжиться малой кровью, а барыш получить неслыханный. Расцветающая Османская империя возводила дворцы и мечети, казармы и медресе, рыла каналы и орошала пустыни, где, как по мановению волшебной палочки, зеленели сады. Нужны были люди и рабочие руки. Во дворцах и Сералях роскошные залы пустовали в ожидании красавиц и их служанок и евнухов. Хозяйки в домах попроще с нетерпением ждали дешёвых рабов… Рабов!

А на северных побережьях так много крохотных незащищённых деревушек, до которых никому нет дела, особенно если главы кланов грызутся меж собой, и им не до присмотра за своими же крестьянами и рыбаками. Две-три удачных рейда – и трюм бывшего «морского пса» забит живым товаром. Кого-то оставят для собственного пользования, но большая часть благополучно доедет до места сбыта. Конечно, благополучно, ибо чёрная кость неприхотлива, выдержит и тесноту вонючего трюма, и бурду из лохани, подаваемую раз в день, и болтанку в шторм… Двое из десяти точно сдохнут по дороге, но из «чёрного» товара с берегов Африки, говорят, доплывает всего половина, так что – останется с чего поживиться.

Особенно если среди добычи попадались девственницы и дети. Этих на кораблях содержали особо, и даже кормили получше, чтобы довезти в целости и сохранности.

Мэг была замужем. И не очень красива. От участи матросской грелки, коей не избежали несколько её землячек, и от дурной болезни, могущей вслед за тем последовать – это если останется жива! – её спасла лишь заметная к тому времени беременность. Брюхатые тоже были в фаворе: купить практически за одну цену двоих рабов считалось у хозяев очень выгодным. Поэтому до Стамбула она добралась лишь исхудавшей, ибо кусок не лез в горло от беспрестанной тошноты, да издёрганной. Позади оставались смерти родных и пожар, сожравший деревню, куда она и приехала-то из города на неделю – навестить мать с отцом… Впереди – неизвестность. Угодить в наложницы из-за некрасивости и возраста не светило, выкупа ждать не от кого, да и кому она нужна? Оставалось лишь уповать на хороших хозяев и милосердие Божие, которое, говорят, не оставляет добрых христиан нигде, куда бы ни закинула злая судьба.

Первой же ночью на суше, в Стамбульском портовом бараке для сортировки рабов, куда их согнали помыться и отдохнуть перед завтрашними смотринами, она родила мёртвого сына. И не знала, рыдать ли от горя или радоваться, что мальчик попал в рай, не успев изведать мучений. В ад для некрещёных младенцев она не верила, ибо невинной душе там делать нечего. Торговец, её временный хозяин, велев убрать трупик ребёнка, огорчённо поцокал языком, но пощупал набухшие от прибывающего молока груди рабыни – не побрезговал! – и выставил-таки её на торги. Откормив и отпоив за три дня и дождавшись, когда сойдут тёмные круги под глазами. Женщина-лекарка, под надзором которой она находилась всё это время, строго-настрого следила, чтобы чужеземка сцеживала молоко, не допуская перегорания, и то и дело смазывала ей соски от возможных трещин.

Рыжая Мэг прятала злые слёзы и твердила сама себе, что нипочём не станет выкармливать неизвестно чьего младенца, лучше придушит в колыбели, и пусть её казнят. Сколько раз от тоски хотела в дороге наложить на себя руки, да удерживало сознание, что грех, что так со своими и на том свете не встретится. А казнят, да ещё иноверцы – сразу полетит душа в рай… Про возможно загубленную душу чужого дитяти она старалась не думать.

Её купили. Долго везли в какой-то тёмной душной колымаге с решетчатыми окнами, вместе с молоденькими перепуганными девушками, которых сразу же по прибытии в необъятный, как Мэг показалось, город-дворец куда-то увели, а её отправили мыться, париться, на осмотр к очередной лекарице, потом к пожилому мужчине-лекарю… К великому облегчению ирландки, тот заговорил с ней на бриттском наречии, и Мэг едва не зарыдала от счастья, даже забыв на какое-то время о мрачных планах. Хоть одна душа нашлась, которая понимает и что-то расскажет о её дальнейшей судьбе! Когда её нарядили в шелка и атлас, она оторопела. Её, рабыню? Хоть и стыдно было напяливать шальвары, пусть и прикрытые потом кафтаном, хоть верхняя кофта с почти открытой грудью не давала лишний раз вздохнуть без опаски – она сообразила, что одежда эта, пусть и срамная, стоит очень дорого. Как и туфли с загнутыми носками, расшитые бисером и серебром. А когда к ней приставили девушку-бриттанку и объявили, что вот эта Сара – её личная служанка, голова вообще пошла кругом. Что происходит? Её ни с кем не спутали? Или… Она тогда аж похолодела от испуга. Не принесут ли её в жертву какому-нибудь божку? Кто их знает, этих иноверцев, какие у них обычаи…

Но тот же добрый лекарь, табиб по-здешнему, терпеливо растолковал, что бояться ей нечего. Что жить она здесь будет очень хорошо, ибо купили её не для кого-нибудь, а для любимой икбал, то есть фаворитки великого Баязеда, которая только-только родила девочку, и, хоть готова была сама кормить её грудью – султан не разрешил, дабы не портилась красота любимицы. Вот и понадобилась кормилица. И не какая-нибудь. Как это часто бывает у рожениц, икбал затосковала, и даже крошечная дочка не могла излечить её от печали. Поэтому-то, дабы гнев повелителя не пал на нерадивых слуг, капа-агасы – глава белых евнухов, решил порадовать госпожу рабыней-соотечественницей. А придя на невольничий рынок, понял, что Аллах воистину благоволит им всем – и госпоже, и ему, а заодно и той красноволосой, недавно родившей невольнице, выставленной на торги как возможная кормилица. Ведь она, по счастливейшему стечению обстоятельств, оказалась родом из далёкой Ирландии, отчизны прекрасной Найрият.

И вот тут сердце Мэг дрогнуло. Не она ли просила Творца о милости? Как ещё расценивать это неслыханное везение? И если Всевышний сохранил ей жизнь и привёл сюда, в безопасное место, в сытость и покой, ведь покормить младенца – невелик труд, значит, и впрямь, он её не оставил даже здесь, среди чужих людей чужой речи, чужих и страшных обычаев.

А уж когда увидела ярко-рыжую гриву будущей госпожи и зелёные в крапинку глаза, точь-в-точь как у старшей погибшей сестры – поняла: да, не оставил. Она с радостью умрёт за эту девушку. Почему-то даже родившую, давно не невинную, её, Найрият, бывшую Эйлин О’Рейли хотелось называть именно девушкой, столько в ней было чистоты.

В ней и в Ирис. Они стали её домом, её жизнью. Её любовью.

И когда там, во дворе, заполненном янычарами Хромца, она завопила, увидев Ирис в лапах свирепого воина:

– Это моя девочка! Моя дочка!

…она кричала чистую правду.

***

В топочной было жарко, но не влажно, поэтому Мэг сегодня не кашляла. Здесь всего лишь подбрасывались сухие поленья в громадные топки под закрытыми ёмкостями, из которых по латунным трубам вода поступала сперва в большие ванны банных залов, а уж оттуда, разбавляемая холодной из других труб, шла в бассейны и фонтаны. Их по всему хаммаму журчало великое множество: и пристенных, для малых омовений, где вода поэтично переливалась из одной переполненной чаши в другую, и бьющих высокими звонкими струями, дарящими прохладу после жаркой парной. Отделанных мрамором и керамикой, глазурью и мозаикой, припрятанных в укромных нишах и красующихся в центрах залов, подставляющих бордюры прекрасным одалискам, любившим погружать в тёплую ароматизированную воду то точёные ступни, то изящные кисти, украшенные кольцами…

Много воды, порой много пара… всего, что в последнее время делало жизнь Северянки Мэг невыносимой, отзываясь в изношенных лёгких хрипеньем, бульканьем, вызывая приступы тяжёлого надсадного кашля, хвала Всевышнему – пока без кровохарканья, иначе не быть ей здесь, не видеться больше с Ирис. От безнадёжно больных рабынь в Серале избавлялись быстро и «гуманно» – переводя в городскую больницу для бедных. Или продавая за бесценок. Валиде-султан страшно боялась заразы, а потому при первых признаках заболеваний среди прислуги создавались целые банные отряды, нещадно парившие и отмывающие заболевших и тех, кто жил рядом, с мылом – не душистым, а едким, с серой и дёгтем. Пропаривались и окуривались целебными травами помещения, постели, одежда. Действительно больные изолировались, еду им подавали через специальное окошко в дверях, не приближаясь, дабы не дышать одним с ними воздухом.

Возможно, эти меры были правильными. Но вот только лечить таких бедолаг особо не лечили. Оставляли гору снадобий, рекомендованных табибами, и предоставляли несчастных своей судьбе. Флигель или домик закрывался снаружи, и засов снимался лишь спустя неделю, достаточную, как тогда считалось, либо для выздоровления, либо для умирания.

Молодые, как правило, выживали.

Но Мэг, которой шёл уже тридцать шестой год, молодой не считалась. К тому же, болезнь, которую она скрывала до поры до времени, как могла, исподволь подтачивала и старила её, отнимая с каждым днём силы и пригибая к земле. Это ухоженные гаремные дивы замирали в одной поре, изощряясь в сохранении красоты и молодости. А женщины, занятые на чёрной работе, старились быстро.

И уже не одну рабыню при гаремном хаммаме сгубили пар и вода. А ещё – лимонный сок и сода, смесью которых то и дело обрабатывались от известкового налёта мраморные стены бассейнов, а ещё – горячая зола топок и та едкая жидкость, которой обрабатывали для блеска латунные краны и водомёты фонтанов…

Мэг держалась.

Пока Ирис не исполнилось двенадцать – им разрешалось жить вместе. Потом, когда почтенный Аслан-бей признал со вздохом, что косноязычие неизлечимо, но не мешает, однако, девочке овладевать наукам и искусствам, которые должна знать каждая наложница – «дочь» Северянки перевели в общий гарем, к новеньким, а саму Мэг – в домик прислуги. И она ещё благодарила Бога за то, что малышку определили в одалиски, ибо, сама уже сполна натрудившись, не желала для девочки участи прислуги. Пусть уж… так. Глядишь, Повелитель не польстится на заику. Проживёт в Серале девять лет, до двадцати одного года, а потом…

Как заветного рубежа, она поджидала этого «потом».

Одалиска, которой за девять лет пребывания в Серале так и не выпало оказаться на ложе Повелителя, могла подать прошение – и покинуть гарем. Закон этот свято соблюдался, мало того – султан брал на себя заботу о дальнейшем достойном существовании девушки, виноватой лишь в том, что при многочисленности обитавших во Дворце наслаждений красавиц за это время так и не попалась ему на глаза. Деве назначалось хорошее приданое и подыскивался достойный муж, ведь не может она, до сей поры окружённая заботой, живущая в тепле и сытости, быть брошена на произвол судьбы, без крова, без пропитания, без надёжного защитника! Ей непременно нужен муж.

…Правда, что уж там говорить…Закон, конечно, не нарушался. Вот только в Серале о его существовании знали немногие: главные наставницы, в обязанности которых входило отслеживать сроки пребывания дев в обители любви, главный евнух и несколько избранных. Девушке, которой и впрямь больше нечего было ожидать от судьбы, потихоньку, вместе со взятием клятвы о молчании, сообщали о возможности оную судьбу изменить. И некоторые соглашались. И получали в мужья кого-нибудь из военачальников, или приближенных ко двору, или даже Советников самого Великого Султана. Правда, последнее считалось не слишком удачным: чем выше ранг, тем больше гарем, и становиться четвёртой женой, да ещё в окружении возможных наложниц, оказывалось куда невыгодней, чем, например, стать единственной супругой не слишком известного начальника сотни янычар. Единственной! Поэтому те из девушек, кто желал подёргать судьбу за хвост, предпочитали рискнуть.

Но большинство, как ни странно, с почтением отклоняли предложенную возможность, хоть и знали, что второго такого случая не будет. В замужестве надо вести домашние дела, распоряжаться слугами, следить за кухней, воспитывать детишек, одним словом – каждодневно решать уйму проблем, работать. Да ещё и исполнять супружеские обязанности… Вот в этом, пожалуй, гаремные девы могли посостязаться с прочими супругами, выросшими в отчих домах, но что касается остального – увы. Хоть прелестниц и обучали основам домоведения, предполагая, что, возможно, и эта наука им когда-то пригодится – большинство из них к двадцати годам ничего не умели, кроме как заботиться о себе и холить тело, проводя сутки напролёт бездумно, и от скуки иногда балуясь запретным пьяным шербетом. А некоторые и гашишем, иногда даже в компании молоденьких евнухов, отсутствие у которых известных частей тела не мешало ублажать дев иными способами, нежели природными. Конечно, этих устраивало и далее оставаться в сытости и безделье. Ничего, что неизбежен переезд в Дом Оставленных Дев, главное – они по-прежнему под заботливой рукой Повелителя.

И никто не подозревал, что совсем скоро сладкая жизнь для них закончится. Практичная валиде-султан всех пристраивала к делу. Откуда-то, рано или поздно, пополнялись ряды кальф!

Но Северянка Мэг хорошо знала свою девочку. Взращенная в саду покорности и послушания, она, тем не менее, обладала упорным характером и извечным стремлением делать всё поперёк. Птичка, рождённая с любовью к свободе, будет мириться с клеткой лишь до поры до времени. И не зря нянюшка нашёптывала своей кровинушке о дальних странах и чудесах, о мире, бушующем за стоячим болотом дворца. Конечно, она ни разу не обмолвилась о пресловутом Законе, но готовила, подводила к мысли, что гарем – это не Вселенная. Что может появиться возможность упорхнуть навсегда в тот большой мир, куда иногда наложниц вывозят в большой закрытой карете покататься, поглазеть. Пусть для этого непременно придётся стать чьей-то женой, да, но ведь все девушки рано или поздно выходят замуж! Зато – свобода… Один только господин, да и то, наверняка, не такой грозный, как султан; а если, к тому же, молодой и доброго нрава… И совсем мало соперниц, а, возможно, и никаких. И ни надсмотрщиц над тобой, ни капы-агасы, ни грозной валиде-султан; что хочешь – то и творишь в собственном доме. Можешь даже уговорить мужа выкупить из Сераля стареющую, но ещё пригодную к работе Северянку Мэг…

***

Оказалось, Ирис прибежала очень удачно. Нахлия, старшая над банными служанками, уже прошлась с проверкой, напарница Мэг, молоденькая джайрин, выскочила в Большой зал глянуть хоть одним глазком на тех избранных, кому выпало удовольствие самого нежного и щадящего утреннего пара и незаморенных массажистов. Нянюшка и её приёмная дочь получили возможность поговорить без лишних глаз и ушей. Дружба и какие-то близкие отношения с прислугой в гареме не приветствовались, и потому Нуха-Злыдня давно уже недобро косилась на бестолковую Кекем, никак не могущую уразуметь, что какая бы там ни была мать, а она всего лишь низшая, о которой надо забыть, если уж ты добиваешься высокого звания одалиски или танцовщицы. Вот Ирис и приходилось ускользать на редкие встречи украдкой, да ещё прятаться от хаммамных надсмотрщиц, каждая вторая из которых готова была тотчас доложить Нухе-ханум, что «опять эта неразумная приходила повидаться со старухой».

Нынче Ирис и Мэг выпало с четверть часа, чтобы побыть наедине, пока никто не хватился танцовщицы и не заглянул в топочную просто так, для порядка. Обнимаясь с нянюшкой, Ирис вдруг поняла, что на самом-то деле подружки не просто так похвалялись перед новой фавориткой своими прелестями: они отвлекали на себя внимание, наверняка догадавшись, кому предназначался оставленный от завтрака персик.

Не старая, в сущности, но по местным меркам уже отжившая своё женщина и молодая девушка, почти девочка, обнялись, присев на жёсткой скамейке. Помолчали. Из-за того, что Ирис в такие моменты волновалась и заикалась больше обычного, говорили мало, в основном Мэг. Так и сейчас. Погладив родную рыжую головушку, она ласково шептала, что всё с ней хорошо, что какой-то удачный день сегодня, она уже, почитай, три дня как не кашляет. И как славно, что её сюда перевели: должно быть, табиб о ней всё же вспомнил да написал записочку Старшей…

– Д-долго не при-хо-одит, – протянула Ирис. За годы приобретённого косноязычья она уже привыкла усекать фразы – чтобы и самой не мучиться, и не изводить окружающих, которые далеко не всегда были терпеливы и ласковы, как тот же табиб Аслан-бей.

Мэг, как всегда, поняла её с полуслова.

– Болеет он сейчас, я слышала. Немолод уже, седьмой десяток пошёл, а всё на ногах.

Ирис кивнула.

– Не до нас.

Короткие слова давались ей легко – если их словно выпевать, а не просто говорить. Этому научил её лекарь. В редкие минуты, когда ей удавалось оставаться одной, она пела шёпотом – и, как ни странно, целые куплеты получались ровно, гладко. Но в обыденности – ничего не выходило. Она опять стопорилась почти на каждом слове. Возможно, оттого, что почти всё время ожидала то наказания от Нухи, то подвохов от злых девиц? Были в Нижнем гареме несколько злюк, которые то и дело шпыняли тех, что не могут достойно ответить.

А возможно, девушка всё больше помалкивала ещё и оттого, как сказал когда-то уважаемый Аслан-бей, что она просто не хотела общаться. И добавил непонятно: у тебя нет стимула. Может, оно и к лучшему… Пока.

– Да уж, ему не до нас…

– Мэ-эг, а почему он… – Ирис забавно почесала нос, как всегда делала, когда о чём-то задумывалась. – Его сю-уда про-опускают? Он то-оже е-евнух?

Нянюшка удивлённо отстранилась.

– А ты не знаешь?

Закрасневшись, Ирис мотнула головой. С чего ей надумалось спросить? Должно быть, вспомнила чернокожих скопцов, сорвавшихся недавно с места в готовности услужить новой фаворитке. А вслед за этим воспоминанием пришло и ещё одно: она ведь давно собиралась расспросить приёмную матушку о добром лекаре. Его визиты, хоть и редкие, но стали привычным и радостным событием, но только сейчас она задалась вопросом: отчего это Аслан-бея пропускают в гарем беспрепятственно, когда, по напыщенному выражению одного из поэтов, «Будь солнце мужского рода – и его не пустили бы в Сераль!» И впрямь, из мужчин здесь мог находиться только сам султан и его возможные отпрыски мужского пола. Случись какое-то страшное событие – нападение, пожар, потоп – даже тогда стражники или спасатели могли пересечь Ворота наслаждений лишь с наложенной на глаза повязкой из вуали, которая затрудняла обзор. Слуги, которые носили дрова на кухню и в бани, торговцы, вызванные к главной экономке, даже приходящий время от времени к валиде звездочёт – все при входе в гаремный двор надевали жёсткий воротник особой конструкции, принуждающий задирать голову и смотреть только вверх, до той поры, пока их не проводят к нужному месту те же евнухи. Дабы даже краем глаза не усмотрели прелестей, принадлежащих лишь султану, Солнцу Вселенной.

А вот уважаемый Ходжа Атауххал Аслан-бей имел свободный доступ в святая святых. И навещал не только госпожу валиде, охочую до новых знаний в науках разного рода, в том числе и в медицине. И не только беременных икбал. Любая наставница-десятница могла к нему подойти с просьбой помочь девушке, находящейся под её попечением, если та вдруг занемогла.

– Не знаешь? – повторила Мэг. – Да ведь он… – Никак она не могла привыкнуть, что здесь с девочками можно говорить обо всём, о чём на её родине вслух упоминать не принято. – Он же немощен… ну, как мужчина, понимаешь? Ещё в детстве переболел заушницей, а она вон как потом сказалась. Для мальчиков эта болезнь опасна. Вроде и телом силён, и на лицо свеж, а с женщиной – бессилен. Он потому и холост до сих пор, и гарем не заводил – нужды нет. – Нянюшка вздохнула. – Вот уж, прости Господи, кому-то с избытком даётся, а у других отнимается… Потому-то ему сам султан и доверяет. А уж после глаза-то…

Ирис торопливо прикрыла ей рот ладонью и обернулась. Никого. Хвала Аллаху! О волшебном Оке Хромца разговаривать запрещалось под страхом смерти.

– Молчу, молчу… – Мэг покивала. – Так-то вот. Жаль эфенди Аслан-бея. Хороший человек, да не дал бог наследников, один только племянник, да и тот далече. Тяжко в старости-то одному оставаться… Ох, да что это я разболталась, а время идёт! Ты иди, детка, иди. Ведь, поди, тишком убежала, как бы тебе из-за меня не досталось.

– Те-ебе точно лу-учше?

– Сама видишь, даже не перхаю. И горло не точит. Хоть работы тут больше, чем в парных, спину вот ломит, зато сухо. Вот и табиб тоже говорил – мне лучше подальше от воды-то… Ну, беги. И вот что…

Мэг прикусила губу.

– Больше не носи мне ничего, – шепнула, уже готовая расплакаться. – Ты молодая, растёшь, танцам учишься… Сама рассказывала, как вас гоняют. Тебе силы нужны. Не смей мне ничего таскать, слышишь? Я ещё продержусь, сколько надо!

Её девочка только заулыбалась и дала поцеловать себя в лоб. Запрещать ей было бесполезно. Сунутый назад персик она потихоньку опустила в нянин карман. Помахала ладошкой. И умчалась назад, в предбанник, где уже поджидала её наверняка разгневанная Айлин.

К превеликому её облегчению, «лунноликая», казалось, не заметила её отлучки. Она о чём-то переговаривалась с Иви, хмурясь и озабоченно постукивая розово-красными ногтями по сиденью мраморной скамьи. Бросила на прибежавшую странный взгляд.

– Впредь не задерживайся, – только и сказала. – Иви, проводи нас.

И сама скинула верхнее платье, оставшись в прозрачной длинной рубахе до пят, сквозь которую так и просвечивало сочное полное тело, способное совратить, пожалуй, даже святого Иону. Ирис же пришлось раздеться полностью, ибо в хаммаме одетой делать нечего. Но к собственной наготе она давно привыкла. Хоть евнухи и массажисты смущали её до сих пор. Пусть они и не мужчины, пусть без главных частей тела… но то, как они иногда оценивающе на неё поглядывали, коробило. Это оттого, поясняла им Наставница, что часть из этих ничтожных огрызков была оскоплена в зрелом возрасте, когда мужчина познал уже не одну и не двух женщин. Таким, если хочешь отбить вожделение, проще сразу отрезать дурную голову. А вот мальчики, лишённые естества в нежном возрасте, так и не поняли, чего не успели испытать, а потому – чужды соблазнов. Но настоящая одалиска одинаково безразлична и к тем недо-мужчинам, и к другим. Они для них даже не слуги, так – куклы у стен. Подай, принеси, пошёл вон, а больше от него и не нужно.

Стараясь не смотреть по сторонам, девушка поторопилась вслед за ханум, заглядевшись на новую наставницу, невольно подражая её походке – плавно покачивая бедрами, ступая легко и невесомо, будто паря над мраморным полом, и даже однажды также непринуждённо встряхнула головой, когда «луноликая» освободилась от нескольких лишних заколок в причёске. Сейчас она взирала на учительницу с немым восторгом, ощущая даже некое благоговение. Пока не наступила пора окриков и муштры, Ирис вдруг увидела перед собой этакую языческую богиню, свободную, прекрасную, которой хотелось поклоняться, настолько она была…

Да. Прекрасна.

И, наверное, это осознавала не только маленькая рыжая девчонка. Ибо прекрасные девы, занявшие к тому времени облюбованные места кто на массажных столах, кто у бассейна, невольно провожали взглядом эту прекрасную пару: одну – в расцвете мастерства и женственности, и другую, похожую на тонкий бледный росток, тянущийся к солнцу – но таивший в себе все признаки грядущей красоты.

И даже валиде из своего тайного чертога, куда не раз водила сына посмотреть на своих гурий в их первозданном виде – и та не удержалась, одобрительно кивнув. А потом отыскала взглядом новую фаворитку сына, Гюнез, не подозревающую, что за ней наблюдают, и скривившуюся в этот момент, словно от цельного лимона без кожуры… и насторожилась.

Сдвинула брови, словно желая что-то понять.

Тень задумчивости пробежала по лицу монгольского божка.

– Капа-агасы ко мне, – не оборачиваясь, приказала служанке. – Не сейчас, после шербета. – И добавила, уже для себя: – Очень интересно…

***

– Будешь являться сюда каждое утро, – строго повторила Айлин-ханум. – И до тех пор, пока я не скажу, что достаточно; а случится это не скоро. Тебе нужно нарастить определённые мышцы. Глядишь, и грудь, и бёдра подправим, сколько сможем. Понравился тебе Али?

Ирис только плечами пожала. Впрочем, что уж душой кривить – понравился. Разумеется, речь шла не о самом массажисте, а о его чудесном искусстве. До этого ей нечасто приходилось испытывать на себе прелести силового массажа, лишь расслабляющую часть, которая, надо сказать, не особенно ей нравилась. Девушка никак не могла понять, отчего это некоторые одалиски под руками чернокожих рабов, специально обученных искусству растирания и умащивания тела, начинают прерывисто дышать и даже постанывать. Вернее, догадывалась, но… умом не принимала. Ну, погладили как-то приятно, и что? Когда ей казалось, что руки евнуха-массажиста слишком уж вольно себя ведут на её теле, она нетерпеливо отдёргивалась, а пару раз, случайно дёрнувшись, заехала одному пяткой в живот. Должно быть, болезненно, потому что больше особых приёмов к ней не применяли. А однажды она уловила обострённым от природы слухом, как одна из кальф шепнула другой: «Совсем нет чувственности. Безнадёжна. Нечего на неё время переводить».

С Али всё было иначе. Он начинал с лёгонького поглаживания, разминания пальцев, ступней, икр, затем, поднимаясь к бёдрам и ягодицам, переходил к более жёстким движениям… но и только. Никакой интимности. Под его руками Ирис ощущала себя тестом, которое не безжалостно, не равнодушно, но трудолюбиво вымешивали, хлестали, лупили, вертели в руках, формируя то, что нужно повару, но только не девушку на ложе страсти, каковую пытались из неё вылепить другие. Да, Али не шутил и не заигрывал, его сильные руки действовали порой жёстко. Но отчего-то вместо боли приходила волна бодрящего жара; незримые иглы, со вчерашнего дня засевшие в икрах и пятках, растворялись и исчезали, тело становилось мягким, более гибким. Каждая жилочка, каждая мышца напитывалась силой. Ей казалось: отстранись Али, перестань придерживать её чёрными могучими руками – и она взлетит прямо под купол хаммама, туда, где мерцало сквозь пар множество запотевших окон.

Удовольствие. Впервые она получила удовольствие от массажа. И плевать ей на отсутствие какой-то там чувственности; то, что она испытывала сейчас, наверняка, стократ лучше. Даже если ради этого пришлось вчера трудиться до умопомрачения. И сегодня придётся.

– …Не слышу! – Айлин повысила голос. – Итак: Али тебе понравился?

– Да-а.

Ирис отозвалась нехотя, но не из-за того, что не желала признаваться; просто мешала навалившаяся вдруг сладкая истома. Последние три года под бдительным оком наставниц девушке нечасто выпадало побыть почти в одиночестве, и теперь ей невольно хотелось растянуть восхитительные минуты покоя.

– То-то же…

Ханум с удовлетворением окинула взглядом гигантскую чёрную фигуру массажиста. Ручищи-то, ручищи… не то, что у изнеженных гаремных скопцов! И что в них, безбородых и тонкоголосых, находят бесящиеся с жиру и от скуки наложницы? Вот же он, прямо перед ней, превосходный образчик мужчины. И неважно, что не совсем целый. Ради такого можно и постараться…

Не так давно они с валиде Гизем полушутя-полусерьёзно поспорили, сможет ли «луноликая» за год обнаружить и взрастить в Серале хотя бы одну звезду танца, не превосходящую, но хотя бы близкую по мастерству самой Айлин. Если удастся – она вправе затребовать любую плату, в пределах возможностей её царственной подруги, конечно. А нет – весь последующий год отработает даром.

Проигрыш не пугал, поскольку дело своё Айлин любила, нищеты же не опасалась. Ибо, в своё время, отбыв в качестве икбал самого Тамерлана почти год, но так и не забеременев, была с почтением и благодарностью выдана замуж за пожилого визиря, первого помощника Хромца. Ставши через несколько лет вдовой, она довольно скоро стала тяготиться вынужденными бездельем и одиночеством, а потому приняла с воодушевлением предложение валиде побыть год-другой Наставницей молоденьких наложниц. Не денег ради, в которых не нуждалась, а от жажды деятельности. Тем более что была она теперь женщиной свободной, и, что уж греха таить, хотелось разгуляться там, где много лет жила никем и в полном подчинении…

А что же Али?

Он станет её заслуженным призом. Потому что спор у валиде она выиграет, это уж безусловно. Хаммам не обеднеет, таких мастеров здесь несколько десятков… Но лишь она одна знает о тайных достоинствах чернокожего раба и может оценить их должным образом.

Сейчас же, решив воспользоваться случаем, она беззлобно шикнула на Ирис, заставив перелечь на ближайшую скамью для отдыха, а сама, скинув без стеснения рубаху, улеглась на массажный стол.

– Ноги, Али. Пока больше ничего. А ты пока отдыхай, Кекем.

Вот так вот. У танцовщиц свои маленькие секреты, порой не совсем приятные. К вечеру у луноликой частенько ломило ступни, в своё время заработавшие куда больше ударов по пяткам, нежели она сама назначала нынче ученицам. Ничего, девочки потерпят. Зато наиболее способные рано или поздно дотанцуют до заветной цели. Как вот эта рыжая, которая молчит-то молчит, но вовсе не из-за косноязычья или по глупости, глаза-то умненькие, характер, чувствуется, железный… Эта Кекем ещё всем нос утрёт.

Да, кстати, о рыжих…

– А ведь вы с ней похожи, – заметила как бы невзначай.

Ирис, едва не сомлевшая от сладкой неги, не сразу поняла, кого имеет в виду Наставница.

– Я про этот Цветочек, чтоб ей процветать вечно, – проворчала Айлин. – Про Гизем.

– В-все рыжи-жие похожи, – помедлив, ответила ученица.

– Откуда ты знаешь? Много ты тут таких, как сама, видела, а? В том-то дело. За всех не скажу, не знаю, но вот в Нижнем гареме я пока ни одной рыжей головы не заметила. Так ведь, Али?

Белозубый гигант серьёзно кивнул. Ему бы не знать! Он тут всех навидался, и уж огненную шевелюру на фоне остальных разглядел бы.

– Только две. Она и… она. – Ткнул пальцем куда-то по направлению к большому фонтану в центре зала, где, судя по всему, фаворитка уже наслаждалась отдыхом после парной. – Вчера прибыли новенькие, среди них тоже нет огненноволосых.

Ханум прикрыла веки, задумалась. Случай, конечно, интересный… Давнишняя привычка выживания в Серале: ничего не упускай из виду, любая мелочь может пригодиться! А тут очень даже не мелочь. Великому султану, разумеется, поставляют всё лучшее, в том числе и рабынь, среди которых рыжие, да ещё с белоснежной кожей, да ещё отличающиеся темпераментом, считаются лакомством для тонкого ценителя женской красоты. Этаким изысканным экзотическим фруктом, редко встречающимся в царство черноволосых пери. Но даже такие жемчужины время от времени выставляются на торгах; разумеется, не задёшево, но в такие моменты истинный капа-агасы о цене не думает. Почему до сих пор он не приобрёл для гарема никого, кроме Цветочка, что б у неё язык раздвоился, у лживой гадюки?.. Странно. Это всё равно, что, зная вкусы хозяина, упорно проходить мимо любимейшего им фрукта или деликатеса на рынке.

Надо поговорить об этом с валиде. Позже. Чтобы не особо выставлять на общее обозрение их хорошее знакомство.

– И вот что, девочка. – Айлин открыла глаза, не позволяя себе задремать, поскольку впереди ещё предстояли занятия. – Хочу тебя предупредить…

Ирис насторожилась.

Ханум благожелательно махнула рукой.

– Это касается нашей работы. Не удивляйся, что я её так называю, ты уже поняла, что труд танцовщицы – настоящей, конечно – ничуть не легче труда рабов на галерах. Он лишь преподносится в красивой шёлковой обёртке, пропитанной мускусом. На самом-то деле всё может обернуться не так, как ты, должно быть, в своих мечтах себе рисуешь. Ты ведь обучаешься всему, что должна знать настоящая одалиска?

Ещё не понимая, к чему ведёт «луноликая», девушка кивнула.

– И мастерству доставлять наслаждение мужчине тебя тоже учили? Подозреваю, ты краснеешь не из-за скромности, а от стыда, ибо, скорее всего, из-за твоего природного недостатка с тобой работали не слишком усердно. Так? Кивни. Понятно.

Ирис сжалась от дурного предчувствия.

– Видишь ли, детка, – медленно проговорила Айлин. – Иной раз танцовщицу дарят не в жёны, а просто на ночь. Гяурам, например. Неверным. Которые недостойны правоверных дев, либо достойны, но женаты, а их вера запрещает им вторых жён, и, уж тем более, наложниц… Но так случается. Допустим, надо задобрить нужного нашему повелителю человека, скрасить ему вечер и… согреть ложе. Тогда на следующий день важные переговоры пройдут для солнцеликого удачно, и в этом будет именно твоя заслуга. А не сумеешь ублажить того, кому предназначена во временный подарок – тебя ждёт наказание. Так, Али?

– В мешок и в Босфор, – лаконично ответил негр, втирая последние капли драгоценного имбирно-миррового масла в ступни танцовщицы. Та зажмурилась от удовольствия.

– Не пугайся, Кекем, это редко случается. Я имею в виду – мешок. В основном, Серальские девы хорошо знают своё дело и умеют угодить мужчине. Поэтому будь готова ко всему и почаще задавай вопросы своим подругам, ибо, как я погляжу, они у тебя науку страсти постигали с куда большим усердием, чем ты. Я ещё поговорю с табибом о твоей щуплости, и вообще – о здоровье, но ты всегда держи в уме: телосложение не должно стать помехой чувственности. Обучайся. Иначе…

Рывком села, стряхивая остатки неги. В упор глянула на ученицу. А девчонка-то, похоже, расстроилась, но не куксится, молодец.

– Может, того, о чём я говорю, никогда не произойдёт. А может, это случится и завтра. Так что – старайся сегодня. Ты ведь даже испытаний не проходила? Так добери своё хотя бы из болтовни с подругами. – Сунула ноги в деревянные башмачки с высокими подошвами. Дабы умащенные во время массажа ступни не скользили по мраморным плитам, в хаммаме водилась специальная обувь. – И помни: твоя жизнь, твоё благополучие, твоё будущее – в твоих руках, хоть ты трижды рабыня. Только рок может помешать, только воля свыше. А во всём остальном – ты в состоянии выкрутиться. Хоть иногда может быть и противно. Поняла?

Заглянула сверху вниз в широко раскрытые зелёные в крапинку глаза. Испуганные и… понимающие. Проняло.

Ирис медленно кивнула.

В груди у неё ворочался неприятный холодный ком.

– По-ня-ла, – сказала почти правильно.

– Вот и умница. – Наставница неожиданно подмигнула. Добавила шёпотом: – За всё надо платить, а за свободу – особенно.

И пошла себе к бассейну, умудряясь даже в деревянной обуви сохранять грацию и изящество.

Али перевёл взгляд на опущенную рыжекудрую голову.

Да, косноязычие – несомненный порок для одалиски, и понятно, отчего с ней особо не возились, иначе сейчас всё услышанное не стало бы для неё… ударом?

Могучий евнух был ещё не стар, но и не юнец, и повидал на своём веку немало простушек и распутниц, скромниц и девушек весьма смелого поведения. Эта… была скромницей. Но не простушкой. Сидела смурная, ведь явно, то, что услышала, ей не понравилось: но не бесилась и не рыдала, а думала, думала… Али такие нравились. Они заслуживали того, чтобы он потратил на них толику своего опыта.

Пожалуй, он и эту научит кое-чему. Не только для массажа привела её Айлин-ханум именно к нему. Умный негр без объяснений понял, что требуется от него нечто большее, чем просто разминание девичьих мышц, натруженных в танцах.

Её тело было сейчас абсолютно спящим. Девушки-северянки бывают и впрямь холодны, но и их можно пробудить. Они дольше разгораются, но уж потом, охваченные страстью, опаляют ею и мужчину. Он пробудит в ней не чувственность, но чувствительность, а далее – природа сама сделает своё дело.

И надо будет непременно обучить её массажу. Не такому, каким сам занимается, это занятие не для хрупких ручек. А вот пальцы у неё сильные, и, нежно воздействуя на особые точки, смогут довести мужчину до безумия. Или погрузить в сладостный сон, если женщине не захочется почему-то предаваться любовной игре…

Айлин-ханум права: даже раб иногда может сказать: «Всё – в моих руках».

***

«Всё в моих руках», – думала Ирис, в который раз воздевая к небесам эти самые руки, отягощённые «пыточными» браслетами. «И в ногах», – добавляла с горькой иронией, получая от наставницы полновесную оплеуху и, не удержавшись, плюхаясь на доски танцевального помоста. Ноги тоже бунтовали против кандалов. Казалось, и пятки, и косточки плюсны, и фаланги пальцев размякли настолько, что ступни сминались и отказывались служить твёрдой опорой телу. О-о, испытания вчерашнего дня по сравнению с этим бедствием казались безобидной разминкой!

– Вставай, – малость остыв, командовала Айлин. – Помни правило: танцевать до конца. Упала? Всё бывает. Но падай так, чтобы те, кто на тебя смотрят, подумали, что так и надо. Падай красиво. И поднимайся красиво, томно изогнувшись, не скрывая страдания, напротив – чуть переигрывай, чтобы спрятать настоящую боль, а она будет, как без неё. Если надо – пусти слезу, но тоже красиво. Вставай, Кекем… Не криви губы, будто у тебя зубы болят, улыбайся естественней! Молодец. Вставай же!

– Помни, никому нет дела, о чём ты думаешь и что испытываешь, – так говорила Айлин. – Повелитель при тебе может заниматься любовью с девами, потом может их же наказывать, они станут, разумеется, рыдать и умолять о пощаде – а тебе придётся всё это слушать, потому что воск в ушах лишь приглушает, но не перекрывает звуки. Слышать, улыбаться и продолжать танцевать с закрытыми глазами, иначе тебе эти глаза выжгут, если заподозрят, что ты видела запретное. Ты – кукла, которую запустили танцевать, и поэтому должна лишь танцевать, что бы рядом ни творилось. И при этом оставаться счастливой и незнающей.

– Помни, недеяние иногда бывает спасительным, хоть потом у тебя разорвётся сердце от собственного показного равнодушия. Но я насмотрелась, девочка, насмотрелась тут всего. Если ты видишь страдания, трижды подумай, прежде чем кидаться на помощь. Первый раз подумай – много ли ты сделаешь, ты, полное ничтожество? Второй – не будет ли от тебя больше помощи позже, от живой и ненаказанной? Третий – заслуживает ли тот, за которого ты вступаешься, помощи вообще? Вы, рыжие, непредсказуемы, порывисты, и часто не просчитываете последствий своих поступков. Танец поможет тебе воспитать себя, обуздать, научит заглядывать вперёд на много шагов. В нём своя мудрость, открывающаяся только избранным…

– Думаешь, зачем я тебе это говорю? Потому что ты одна из тех, для кого танец – это жизнь и свобода. Настоящая и будущая. Вставай, Кекем. Ты можешь.

…Когда тень от солнечных часов в гаремном саду достигла выложенной из цветной гальки арабской цифры «3» , наставница, наконец, сжалилась. Отправила Кекем снова в хаммам, смывать пот, налипшую от падений пыль и сухую траву, обработать ссадины и растяжки. Та заснула прямо на массажном столе. Но когда её разбудили, потянувшись, приподнялась почти без боли в мышцах, чем заслужила удивлённые взгляды.

– Смотри-ка, Али, да ты творишь чудеса, – нервно рассмеялась Айлин, поражённая до глубины души. – Она даже не ойкнула, вставая. А я ведь нарочно её сегодня загоняла, чтобы проверить на выносливость, думала, живого места на ней не останется. Ничего, завтра уже легче будет… Да она и впрямь свежа, как молоденькая оранжевая тыковка!

Довольно засмеявшись, двинула в бок черного массажиста. Тот лишь покачал головой.

– Здесь помогло не только моё искусство, ханум. Похоже, у юной госпожи… врождённый скрытый запас сил. Так бывает. Сейчас он раскрылся. Не нагружай её чрезмерно раньше времени, резерв не беспределен. Иначе она в считанные дни растратит всё, что было накоплено за предыдущую жизнь.

И оба посмотрели на Ирис оценивающе.

Та смущённо заёрзала на топчане, поискала глазами, чем бы прикрыться. Али, согнувшись в почтительном поклоне, протянул ей лёгкое шёлковое покрывало. И это уважение, промелькнувшее в глазах, и изменившаяся манера поведения нубийца были отчего-то приятны. Может, потому, что искренни?

За несколько сегодняшних часов она узнала больше, чем за пять последних лет. И наслушалась от Айлин такого, что вспоминать тошно. В сущности, ей и без того было известно, что жизнь в гареме не сахар, что девушки порой не останавливаются ни перед чем, лишь бы спихнуть соперниц по дороге на собственный пьедестал, и чем выше ранг фаворитки, тем жёстче её пощёчины и удары исподтишка. Да что там, всё ещё помнилась хасеки Айше, отравившая мать Ирис и не пожалевшая при этом даже новорожденных детей. Память об этих жутких событиях сводила на нет попытки наставниц убедить девушек, что можно и нужно жить в добре и согласии, не ревнуя и не строя козни, а все силы души и любви, полагающейся женщине, изливать на всеми ими любимого султана и повелителя, да живёт он вечно. Иногда Ирис, вспоминая почти обезглавленный труп Айше, ещё не рухнувший, стоящий в последнем усилии уже мёртвых ног, испытывала к ней нечто вроде жалости, но потом… Потом накатывали гнев и возмущение. Ибо в её понимании хасеки-султан всего лишь получила то, что заслуживала. Ведь не любовь к Баязеду двигала отравительницей, когда она обрекла на смерть мать и беспомощных младенцев, а жажда быть выше и могущественней.

Да, теперь Ирис понимала, что означали слова Айлин: заслуживает ли тот, за кого ты вступаешься, помощи вообще?

Она, не задумываясь, бросилась бы на выручку младших братцев и сестёр, хоть и рождённых не её матерью, а другой женщиной. Но пообещай ей золотые горы – и пальцем не двинула бы, хоть скажи ей: только пожелай – и Айше останется жива. Нет. Ни за что.

И после этих тяжёлых, в который раз хватающих за горло воспоминаний, уважительный поклон Али был для неё глотком свежего воздуха.

– Теперь бассейн! – хлопнув в ладоши, распорядилась «луноликая». – Шербет. Плавать. Опять шербет. Отдыхать. И только потом – обед, тебе двойной, девочка. Заслужила.

Пока наставница, воспользовавшись тем, что в этот час в огромном мраморном водоёме почти никого не было, ныряла и наслаждалась тёплой водой, чернокожий массажист подсел рядом с Ирис-Кекем и о чём-то негромко начал ей рассказывать. Сперва она слушала с безразличием, затем на её личике промелькнуло удивление и даже недоверие. И, наконец, зелёные в жёлтую крапинку глаза распахнулись с интересом. Ирис внимала. Она умела слушать. Умела и любила вбирать в себя новое и интересное. Она впитывала знания, как губка.

Единственное, о чём она часто жалела – что из-за своего приобретённого недостатка не могла ни с кем поделиться узнанным.

…Обед им принесли уже в общий зал гарема, в их уголок на десять человек. Распоряжение Айлин-ханум приняли к сведению, и теперь её воспитаннице досталась двойная порция пилава с бараниной, курагой и изюмом, дополнительная миска наваристого супа, гора рулетиков из тонкого лаваша с овечьим сыром и зеленью, чашка фруктового йогурта и целое блюдо очищенных фиг. Ирис лишь широко открыла глаза, чувствуя, как рот наполняется слюной. Похоже, ей выдали сразу и пропущенный завтрак, и двойной обед и… что-то сверху? Пока её соседки подшучивали, сколько еды может влезть в такую тощую девчонку без всяких для неё последствий, она украдкой покосилась на Луноликую.

Та довольно кивнула.

Слухи, как водится, разносятся быстро. Значит, то, что заика Кекем – новая и перспективная ученица самой подруги валиде, стало известно и на кухне. Вот и ладно. Давно пора подкормить эту худышку, глядишь, и грудь начнёт расти… Да разузнать, к кому она убегала в банях с персиком в кармане. Если к родственнице – подумать и о той, а то ведь эта рыжая упрямица от себя кусок оторвёт, а голодающей принесёт. Хоть кол на голове теши, всё одно – влезет со своей помощью, по глазам видно. Ну, ничего. Ученье всегда идёт на пользу, не сейчас, так позже…

В уголке алькова тихонько поскуливали две девы, не сдавшие сегодня испытаний на одалисок. Уже наказанные, отчитанные Нухой-ханум и оставленные без обеда и ужина. Явно часть инжирин перекочует после ухода Айлин в уголок для провинившихся, но, даже если кто и наябедничает – главной смотрительнице придётся сей факт проглотить и зажевать собственным самомнением. Она, Айлин, вольная танцовщица, почтенная вдова, приглашённая самой валиде, и вправе оставлять девочкам угощение.

И у Луноликой были когда-то в Серале подруги. Несмотря на жёсткость и цинизм, взращенные в себе с годами, хотелось думать, что есть в этом мире место и доброте. Особенно когда она ничего не стоит, а ценится так дорого…

Она ещё успела погрозить Кекем пальцем и заставить съесть всё до крошки. Слишком уж голодно блестели у той глаза. Судя по задумчивому виду, с которым, отдуваясь, девчонка приканчивала чашку йогурта, часть вечерней трапезы всё же будет утаена и снесена…снова в хаммам? Надо поговорить с Нухой: кто там у неё, всё-таки? Хорошо, если мать или сестра, или ещё какая родственница или подруга; а если евнух или приходящий работник – пресечь немедля. Впрочем, что зря раньше времени себя распалять?

Айлин не любила откладывать дела на «потом». И не удивительно, что, после короткого разговора с главной смотрительницей у неё состоялась куда более длинная беседа с красноволосой когда-то Мэг. После этого разговора дотошной вдове стало многое понятно, как и то, что осталось в прошлом её новой «бабочки» обширное тёмное пятно, сквозь которое ей нипочём не позволят взглянуть. Что-то там, в прошлом матери и дочери, скрывалось такое, отчего на лицо Мэгги Северянки ложилась тень замкнутости и тайного страха.

Айлин-ханум была терпеливой. И понимала, что о страшных семейных тайнах не рассказывают первым встречным, хоть и благодетельницам. Она подождёт.

А пока что заглянет к валиде Гизем, как и обещала. Сегодняшние разговоры о рыжих ещё не окончены.

…Вечером всех «младшеньких» и не готовых пока предстать перед ликом светлейшего султана, спровадили в сад, в отдалённый уголок, чтобы не попались на глаза Величайшему, буде тому вздумается пройтись среди тенистых деревьев с какой-нибудь пери, полюбоваться розами и павлинами и вкусить сладостей на зелёной лужайке, овеваемой не опахалами арапов, но нежнейшим ветерком с Босфора. В Большом гаремном зале остались избранные. И новенькие одалиски, удостоенные великой чести предстать. Гарем лихорадило.

В который раз пересматривались наряды, укладывались или вроде бы небрежно рассыпались кудри, деликатнейшим образом, чтобы практически не было заметно краски, сурьмились брови и ресницы. Возжигались курильницы, но только с одним видом благовония: сегодня была середина недели, день жасмина. Но курильниц ставилось не более одной в каждом из двух отделений-эркеров, чтобы аромат не накапливался до удушливого. Духами на смотринах пользоваться не разрешали: повелитель не любил слишком уж буйного разгула ароматов, а когда под одной крышей собирается не менее полусотни надушенных красавиц – этого не избежать. Надевались лучшие серьги и звончайшие браслеты, тонкие щиколотки украшались цепочками, доставались шали и прозрачнейшие ткани, вроде бы и облекающие тонкие станы и полные груди, но в то же время ничего не скрывающие. Горели глаза. Пылали щёки, не нуждающиеся в румянах. Всё вокруг жило лихорадочным ожиданием.

Одна Марджина была спокойна, как стойкий воин своего племени. Она вышла на охоту во всеоружии и теперь не торопилась выложиться в броске, который мог стать первым и последним. К зверю нужно было присмотреться. Изучить вблизи. Почувствовать его запах – а, значит, вдохнуть частичку его самого. Самой же остаться пока незамеченной.

Поэтому… она и ухом не повела, когда её едва ли не нагло оттеснила из первого ряда наложниц одна из наиболее шустрых дев, метящих в икбал. Марджина знала: всё равно кальян, предназначенный для величайшего султана, возжечь и преподнести будет поручено ей. Так распорядилась валиде

Прежде, чем подсоединить верхнюю часть кальяна, она опустила в колбу несколько кубиков льда из замороженного крепкого настоя лимонной и перечной мяты. А в табачную смесь добавила три щепотки смеси степных трав – чабреца, ковыли и полыни. Этой хитрости научила её валиде-султан, а секрет замороженных кубиков поведал один умелец, с которым нубийка расплатилась за науку двумя золотыми кольцами. Краем глаза она заметила, что Великий, с удовольствием расположившийся на широком низком диване в окружении своих пери и подушек, наблюдает за её манипуляциями. Пожалуй, его заинтересовали не только новые ингредиенты в табаке, но и сама девушка, казалось, не испытывающая к нему, великому, ни страха, вполне естественного, ни ещё более естественного желания понравиться. Все девы так и увивались вокруг него, великого Хромца. Эта же вела себя, как королева. И в почтении, с которым преподнесла ему мундштук, сквозило не более уважения или любви, чем, допустим, к пожилому отцу. Что ж, пожалуй, такая игра… забавляла. Равнодушных к нему здесь быть не могло, а, значит, девушка искусно притворялась.

Усмехнувшись, Хромец протянул ей мундштук – раскурить. Обычно он не доверял этой привилегии никому, но… хотел посмотреть, что из этого выйдет. И не пожалел. Не торопясь, чернокожая красавица подсела рядом, и, пока втягивала в себя дым, её щёки слегка западали, подчёркивая красивые скулы, высокие, как у самого чингизида. Дым приятно контрастировал с чёрной атласной кожей и навевал воспоминания о молодости: о бескрайних степях, табунах диких кобылиц, необузданных, как, наверняка, и эта гордячка, если сбросит с себя личину бесстрастного идола…

Вместо не совсем желанного в душный вечер согревания, дым, пропитанный ароматом диких трав, обволок горло приятным холодком. В этом и заключался секрет ледяных кубиков, добавленных в фарфоровую ёмкость с водой. Тамерлан удивлённо приподнял бровь. Одобрительно кивнул. И протянул второй мундштук чернокожей красавице.

На ложе он в эту ночь выбрал другую. Ту, что до этого нахально отпихнула нубийку; он ведь всё заметил единственным живым оком. Выбрал интереса ради, поглядеть, как на это среагирует чернокожая гордячка. У той не дрогнул на лице ни один мускул. Что ж, решил Хромец, посмотрим, что будет дальше…

Уходя, он бросил на ту, что его заинтриговала, пристальный взгляд, и в единственном его живом глазу вспыхнула искра.