Читать книгу Когда возвращается радуга. Книга 3 - Вероника Вячеславовна Горбачева - Страница 2

В город, помнивший великие королевские династии – Меровингов, Каролингов, Капетингов, и нынешних Валуа; в город, сумевший объединить разрозненные крупные и мелкие провинции, грызущиеся меж собой, в единое крепкое государство; в город ремесленников и аристократов, богачей и нищих, в пышные особняки и кишащие крысами и отребьем кварталы, в просторные храмы, шпилями колоколен задевающими небо, в молельни протестантов и дома иудеев, в жилища верноподданных короля и иноземных гостей – входило утро. С майской свежестью, летней яркостью, одинаково щедро озаряя собой и дворцовые парки, и скромные фиалки на узких подоконниках, разгоняя скрипучие тележки уличных торговцев, лязгая ножами в цирюльнях, пробиваясь сквозь плотно опущенные шторы к сомкнутым лишь к рассвету векам барышень и матрон, приветствуя тружениц-прачек и хлопотливых кухарок… Утро.

Город просыпался.

Остров Сите, могучие холмы Монмартр, Сент-Женевьев и Монпарнас, казалось, выдыхали застоявшийся ночной воздух – и полной грудью втягивали рассветную свежесть. Улицы и улочки оживлялись, переговаривались, ругались, смеялись и пели на разные голоса.

Открывались лавки и булочные, спешили за покупками хозяюшки с верными служанками. Выкрикивали хвалы своим товарам мальчишки-зазывалы. Цокали копыта передавшего дежурство ночного дозора. Менялы на своём знаменитом мосту, застроенном лавками, открывали окошки в закутках. Звонили в храмах, призывая к молитве, и, перекрывая всех, гудели четыре колокола Нотр Дам; пятый, подающий голос лишь в особо торжественных или тревожных случаях, помалкивал – и это тоже радовало…

Но за стенами аббатства святой Гертруды Нивелльской царили тишь и умиротворение.

Толстые стены и тенистый старый сад глушили звуки извне, а потому – нежные колокольцы на местной звоннице пели радостно и весело, их некому было заглушать. Прикрыв глаза, опершись на настенный башенный зубец, Ирис наслаждалась покоем и умиротворением. Всё позади: тревоги, дорожные страсти, боязнь снова потерять нянюшку Мэг, волнение, едва не задушившее её перед королевским приёмом… Оказывается, даже в этом шумном и бестолковом городе можно быть счастливой.

По сравнению с Константинополем, где улицы широки, а дома знатных людей утопают в садах, здесь, среди засилья камня, казалось тесно. Конечно, и в городе Хромца вились, отдаляясь от центральных, богатых, кварталов, узкие улочки и переулки, толпились, наползая один на другой, хижины ремесленников и бедняков, и гвалт царил повсюду, особенно на рынках. Но таких высоких домов, в четыре-пять этажей, каждый из которых нависал над предыдущим и закрывал солнце, там не строили. И не селились прямо на мостах. Не разводили грязь…

Ирис покачала головой, возражая самой себе. С Айлин-Луноликой ей не раз приходилось бывать в квартале гончаров, и то, что дорога к нему проходима лишь в сухую погоду – она хорошо запомнила. Наверное, бедные люди везде живут одинаково. Роскошь и чистота царят лишь с дворцами правителей и знати, а чем ближе к окраинам – тем больше необустроенности.

Поэтому утверждать, что Лютеция хуже Османской столицы – грешить против истины. Да, в чём-то хуже. Первое, что бросается в глаза – множество нищих и попрошаек, и не только у храмов. В Константинополе неимущим помогали общины и медресе; даже валиде, мать сиятельного султана, строила больницы и бани, выделяла средства для помощи беднякам и вдовам. В лохмотьях ходили разве что странствующие дервиши, а любой нуждающийся мог обратиться за помощью к имаму или кади. Здесь же – то ли обездоленные сбежались со всей Франкии, то ли благотворителей было слишком мало, или же они не справлялись…

Зато во всей стране женщины ходили с открытыми лицами. И никто не скручивал себе шеи, глядя им вслед, не отпускал язвительных словечек – да просто не обращал внимания. Они свободно заходили в лавки и на рынки, в храмы и на ярмарки, присутствовали на судебных заседаниях, путешествовали, некоторые даже – страшно сказать! – играли в те-ат-ре, обнимая и целуя мужчин-актёров у всех на глазах, если это требовалось по роли. И даже в числе преподавателей Университета была женщина, читающая лекции по акушерскому делу. Вот что удивительно.

А вот с чистотой всё-таки здесь было хуже. И хвала Аллаху… и Всевышнему, конечно, который вовремя надоумил герцога Эстрейского перенять некоторые восточные обычаи, такие, как частое омовение, и даже провести в Эстре настоящий водопровод, по образцу римского. Его величество Генрих не смог пройти мимо подобного вызова, и тоже взялся за обустройство столицы. Говорят, лет десять тому назад по Лютеции свободно бродили коровы и свиньи, а во время дождя некоторые узкие проулки настолько утопали в грязи, что становились непроходимыми. А уж вонь-то стояла!

Конечно, здесь народу больше, чем в Эстре…

Но вот в чём Его величество успел раньше герцога – это в обустройстве целой системы ливневых стоков. Вроде бы мелочь, недостойная внимания монарха, как и упоминания на фоне его действительно великих свершений. Но после прокладки целой сети дренажных канав, да ещё прикрытых для безопасности решётками, город стал самоочищаться после каждого ливня. И оздоравливаться, надо думать.

Многое Ирис было известно ещё до приезда сюда, от эфенди. Но кое-что открывала на месте.

Например, никто из собеседников Аслан-бея, с чьих слов он узнавал немало нового об иных странах, не упоминал о том, как одеваются франкские женщины. Естественно, для мужчин это не представляет интереса. А вот Ирис с удивлением отмечала разницу в пышных платьях знатных дам – и простых нарядах прислуги и низших сословий. В Османии все одевались однотипно: и бедняк, и султан носили кафтаны, только один – попроще, а другой – с богатой отделкой, за один драгоценный камушек с которой можно было купить порой всё имущество бедняка… Во Франкии, как и в Бриттании, на одежду был введён жёсткий регламент: каждому сословью разрешалось носить лишь определённые цвета и ткани, оговаривались число и виды украшений – дабы с первого взгляда отличить дворянина от купца, крестьянина от торговца, белую кость от чёрной.

Однако больше всего поразили её монашеские одеяния. Не мужские – ибо походная сутана брата Тука, подпоясанная вервием, хоть и была скромна, но удивления не вызывала. Но вот те, в которые облачались сёстры здешнего монастыря, так напоминали известные Ирис никабы! Подрясник – чёрное платье – наглухо закрывал тело до самого подбородка; ряса, накинутая поверх, затем мантия наподобие чаршафа или хиджаба – всё это надёжно скрывало женщину от нескромных взоров, отгораживало от мира. Лицо, хоть и открытое, можно было при необходимости спрятать под низким капюшоном.

Но, разумеется, никто из монахинь не сурьмил глаза и брови, не оттенял чудесные родинки и не пользовался краской для губ. И, конечно, не носил прекрасных налобных украшений, брошей, ожерелий и звонких браслетов. Здесь это считалось постыдным и нескромным, допустимым лишь в миру.

И воистину странно именовали себя эти женщины и девушки – «Христовы невесты»… Странно, но достойно уважения.

А ещё – они проводили время не только в постах, молитвах и ночных бдениях, но и в служении людям. При монастыре действовала больница для бедных, куда порой не стеснялись заглянуть и обеспеченные люди – не экономии ради, ибо, на самом-то деле, хорошие докторусы брали за лечение весьма дорого; но довольно часто привозили старых больных слуг, которым хотели обеспечить хороший уход и достойную старость. Тут было целое крыло для одиноких и беспомощных, разбитых немощами и параличом; сёстры-гертрудианки заботливо ухаживали за ними, подавая пример бескорыстной и чистой любви, терпения, милосердия и кротости.

Некоторые из монахинь умели даже оперировать, и не удивительно, что иногда их обитель посещал сам Амбруаз Парре, первый скальпель Франкии, не только помогающий сёстрам, но и порой спрашивающий совета или консультации.

Именно сюда брат Тук посоветовал привезти няню Мэг. Ведь останься Ирис с ней в Эстре – и отказ от официального визита ко двору грозил обернуться крупнейшим политическим и дипломатическим скандалом. Так пусть названая матушка поедет вместе с приёмной дочерью, посоветовал монах. Будет жить совсем рядом, видеться каждый день, знать, что родное дитя в безопасности… а заодно и пребывать под неусыпной заботой лучших в стране целительниц.

Тем более что на сей раз гостья намного сократит путь и избежит дорожной тряски, отправившись через Старый портал.

Вспоминая об этом, Ирис невольно покачала головой.

Сколько событий случилось с ней в последнее время!

Конечно, хорошо, когда каждый день приносит что-то новое. Но девушка, устав от впечатлений, уже соскучилась по спокойной размеренной жизни, в которой одно утро похоже на предыдущее, а дни пролетают легко, словно бабочки. Скорей бы вернуться в Эстре!

Вот передаст последние дары Сорбонне…

Встретится с Джафаром и… увы, объяснится…

Посмотрит вместе с сёстрами-целительницами, что можно сделать с ослепшими глазами некоей Наннет, как и обещала Филиппу де Камилле…

…и домой.

В свой последний приезд она даже избегала выглядывать из окон, чтобы не видеть почерневшего пустыря, оставшегося вместо сада. Ещё до её прибытия работники, присланные герцогом, спилили и сожгли мёртвые остовы деревьев и высохшего кустарника, и неизвестно, что смотрелось хуже – древесные скелеты или полное запустение вокруг дома. Рабочие собирались и пни повыкорчёвывать, но Ирис, приехав, вовремя вмешалась и не позволила. Корни уходят на много футов под землю, и, кто знает, возможно, не пострадали так сильно, как надземная часть. Восстановить всегда легче, чем сажать заново. Она попробует поработать с тем, что осталось, но немного позже. Сейчас главное – здоровье Мэг.

…Девушка погладила прохладную, ещё не успевшую нагреться от первых солнечных лучей, кладку стенного зубца. Почувствовав чей-то взгляд, скосила глаза вниз.

Напротив, через дорогу, в тени, отбрасываемой больничным корпусом, замерла фигура в нелепом балахоне, бывшем, по всей вероятности, когда-то белым. Лицо человека скрывалось под капюшоном, но даже отсюда можно было заметить, что руки, сложенные на дорожном посохе, истончены и сухи, как у старика.

Угрозы от него не исходило, лишь жадное, какое-то болезненное любопытство.

Страждущий или паломник, определила для себя Ирис, но на всякий случай заступила за широкий зубец, заслонивший её полностью. Хорошо, что она одета, как послушница, и не привлекает ничьего внимания яркой шевелюрой, но всё же женщина на монастырской стене – это не слишком скромное зрелище. А отказывать себе в привычных утренних прогулках не хочется. Она просто постоит здесь ещё немного, скрывшись от чужих глаз.

Опустила веки, подставляя лицо рассветному солнцу, и ушла в воспоминания. Так быстро, так стремительно неслись события последних дней! Самое время – вспомнить, упорядочить, и определиться, какие отложить в копилку памяти, а с чем как-то жить дальше…

* * *

…Там, в гостинице Питивье, ещё только уловив на щеке первый розовый отблеск, она вскинулась ото сна, страшно перепугавшись, что проспала и упустила драгоценное время. Но только зря волновалась. Фрида уже раскладывала на лавке мужские рубаху и штаны, жилет, какой-то короткий кафтанчик, называемый здесь курткой, даже добыла откуда-то шляпу с широкой тульей. Судя по покрасневшим глазам, горничная или не спала, или вскочила куда раньше госпожи. На подоконнике, выдавая характер её ночных развлечений, вперемешку с ножницами и обрезками полотна валялись несколько катушек ниток, подушечка-сердечко со швейными иглами, клубок тесёмки, разномастные пуговицы…

…Глядя на суету невыспавшейся горничной, на тени, залёгшие под глазами Филиппа де Камилле и крёстного Модильяни, Ирис с благодарностью думала, что ради её спокойного отдыха эти люди провели бессонную ночь, а ведь им ещё предстоял такой нелёгкий день! Ведь впереди поджидала не неспешная ознакомительная прогулка, а быстрая напряжённая езда. Сколько же им придётся отмахать лье? И выдержит ли она столько времени в седле?

Объяснение, что поедут они не назад, а, напротив, вперёд, как и собирались, в Лютецию – Ирис поначалу встретила с негодованием. Но, взглянув на карту, предложенную Филиппом, и услышав о Старом Портале, неожиданно успокоилась. Одно встревожило: а как же её люди? Маршал сразу обозначил основную идею: передвигаться небольшой группой, как можно быстрее, и не привлекая внимания. Но при всём желании чернокожего великана Али невозможно сделать незаметным. Это вам не из мальчишки сотворить арапчонка!

Оказалось, и тут всё продумали.

Помимо нежелания тащить за собой лишних спутников, замедляющих движение, маршал справедливо опасался, что охота за восточной гостьей со стороны неизвестного врага ещё не окончена. А потому предложил не только оставить в Питивье Али, Фриду и Марка, который уж точно не протрусил бы до Эстре и за год, хоть на муле, хоть на ишаке; но и разыграть с помощью слуг целый спектакль под названием «Больная госпожа». Фрида в платье Ирис изобразит из себя переутомившуюся от дорожных страхов османку, время от времени жалобно стеная, не выходя из комнаты и требуя оставить её в покое. Али, как обычно, будет стоять на посту у порога, и делать вид, что исполняет малейшую блажь хворой госпожи. Марк, якобы скрученный очередным прострелом, просто-напросто станет отлёживаться, дожидаясь хозяина, который якобы непременно вернётся за ним, получив нагоняй от короля. Старый обиженный слуга всем и каждому начнёт вещать о несправедливости судьбы и о том, какие они квёлые, эти благородные дамы, и как из-за малейшего чиха или мигрени подводят важных господ под королевскую немилость, ибо вряд ли гостья теперь успеет на празднование в столицу… А Филипп уже в Лютеции добавит масла в огонь, проговорившись как бы невзначай в обществе, что его подопечная, увы, задерживается в пути.

А через несколько дней под покровом ночи слуги незаметно покинут гостиницу…

Неискушённой в интригах и политических играх девушке всё это показалось чересчур сложным; но своему крёстному отцу она доверяла. Молочный брат герцога Эстрейского, его правая рука, благороднейший человек, по определению не мог предложить ей ничего плохого. И в который раз она возблагодарила судьбу за прекрасных людей, встретившихся на её жизненном пути.

Ей, привычной к восточным шароварам, не составило труда обжиться в мужском костюме, к тому же, за ночь усердно подогнанном искусной Фридой под фигурку хозяйки. Куда сложнее оказалось уговорить Али остаться. Подействовало лишь вмешательство того же маршала, пояснившего сурово, что своим присутствием нубиец рано или поздно выдаст госпожу возможным врагам с головой, что говорится; а вот, оставшись, напротив, поможет отвести от неё возможное новое покушение. «Трудно, но как солдат солдата я тебя понимаю», неожиданно сказал при этом Винсент Модильяни. «Самое тяжкое в бою – отсиживаться в резерве. Но кому-то надо это делать, чтобы в нужный момент влиться в бой со свежими силами. Терпи, Али. Это приказ». И, несмотря на то, что нубиец яростно сверкнул белками, показывая, что принимает распоряжения лишь от госпожи Ирис, он… смолчал. И остался.

Хоть долго ещё та чувствовала затылком обиженный и возмущённый взгляд телохранителя…

Лошадка ей досталась смирная и покладистая, всадницу чувствовала прекрасно, а потому они быстро приноровились друг к другу. Уже на ходу, в пути, пользуясь тем, что в поле, через которое пролегала дорога, на многие туазы вокруг невозможно было спрятаться ни соглядатаю, ни шпиону, маршал Винсент объявил о правилах поведения в пути. Правилах «игры», как он выразился.

На людях – никаких особо дружеских или иных проявлений того, что они давно знакомы. Их группа – случайные попутчики, объединившиеся по пути в Лютецию ради собственной безопасности, да и чтобы скрасить дорожную скуку. На возможных остановках в придорожных трактирах каждый заказывает своё, чтобы не выделять старшего, ибо они, ещё раз напоминает, каждый сам по себе: странствующий монах, дворянин-одиночка, дворянин с пажом. Пажу вести себя тихо и скромно, первым не заговаривать, если надо – отвести в конюшню лошадей, свою и хозяйскую. Перед тем, как подсесть к ним за стол, дождаться разрешения. Лишний раз рта не открывать! Ибо слишком уж нежный для юноши голос может выдать…

Это было настолько интересно и захватывающе, что на какое-то время тревога об оставленной в Эстре матушке Мэг приутихла. Да и благостный ночной сон, отдать ему должное, притупил страхи, отодвинув на задворки сознания. Обычно волнение усугубляется невозможностью что-либо сделать; а они уже в пути, и с каждой минутой всё ближе к Мэг. Хотя, если судить по расстоянию на карте, вроде бы отдаляются… Чудо-портал, спасительный переход между городами, поставленный когда-то Древними, выручит их, перенеся в Эстре за считанные мгновенья. Главное – до него добраться.

До полудня они сделали две небольших остановки – размять ноги, дать небольшую передышку лошадям, а заодно по необходимости наведаться за придорожные кусты, выплачивая невольную дань природе, что уж тут поделать… Но когда солнце встало в зените, сияя и слепя, маршал Винсент на правах старшего объявил привал. Они как раз въехали в небольшую рощицу неподалёку от Фонтенбло, до Лютеции оставалось несколько часов рыси, и, несмотря на возрастающее нетерпение Ирис, Модильяни довольно твёрдо осадил её.

– В первую очередь отдых нужен животным, дорогая крестница. Хорошо, если до конца пути нам не встретятся неожиданности вроде засады; я рассчитываю, что мы успеем проскочить в Портал до того, как нас, возможно, случайно опознают. Предпочитаю переоценить противника, чем недооценить. И если нас будут поджидать – лучше, чтобы при этом наши кони не были загнаны. У вас час, господа, – обернулся к остальным. – Полноценный час всем на отдых.

Как ни рвалась Ирис вперёд – благоразумие взяло верх.

Да к тому же, мужчины, явно не думающие в дороге об удобствах и чистоте, не догадались бы, что большую салфетку, прикрывающую корзину, собранную в дорогу заботливым Марком, можно использовать, как скатерть, постелив на траву, и, уж тем более, что несложным нашёптыванием можно отогнать мурашей и прочих насекомых от заманчивого куска холста с разложенными на нём вкусным хлебом, сыром и варёными яйцами. Брат Тук одобрительно хмыкнул, глядя на хлопоты «пажа», лёгким мановением руки привлёк небольшое облачко, что послушно затенило рощицу, и отошёл к лошадям, ослабить подпруги, дабы и животные перекусили.

Как человек военный, верный своему слову, да ещё и привыкший не упускать ни малейшей возможности для сна впрок, Модильяни, наскоро подкрепившись, спокойно растянулся в тени ближайшей молодой ракиты и уснул, прикрыв лицо шляпой. Неподалёку прикорнулся Филипп. Заметив, как тот устало прикрыл глаза, Ирис почувствовала угрызения совести. Эти мужчины не спали всю ночь, обеспечивая её безопасность…

– Отдохни и ты, дочь моя.

Брат Тук легко вогнал в землю посох, и от того разлетелись во все стороны почти невидимые глазу брызги.

– Он покараулит и известит о возможном приближении чужаков. Брат Винсент знает мои методы, потому и не назначил караульного… Если тебе неспокойно – пройдись, да помолись, усмири мысли. А я пока прочту дневное правило, всем нам в помощь.

Ирис не совсем поняла про «дневное правило», но благодарно кивнула. Это мужчины привыкли проводить, порой, сутки в седле, а у неё сейчас ныли и спина, и ноги… Если прилечь по примеру остальных – подниматься потом будет ох как трудно. Лучше размяться.

Она наполовину пересекла жиденькую рощицу, напилась из ключа, бившего неподалёку, послушала птиц… и пошла на нечто жёлтое, видневшееся впереди в просветах деревьев. Что-то яркое, обеспокоившее, вдруг разбередившее в душе старые страшные воспоминания.

Вышла на цветущий луг и…

… вскрикнув, опрометью бросилась назад.

Не замечая, как задевают по лицу редкие ветви, чудом не натыкаясь на стволы деревьев, добежала до ручейка, и, не в силах более сдерживаться, опустилась на землю и горько заплакала. Перед глазами стояли яркие одуванчики, глазастые, пушистые, оставляющие следы от пыльцы на носу, щеках, пальцах; они выглядывали из луговой травы и улыбались ей, как в тот страшный день, когда…

Брат Тук, невесть откуда взявшийся, сидел рядом, гладил её по голове и тихо спрашивал:

– Ну, что, что тебя так напугало, дитя?

– Од-д-у… – шептала она, – о-о-дуван…

И никак не могла одолеть это трудное слово. Потому что горло вновь затянула позабытая, казалось бы, петля страха.

– А ну-ка, тише, – неожиданно сказал монах. Твёрдыми пальцами ухватил за подбородок, заставил на себя взглянуть. – Ну-ка, в глаза смотри, девочка!

Слёзы на щеках Ирис высохли сами собой. От взгляда Тука исходили спокойствие, уверенность и… защита.

– А это что такое? – Озабоченно хмурясь, он коснулся её шеи, кончиками пальцев провёл по ключицам, проглядывающим из ворота рубахи. В другое время этот жест возмутил бы девушку, но от пальцев монаха шло ощутимое покалывание, как от… рук эфенди, когда он учил свою джаным диагностировать.

– А ведь здесь всё было чисто, уже давно, – пробормотал брат Тук. – Не волнуйся, дитя, и ничего не бойся. Кто-то издалека пытается прощупать и возродить твои страхи, но мы ему не позволим, не позволим…

Давящая петля на горле разжалась под его взглядом.

– Одуванчики, – наконец, смогла выговорить Ирис. Слава Аллаху и Всевышнему! Она уж думала – быть ей опять заикой… В смятении чувств она и не заметила, что перешла на османский.

– Кара-хиндиба, – повторил за ней монах задумчиво. И свободно продолжил на том же наречии: – Чем же простые безобидные цветочки могли тебя так напугать? Или их образ тянет за собой другие воспоминания, страшные? Расскажи, дочь моя, не таи, дабы мы вырвали этот страх с корнем сразу, и никто больше не смог бы тебя им связать. Не из праздного любопытства, но твоей безопасности ради прошу.

Перед глазами Ирис стоял залитый безжалостно ярким солнцем гаремный двор, заполонённый воинами Хромца и продажными янычарами, в ушах отзывался вопль Айше, только что потерявшей детей… Лязгало вынимаемое из ножен железо, и вот-вот голова султанши должна была свалиться с плеч, а она сама – медленно осесть и завалиться, орошая фонтанирующей кровью тельца своих сыновей, дочери… и племянницы, задушенной вместо Ирис.[1]

Она закрыла лицо ладонями.

– Её приняли за меня. Баязедовых отродий нельзя было оставлять в живых. А я вот… живу до сих пор. Почему Хромец меня не убил, когда узнал, кто я? Он ведь мог даже сам, сам…

Расправился же он с предательницей Гюнез…

– Темна вода в облацех, и скрыты от простых смертных мысли властителей, – ответил монах. – Но мудрый рано или поздно сможет заглянуть в чужой разум и понять его пути. Поведай же мне всё, что можешь, дитя, и мы попробуем разгадать эту загадку вместе.

* * *

…Чем-то этот старик в посеревшем от времени балахоне не понравился Ирис. Настолько, что она отвлеклась от воспоминаний и пригляделась к нему внимательней. Нечто знакомое привиделось ей в нервном, будто птичьем, движении головы, в судорожных подёргиваниях пальцев на навершии походного посоха… Будто не так давно встречала, мельком…

Что он здесь высматривает?

Или кого?

Девушка постаралась унять неясные подозрения. Возможно, это вовсе не шпион, и не неизвестный враг, подсылающий похитителей, и не… О’Ши. Она похолодела. Нет, конечно; не стоит возводить напраслину на невинного человека. Может, он и знать не знает о рыжей фее, а пришёл сюда, чтобы попросить сестёр о помощи или проведать кого-то. Час ещё ранний, все на молитве, обратиться за расспросами не к кому, вот он и высматривает хоть кого-нибудь…

Но всё же она сошла с монастырской стены, стараясь не привлекать внимания, и снова порадовалась тому, что, поддавшись на уговоры аббатисы, носила здесь одеяние послушницы.

Поскольку пора утренних молитвенных правил наступила, на широкой галере внутреннего двора, заливаемой солнцем, Ирис никого не встретила. Свернула в гостевое крыло, прошла по тёмному после яркого двора коридору в свою комнатку-келью, потянулась за чётками и молитвенником, приготовленным у молельного столика с распятьем… Виновато улыбнулась. Никак не получалось изгнать мирские мысли и сосредоточиться на духовном. А надо бы. Эфенди приучил её дорожить тихими утренними часами, словно самим небом дарованными для приведения мыслей в порядок, светлого настроя на труды грядущего дня…

Тысячу раз оказался прав брат Тук, посоветовавший этот монастырь в качестве пристанища. Разумеется, он не знал об их размолвке с Филиппом, но ведь словно учуял, разгадал причину возмущения гостьи! Предложив договориться с сёстрами-гертрудианками о лечении Мэг, а заодно и о постое её госпожи в аббатстве, он тем самым решил весьма щекотливую проблему, вбившую клин между графом де Камилле и подопечной. Останавливаться в доме неженатого мужчины из-за тени, могущей упасть на её доброе имя, Ирис не желала, поселиться же в гостинице – выказать пренебрежение гостеприимству графа. Хвала миротворцу Туку, всё разрешилось наилучшим образом!

Здесь нашлось место даже для Али и Фриды. Нубиец поселился при госпитале. В прошлом превосходный мастер массажа, он взялся обучать этой премудрости наиболее способных из сестёр-целительниц. Конечно, когда его госпожа появлялась на осмотре больных, он не отступал от неё не на шаг; а вот за монастырские стены вход ему, как мужчине, был запрещён, несмотря на то, что Ирис не спешила развеять миф о его положении евнуха. Хоть и было неловко перед сёстрами-монахинями… Тем не менее, аббатиса Констанция на робкий вопрос, можно ли телохранителю жить в келье рядом и нести службу у хозяйского порога, как велит долг охранника, тонко улыбнулась и ответила отказом. «Дочь моя, да ведь он, несмотря на свой невольничий недостаток, слишком мужественен. Впрочем, не подумай дурного: в его выдержке и добронравии я не сомневаюсь, за своих сестёр во Христе также могу поручиться. Но у нас здесь несколько послушниц и воспитанниц, совсем молоденьких: не стоит искушать юные сердца. А соблазн для них будет велик, ох, велик…» И лукаво сверкнула глазами.

Троюродная сестра Генриха Валуа, в прошлом графиня Ангулемская, удалившаяся от света, она хорошо знала приёмы Врага рода человеческого, как и многие его обличья, и, подобно опытному полководцу, ищущему не славы, но победы, берегла вверенные ей войска и не жалела сил и времени на укрепление кордонов. Противника-искусителя лучше вовсе не подпускать, чем потом выискивать и отлавливать в собственном лагере… Надо сказать, здесь Ирис вздохнула с облегчением. В самом аббатстве ей ничего не грозило, ибо святейшими духовными лицами из Синода и Инквизиции монастырь был обнесён крепким магическим барьером, защищающим и от нечисти, и от человеков с возможными нечистыми помыслами; негодовал только Али, по чьей просьбе она и пыталась хлопотать. Но после того как барьер отбросил и его самого, и запущенную в сад верёвку, и метательные отравленные иглы – охранник успокоился.

Бойкая же Фрида поначалу оказалась ни при делах, поскольку страдала слишком уж непоседливым характером и то и дело смущала сестёр расспросами, отвлекая от послушаний, а для работы в госпитале не годилась. Она панически боялась крови, язв, пролежней – просто хлопалась в обморок, как чувствительная барышня, хоть с виду была девушкой крепкой. Надо отдать должное сёстрам-целительницам: они и не думали поднимать «неженку» на смех, ведь бывают такие тонкие от природы натуры, что при виде телесных повреждений чувствуют дурноту. Так, одна из здешних врачевательниц, в самом начале своей практики полгода потратила, чтобы преодолеть страх перед мёртвыми телами, а уж резать их для изучения внутреннего строения было для неё пыткой. Лишь с Божьей помощью да с поддержкой сестёр, да отпаивая себя отварами, сдерживающими рвотные позывы, кое-как справилась с бунтующей натурой… Это к ней, к сестре Марии, наведывался иногда Амбруаз Парре, прославленный дядя «доктора Поля». И в скором времени он должен был приехать, чтобы встретиться с Ирис – вернее сказать, с теми фолиантами и инструментами, которые покойный эфенди заготовил для передачи лично ему, «первому скальпелю» Франкии.

А Фрида обрела себя, наконец, на монастырской кухне, радуя обитателей аббатства превосходными десертами и супами, состряпанными по рецептам матушки Денизы, владычицы кухонь Гайярда.

…После приёма в Лувре прошли три дня, настолько наполненные событиями, что показались Ирис бесконечными. Она знакомилась с сёстрами-монахинями, ходила на службы, делилась знаниями с целительницами, ухаживала за больными, помогала садовницам. И даже после дневных молитв уделяла час-полтора вышивке Пелены со сценой Благовещения. Контуры рисунка прописал сам Джоджи, прославившийся не только фресками и картинами, но и рисунками для вышивок на духовные темы. Благословлялись на тонкую работу с иглой и шелками лишь самые искусные и благочестивые мастерицы. Должно быть, поэтому гобелен получался красоты необыкновенной. А лик ангела, возвещавшего Марии благую весть, удивительнейшим образом напоминал прекрасную Марту Эстрейскую, которой, как многие поговаривали, от бабушки, прославленной Жанны-девы, досталась ангельская кровь. Оттого-то, наверное, так и тянулись к ней люди, становясь чище и добрее…

Ирис вздохнула. Откинула несколько жемчужин на чётках. Нет, молитва на ум не шла…

Жемчуг ей посоветовал носить брат Тук. Причём, носить как можно чаще, в любом обрамлении, и не снимая. Этот прекрасный дар моря не только олицетворял невинность и чистоту, но и обладал удивительным свойством – мог подавлять чужое ментальное и гипнотическое воздействие. Если бы там, возле рощицы по дороге в Фонтенбло, на ней не оказалось нитки розового жемчуга на шее – страх, оживший по чьей-то злой воле, мог повредить ей куда больше, чем просто вызвав рыдания и едва не вернув косноязычие. Она могла заметаться, убежать, обезуметь, наконец, и самой прибежать к тому, кто её ищет.

Но обошлось.

А ниточка воздействия тянулась, оказывается, от самой Лютеции. И была такой силы, что Тук с уверенностью сказал: их слухачи наверняка её засекли. Только, не знаючи, от кого та тянется, вряд ли сделали какой-то определённый вывод… Ничего, как только он проводит Ирис до Эстре – всё выяснит.

И выяснил.

К восточной гостье пытались дотянуться из Лувра.

Поэтому ко двору её собирали, как на войну.

Хорошо, что дорожные сундуки прибыли в аббатство за день до визита. Главную ценность представляли не платья, заготовленные для высочайшего приёма, а подобранные к ним драгоценности, состав и назначение которых были оговорены самим эфенди в памятке, оставленной в Эстрейском банковском хранилище. Мудрый старец, возможно, и не думал, что его любимица встретится с самим королём Франкии; но вот появление среди сборищ, где, помимо друзей, могут оказаться и недруги, и завистники, предусмотрел. Изумруды в налобных украшениях сдерживали поток враждебных эмоций, направленных к ней; письмена на золотых браслетах, сокрытые в орнаментах, призваны были разрушать возможные проклятья; жемчужные серьги защищали от ментального давления, а кулон на груди препятствовал любой попытке оттянуть хоть толику фейской магии. Ибо на любом светском приёме могли оказаться нечистоплотные либо просто слишком любопытные маги, вздумавшие поживиться чужой Силой.

Весь этот набор драгоценностей, заставивший бы придворных ювелиров и дам позеленеть от зависти, был вдумчиво изучен братом Туком. И одобрен с удовольствием.

А кое-что святой отец добавил от себя, прочитав какую-то особую молитву над нательным крестиком Ирис, полученным во время крещения.

– Ты теперь под защитой не только монсеньора Бенедикта, дочь моя, но и Святой Инквизиции. Никто не посмеет обвинять тебя в запретном ведовстве или магии. Но всё же… если захочешь всерьёз поработать над своими силами – согласуй это с нами. Прошу не от недоверия, а дабы оградить от непредвиденных последствий: твои возможности растут, нужно время, чтобы к ним приспособиться. Жаль, некого приставить тебе в наставники: фей во Франкии не осталось, во всяком случае – известных…

Оттого-то она и не решалась пробовать себя в чём-то новом, занимаясь пока тем, что хорошо умела: целительством и садоводством.

Раскрыв молитвенник на закладке, Ирис машинально отщёлкнула ещё одну жемчужинку на чётках… и вдруг почувствовала, что обычно прохладный перламутр под её пальцами внезапно потеплел, будто ожил. Как тогда, в Лувре, стоило ей подойти к свите королевы Бесс. Но в тот момент она не сразу поняла, отчего так нагрелись серьги: казалось, мочки ушей так и горят! Она лишь вежливо поклонилась трём вельможам и двум знатным дамам – кажется, фрейлинам, сказало что-то, по-восточному витиевато-вежливое, отвечающее этикету, и удалилась, благодаренье всем богам, поскольку беседовать не собиралась: это была лишь церемония официального представления королевской гостьи, ненаследной принцессы, как её теперь называли, европейским посольствам. И ни с кем, кроме бриттов, ей не было так тяжело и неуютно.

А потом, уже в монастыре, распуская её косы, Фрида случайно задела за одну из серёг – и та вдруг зашуршала, осыпаясь перламутровой крошкой, оставляя голый скелет золотых жгутов. То же случилось и со второй.

Вспомнив о гибели украшений, Ирис рассердилась.

Не драгоценностей жалко! Вернее, как истиной дочери Евы, любившей всё красивое, ей до слёз было обидно, когда на глазах разрушилось дивное творение, созданное мастерами-ювелирами и самой природой. Но ещё горше, что погиб подарок эфенди, заботливо приготовленный когда-то для неё… На корабле, высыпая в бушующее море жертву Пойразу, девушка не колебалась: да, толика жалости заползла тогда в её сердце, но сапфиры и алмазы, золото и серебро пошли в уплату за спасённые жизни, да и сам Аслан-бей, узнав о её поступке, одобрил бы его. Но серьги – его подарок, его память… попали под удар чей-то злой силы.

Вот и теперь – некто со стороны нагло пытается на неё воздействовать. Да сколько можно! Что им от неё нужно?

Какая уж тут молитва!

Ирис даже скрипнула зубами от негодования. Сжала в кулачке горячие чётки. И решительно устремилась прочь, обратно по коридору, по галерее, навстречу колокольному звону и утру, к монастырским вратам… Конечно, она рисковала. Но… защитный барьер был рядом, верный Али – наверняка тоже, он знал о её привычке вставать рано. Да и не станет она всю оставшуюся жизнь отсиживаться за спинами мужчин и в каретах. Есть вещи, которые приходится делать самой.

Например, объясняться с врагами. Увидеть их, наконец, понять, чем они опасны.

Разведка, как сказал бы Винсент Модильяни? Да, разведка.

– Доброго дня, сестра Агата! – сдержанно поздоровалась она с сонной привратницей. – Откройте, не сочтите за труд, мне нужно…

– Ох, в такую рань – и уже к болящим! – не дослушав, пробормотала пожилая монахиня, выкарабкиваясь из своего привратного домика, как черепашка из панциря, и гремя ключами. – Что, или тяжёлый попался? Надумала с утра проверить? Иди, иди, детка. Да не к воротам – пойдём, я тебе малую калитку открою…

…Старик в балахоне торчал всё там же, под окнами госпиталя, напряжённо всматриваясь в оконца-бойницы монастырской стены напротив. Это от него исходила волна поиска, ментального прощупывания, Ирис почувствовала это сразу, помимо того, что чётки во вспотевшей от волнения ладони стали чуть ли не раскалёнными. И тогда она, можно сказать, с размаху опустила вокруг себя ментальный щит, как учил её когда-то эфенди. Не просто щит – кокон, защищающий со всех сторон. Броню.

Правда, потом за этакую изоляцию придётся расплачиваться сутками магического бессилия – ибо тот, кто отсекает себя от ментального прощупывания и воровства, заодно блокирует и собственные каналы. Потому и используется эта техника нечасто. Зато всё твоё останется при тебе. А вот охотнику за дармовщиной придётся несладко.

Взгляд старика скользнул по её скромно одетой фигурке рассеяно, не замечая… тогда, поколебавшись, Ирис стянула капюшон послушницы, а за ним и платок. Огненно-рыжие кудри, не сдерживаемые более плотной тканью, вспыхнули костром и осели на плечах, спине… Старик встрепенулся – и ринулся к ней. Но тотчас остановился, не пробежав и пяти шагов, словно от тычка в грудь. Это фея вскинула руку, преграждая к себе доступ.

По ответному дрожанию ауры, распознавшей родственную магию природника, она окончательно убедилась, кто перед ней.

– Бран О’Ши, – сказала резко. – Даже не приближайся.

– Ты! Это всё-таки ты! И ты здесь…

Она ожидала гнева, возмущения; но вместо этого старик расплылся в блаженной улыбке.

– Я нашёл тебя!

– Уходи. Я не желаю тебя видеть.

Казалось, он не слышал ни слов, ни холодного тона, лишь упорно пытался шагнуть к ней – и всё не мог понять, что же ему мешает.

– Почему я не могу…

Казалось, его озарила внезапная догадка.

– Это – ты?

На лице его разлилось обиженно недоумение, как у ребёнка, которого незаслуженно наказали.

– Ты – меня не подпускаешь? Меня? Единственного, кто у тебя остался из кровников? Дитя, так ведь у тебя больше нет никого родного на белом свете! Постой, а откуда ты знаешь, кто я? Кто тебе сказал?

– Стой, где стоишь, Бран О’Ши, и не трать силы, – сурово ответила Ирис. – Мне безразлично, кто ты и зачем сюда пришёл. Я всё про тебя знаю. Ты проклял мою мать и отрёкся от неё. Ты едва не убил Мэг. Ты… – У неё едва не сорвался голос. – …погубил мой сад! Убирайся. Нам не о чем разговаривать.

Она и впрямь больше не желала тратить на него время. Всё, что ей хотелось – высказать в лицо презрение тому, кто когда-то оттолкнул несчастную Эйлин О’Рейли. Забери он её с собой, привези на родину – и, как знать, может, мать до сих пор жила бы счастливо, там, на Изумрудном острове, среди своих, и не только людей…

Но в глазах старика сквозило безумие. А такому вряд ли что докажешь. Взывать к здравому смыслу и увещевать бесполезно, выслушивать, зачем он её искал – ни к чему, потому что она палец о палец не ударит для того, кто едва не сгубил Мэгги.

– Откуда ты знаешь… – словно не слыша, забормотал старик. И спохватился. – Ты нужна мне! Не хватает лишь магии феи, чтобы… Девчонка! Не смей мне дерзить!

Спохватившись, он потряс посохом. И разогнул согбенную спину.

Одеяние его засверкало ослепительной белизной. Голову оплёл венок из дубовых листьев. Вокруг посоха, вонзившегося остриём в булыжную мостовую, обвился и пустил почки побег плюща. Помолодевший лет на сорок, друид сверкнул грозными чёрными очами.

– Ты должна пойти со мной. Как старший рода, как единственный кровник, приказываю тебе. Повинуйся!

Внутри Ирис глухо заворочалась ранее неизведанная злоба. Усилием воли она заставила её замолчать. Эфенди не разрешал ей срываться, не хотел, чтобы джаным превратилась в злобную фурию. Она лишь вчера перечитывала последнее наставление и хорошо помнит его заветы. Поэтому сейчас лишь отмахнулась от сотни жадных щупалец, неразличимых человеческим глазом, но ей-то прекрасно видимых, отростков древней магии, пытавшихся присосаться к её защитному кокону, но бессильно соскальзывающих с него, как ужи со стекла.

– У тебя нет власти надо мной, старик.

Должно быть, по замыслу О’Ши она должна была чувствовать себя и впрямь девчонкой без роду-племени, которой оказывают благодеяние, протягивая руку помощи. Но словно целая жизнь, не дожитая прекрасной Эйлин, похищенной по воле друида-фанатика и лишённой судьбы, воли и родины, легла ей на плечи. Не дрогнув, она продолжила, глядя в упор, и с затаённым злорадством отмечая, как раскрываются от изумления чёрные глаза, тускнеют, взгляд их теряет силу…

– Ты сам отлучил мою мать от рода, и ни на ней, ни на мне не осталось родовой метки, а потому – приказывать глупо. Ты мне никто.

Каждое слово, спокойное, взвешенное, прибивало старика будто камнем. И вскоре стало понятно, что вспышка магии не сдёрнула с него покров дряхлости, а лишь поддерживала иллюзию молодости, которая сползала теперь клочок за клочком.

– …Госпожа!

Слева от Ирис выросла чёрная тень. Али, как и полагается, занял свой пост, каким-то чутьём распознав, что ей требуется помощь.

– Дед!

Она не заметила, откуда он взялся, рослый молодой человек, стремительно выдернувший из мостовой посох, от которого уже летели во все стороны огненные искры. Потом перехватил руку старика, заломил тому за спину.

– Дед, довольно!

Несмотря на драматизм сцены, голос его звучал спокойно.

– Я же просил – без меня не ходи!

– Я её нашёл, а она посмела… Уйди, мальчишка! Она должна поехать с нами!

– Успокойся!

Не сдержавшись, молодой человек рыкнул, и на какой-то миг Ирис и Али показалось, что он обрастает бурой медвежьей шерстью. Мгновенье – и всё пропало. Скорее всего, молодой маг успел обуздать оборот и взять себя в руки.

– Уговори её! – бессильно пыхтел старик, пытаясь вырваться из железных… похоже – медвежьих объятий внука.

– И не подумаю. Судя по тому, что я услышал – мы не имеем на неё никаких прав. Пойдём. Ты всё испортил сам.

– Нет! Я не…

Вздохнув, юноша ласково обнял деда за шею – и тот вдруг обмяк, словно из него разом вышибли дух. Внук осторожно подхватил его под подмышки. Глянул на остолбеневшую рыжую фею…

– Простите нас, ради наших и своих богов. Клянусь, я не хотел этого. Мы уедем. Простите, если можете.

Закинул безвольную руку старика себе за шею – и повлёк прочь, подбадривая и заставляя передвигать еле шевелящиеся ноги.

– Почти обездвижил, – негромко сказал Али и подставил задрожавшей от пережитого хозяйке локоть, опереться. – Точки Ци, Ю и Фань… Хорошее владение. Ты в порядке, госпожа?

– Д-да… – с запинкой ответила Ирис. Но защиту снимать не торопилась.

А ведь он и впрямь безумен, этот старик. Как он твердил, что единственный и последний родственник, словно напрочь забыл о внуке! Или юноша – приёмный? Нет, слишком много в нём внешнего сходства со старым О’Ши…

Кажется, только внешнего.

– Проводи меня до ворот, Али.

И добавила, глядя вслед уходящим:

– А потом догони их. Проследи. Я хотела бы встретиться с младшим, поговорить. Брат Тук сказал как-то, что без его помощи Мэг погибла бы. Значит, он не такой, как дед?

– Ну да. Ходит за ним и чинит всё, что тот сломал, – скептически хмыкнул нубиец.

Ирис поморщилась.

– Али, не спеши осуждать. Ты хорошо разбираешься в людях; вот я и прошу: проследи. Понаблюдай. Он может оказаться хорошим человеком.

– А если даже и нехорошим – тем более его нельзя упускать из виду… Хорошо, госпожа. Но только до моего прихода не выходи никуда, даже в лечебницу.

– Обещаю, Али.

Она поспешила к дверце в воротах и не обратила внимания, как с каменного стенного зубца бесшумно сорвалась большая чёрная птица чуть крупнее ворона. Зато Али за её спиной отреагировал мгновенно. Сторонний наблюдатель уловил бы разве что смазанное движение, но через секунду птица дёрнулась в полёте и, кувыркаясь, теряя перья, рухнула на госпитальный двор.

Отследив направление медленно удаляющихся деда и внука, опытный охранник решил, что догнать их не составит труда, а потому – сперва задержался, дабы вытащить из птичьей шеи серебряную стрелку.

Ещё в Константинополе, обучаясь в гильдии телохранителей, он не раз слышал, что особо могущественными магами для слежки могут посылаться птицы и мелкие звери. А потому не удивился, заметив на когтистой лапе, уже неподвижной, стальное кольцо с дужкой для пристёгивания цепочки…

* * *

Она сняла защиту, лишь оказавшись в келье. А затем долго и придирчиво осматривала чётки, стараясь унять запоздавшую панику и слабость от магического отката.

Остывший жемчуг слегка потускнел, но даже не потрескался.

Значит, её догадка верна…

В старике О’Ши она почуяла магию ещё на расстоянии. Магию, родственную своей, повелевающей растениями. Вот только оказалось её у друида не слишком много, и поддерживалась она иной, её собственной, вытянутой, скорее всего, из погибшего сада. Оттого-то и не удалось ему проломить щит: волшебство феи отказалась вредить настоящей хозяйке.

А собственных сил старика на грабёж не хватило… Это тебе не из беззащитных деревьев Силу вытягивать.

Значит, в Лувре на неё пытался надавить ментально кто-то другой, куда сильнее друида. Да и не удивительно: чтобы дотянуться к ней за несколько лье от Лютеции, понадобились недюжинные магические резервы, или помощь артефактов-накопителей, а ведь они не каждому подвластны. О’Ши – всего лишь растерявший разум фанатик, непонятно от кого прознавший о фее и примчавшийся сюда с Изумрудного острова. Размахивается широко, а ударить уже не может, был, да вышел… Но ведь кто-то надоумил его явиться за ней в Лютецию?

Теперь-то она вспомнила: совсем не случайно он показался ей знакомым. Именно Брана О’Ши она видела в Марсельском порту, рядом с тем синеглазым молодым человеком, поддержавшим её тогда открытой искренней улыбкой. Ах, хоть бы интуиция не подвела, и этот юноша и впрямь оказался бы славным и добрым! Тогда… у неё был бы брат. Настоящий. Что ни говори, а в одном оказался прав старик, пытаясь по-своему её приманить: родная кровь есть родная…

Но как бы то ни было – ошибка может дорого обойтись. Надо дождаться вестей от Али.

И думать, думать…

Значит, фея нужна ещё кому-то. Тому, кто пытался дважды её похитить – на постоялом дворе в Роане и в лесу, натравив наёмников. Да ещё и оставив крылатого наблюдателя, погибшего потом от её кинжала… Тому, кто пытался спугнуть её на лугу, как куропатку, заставив выпрыгнуть из высокой травы прямо под ноги охотничьим псам. Тому, кто, возможно, решив подстраховаться и достать её не так, но эдак, узнал о ней всё, что можно, разыскал О’Ши и подсказал, где разыскать фею, что поможет осуществлению мечты всей его жизни… О, эфенди занимался с ней не только науками и языками, он ещё рассказывал об интригах и заговорах, о сложных многоходовых партиях, разыгрываемых на досках королей и султанов, их тайных служб, визирей и министров… Со стороны можно было порой даже восхититься хитросплетениям замыслов, играм умов; но Ирис и думать не могла, что сама однажды угодит в подобную паутину. Однако теперь ничему не удивлялась.

…Захлопали, застучали снаружи двери келий, послышались тихие голоса. Час молитв закончился. Сёстры-монахини расходились по своим послушаниям, не подозревая, какая нешуточная битва разгорелась недавно совсем рядом, за монастырской стеной. И слава Богу, что не знали, и что сестра Агата по-прежнему подрёмывала в сторожке. Когда разбираются меж собой маги – лучше, чтобы люди держались подальше.

Но снова в сердце заползает страх, как тогда, в роще…

…Это сейчас она знает, что ужас, захлестнувший её волной при виде безобидного луга с одуванчиками, пробудился под воздействием злой волей извне. А тогда ей было не до мыслей, хотелось бежать, куда глаза глядят, спрятаться; да хоть в землю зарыться! Если бы не Тук, вовремя перехвативший её возле ручья – она давно бы мчалась по дороге… да сама не знает, куда, лишь бы как можно дальше.

– Расскажи. Расскажи, дочь моя… – тихо твердил он, гладя её по голове. – Легче будет, как выговоришься…

Странно, но в тот момент ей показалось, что это сам мудрый эфенди её утешает. Должно быть, потому она и не заметила, как выложила ему всё – сперва сбивчиво, потом, приходя в себя, более внятно, но всё же торопясь излить то, что много лет копилось в потаённом уголке души, о чём она ни разу ни говорила. Слова так и лились потоком, но главное, что она ни разу больше не запнулась, хвала Аллаху и Всевышнему, а ведь успела порядком напугаться, что проклятое косноязычье вернулось.

И снова она видела гаремный двор, и падающее тело Айше, и ручку маленького братца, недвижимую, со сведёнными пальчиками и посиневшими ногтями и с подаренным маленькой Ирис браслетом из ракушек. Опять суровые воины – уже не продажные янычары, выдавшие Баязеда, а личная гвардия Хромца – выстраивались в ряд, и отчётливо слышались приближающиеся шаги нового Владыки. Императора. Великого Султана.

«Баязедово отродье…»

«Девственниц оставьте, остальных утопить…»

«Покажешь мне её через пять лет…»

Потом мелькнуло лицо наложницы, решившей выдать Ирис, но убитой походя воином, не желающим слушать женские вопли – мелькнуло и пропало. Потом – унизительный осмотр суровой лекарицы…

…и первая встреча с Аслан-беем. Вернее, она-то думала, что первая, а он, оказывается, знал её ещё грудным младенцем. И Мэг вспомнил тотчас, вот почему они так странно переглядывались. Оттого он и выхлопотал для них отдельную каморку, и только через несколько лет разрешил отселить девочку в общий гарем – когда подросла, окрепла и научилась защищаться.

Сейчас, достаточно зная дорогого эфенди, Ирис поняла, что излечить её от заикания мудрый старец мог уже тогда. Но не стал. И намеренно давал ей лекарство, сдерживающее рост и развитие, чтобы не похорошела и не расцвела раньше времени, не привлекла бы внимания Тамерлана, не обнаружила бы в себе магию, запрещённую в Серале. Он защищал её всегда. И даже сейчас оберегает в мудрых наставлениях…

Это озарения снизошло на неё там же, у тихого ручья в рощице, где брат Тук выслушивал её откровения. Опустилось, накрыло, принеся с собой неожиданное спокойствие и волну нежности и благодарности к названому отцу.

Слёзы высохли.

Она помолчала – и уже спокойно завершила вкратце, как сложилась её с Мэг дальнейшая жизнь, как вышло, что она угодила к франкским послам – «подарком» от султана. Даже, невольно засмеявшись, вспомнила, как массировала Бомарше пятки, а тот блаженно стонал, нарочито громко, чтобы тем, кто случайно или намеренно подслушивает за дверьми, казалось, что здесь царит разгул страстей…

А потом, когда брат Тук спросил, каким образом она всё же исцелилась – пришлось вспомнить и о казни Гюнез.

– …Какая страшная юность, дитя моё, – помолчав, сказал он. – Насколько я знаю, в нашем обществе о гаремах восточных царей сложилось представление, как о местах наслаждения, сладострастия и распутства, ведь редко кому приоткрывается некрасивая правда. А, в сущности, на Востоке, как и на Западе, одно: чем ближе к короне, тем опаснее. Счастье, что рядом с тобой оказались два ангела-хранителя: твой будущий супруг и твоя кормилица. Отняв родителей, Господь всё же не оставил тебя одну в твоём страшном мирке.

…Вот кому непременно нужно сообщить о старике О’Ши. Брат Тук, конечно, пожурит её за самовольство; но посоветует, как вести себя дальше.

Верная своему слову не покидать монастырских стен до возвращения Али, она не пошла нынче в госпиталь. Но сёстры не пеняли ей за это: их гостья сегодня и сама-то выглядела больной. Не станешь же им объяснять, что таковы последствия защиты от поползновений одного чересчур настойчивого друида! Поэтому, немного передохнув, Ирис отправилась поливать розы в монастырском саду. Исцеляться душой, укреплять ослабевшее тело и немного печалиться о своей потере в Эстре. Её первый сад, в который она вложила столько любви и заботы, погиб, погиб, и никогда уже не повторится… Она, конечно, вырастит новый, но этот, первенец…

Монотонный труд отвлекал от грустных мыслей. А нежные розовые, белые и пурпурные бутоны намекали, что и им не мешало бы уделить немного заботы, что жизнь – продолжается, цветы недолговечны, и иногда у них можно поучиться радоваться этой самой жизни, пусть даже и короткой.

В очередной раз вытянув не слишком тяжёлое ведро из колодца, Ирис перехватила поудобнее дужку, отошла на несколько шагов…

… и, вздрогнув от странного всплеска, обернулась.

На широком каменном кольце, обрамляющем сруб, лежал свиток. Девушка могла поклясться, что совсем недавно его здесь не было.

В колодезной глубине кто-то отчётливо хихикнул, плеснулся и затих.

Предвкушая нечто необычное, она оставила в покое ведро, шагнула вперёд… и, ещё не дойдя до послания, почувствовала лёгкий аромат амбры и сандала, исходящий от плотной бумаги. Сердце радостно трепыхнулось. Этот тонкий дух Востока напомнил о человеке, встречи с которым она ждала, боялась – и никак не могла устроить, потому что после её визита в Лувр маршал Винсент и брат Тук настоятельно просили несколько дней не покидать пределов аббатства. Иначе, разузнав о месте её пребывания, сюда могли нагрянуть любопытные, жаждущие своими глазами увидеть османскую ненаследную принцессу в монашеском одеянии. Сёстрам вряд ли понравится подобное нашествие; но за несколько дней для Ирис подыщут достойное жильё, её собственное…

Желанная встреча всё откладывалась и откладывалась.

Но на таинственно появившемся свитке, так и просящемся в руки, пламенела алым сургучом печать капитана Джафара.

«Богиня!» – начиналось оно…