Читать книгу Брат Гильом. Рассказы - Вероника - Страница 5

– Матушка, госпожа Флоримонда совсем плоха, – у молоденькой послушницы из под белой обвязки торчали потные рыжие кудри, она совсем запыхалась, – ребёночек жив, а у ней мы никак крови не можем унять.

– У неё, дитя моё. Сейчас буду, – Паола жестом велела девочке замолчать, неторопливо дочитала молитву, закрыла оббитый бархатом часослов и грузно поднялась с колен. Медицинская сумка, с которой пожилая монахиня не расставалась, стояла в изножье койки.

Снаружи шёл дождь, было сыро и пасмурно – только фонарь над дверями «общедоступной больницы Святого Лазаря» освещал скупо мощёный двор. Аккуратно приподняв подолы коричневых одеяний, женщины поспешили перейти из здания в здание. Входная дверь даже не скрипнула. Паола принюхалась и улыбнулась. В больнице пахло свежим сеном и травяными отварами, лавандой в мешочках и горячим вином… двадцать лет назад из ворот разило гноем и смертью. По правую сторону коридора были мужские палаты, по левую – женские, на втором этаже ютилась богадельня для беспомощных стариков. …Хорошо, что подкидышам дали отдельный флигель, помещаясь вместе с больными, сироты часто заражались и уходили обратно к Богу.

Дверь в палату рожениц была открыта. Немолодая, тёмнолицая крестьянка в одной рубахе ходила из угла в угол, обхватив руками огромный живот. Щуплая белошвейка спала, жадно прижав к себе покряхтывающий свёрток, на распухших, обкусанных губах колыхалась улыбка. Ещё одна кровать была пуста. А на койке подле окна разметалась госпожа Флоримонда – супруга владетельного Фуа. Кровь и нечистота родов не могли скрыть почти кощунственную прелесть тела, едва прикрытого тонкотканой сорочкой с пышными кружевами. Сестра Беата стояла рядом с женщиной на коленях, пытаясь закрепить пузырь со льдом на животе роженицы, сестра Агнесса собирала в кучу испачканное тряпьё. Женщина выгнулась и застонала, пузырь плюхнулся на пол, словно большая жаба. Похоже роды кончались скверно. Паола фыркнула «Воды» и через минуту Агнесса уже поливала ей на руки. …Почему эти благочестивые квочки не подумали позвать её раньше? Где Маргарита? Со вздохом Паола вспомнила, что сестра Марго третьи сутки дежурит у ложа юноши с почечною болезнью – отроку то хуже, то лучше.

…Мысли шли, руки делали своё дело. Кровь чистая, алая. Разрывов нет. Матка напряжена.

– Послед отошёл? – спросила Паола резко.

Беата протянула ей мисочку с тёмной сырой плацентой. Что-то не так. Маленькая. Слишком маленькая.

– Ребёнок как?

– Мальчик. Закричал сразу. Лёгкий. Кудрявый, как одуванчик, – рябое, скуластое лицо Агнессы даже чуть просветлело.

В задумчивости Паола ещё раз прошлась пальцами по животу роженицы. Флоримонда закричала и снова выгнулась, словно её била судорога. Ладонь Паолы почувствовала лёгкое шевеление – там, внутри, в измученном чреве…

– Дуры!!! (Боже прости меня грешную) Дуры глупые! – Паоле очень хотелось съездить безмятежной сестре Беате ледяным пузырём по сытой физиономии, но времени не было, – держите крепче, я её осмотрю.

В такие минуты Паола отключалась от криков боли – пока есть шанс помочь, надо делать, а не жалеть. Так и есть. Второй. Ножками. …Крови много ушло.

– Агнесса, Беата, помогите ей приподняться. Попробуем надавить на живот.

Сильные руки Агнессы подхватили страдающее тело, Беата неловко сунулась… и вдруг упала. Похоже, она была в обмороке. Паола оглянулась, скрипя зубами от злости. Послушница вдруг подскочила:

– Позвольте помочь, матушка, – и, не дожидаясь ответа, оббежала койку и подхватила роженицу с другой стороны.

– С богом! Богородица, матерь светлая…

Губы твердили молитву, руки давили и мяли. В такие минуты Паола чувствовала себя пульчинеллой, божьей марионеткой – словно кто-то двигал ей, дабы исполнить высшую волю. Роженица взвыла, стиснув плечи монахинь.

– Кладём. Ну!

Девочка. Дышит. Кричит. Господи, на всё твоя воля! Бессильная Флоримонда открыла глаза, потянулась, молча. Паола дала ей младенца, ещё необмытого, женщина обняла мокрую драгоценность, губы ее дрожали. Кровь? По ноге вилась тёмная струйка – вялая и спокойная. Расторопная Агнесса подала чашу вина с водой, роженица жадно выпила, щёки чуть порозовели. Паола коснулась тонкого запястья, трогая пульс, ещё раз ощупала белый живот… кажется обошлось. И Беата глаза продрала… кастеляншей её, простыни считать, а не с больными сидеть.

– На колени.

Сёстры встали кругом около койки и сотворили короткую благодарственную молитву. Воистину чудо божье… Как только смолкло последнее «Амен», крестьянка кашлянула в кулак:

– Пособили бы…

Монахини оглянулись и засмеялись хором – роженица подстелила под себя рубаху и сделала младенчика быстро и незаметно. Здоровенный мальчишка, красный как рак, уже сосал тяжёлую, вислую грудь, оставалось только перерезать пуповину.

– Матушка!!! – та же послушница сунула в дверь остроносое личико, – там торговец из Николетты пришёл, грозится…

Промокнуть лоб, вымыть руки… сменить одежду не успеть. Тяжело шаркая башмаками, Паола вышла в коридор – и столкнулась с торговцем нос к носу. Незнакомый высоченный брюхатый дядька в сапожищах, по колено заляпанных дорожной грязью, лоснящихся шоссах, суконной куртке пахнущей навозом и лошадьми… по сальному воротнику вши гуляют.

– Вечер добрый, матушка! Значитца так – забрали вы со святого Жуана по сю пору вина пять бочек, свечей два ящика, сахара тростникового десять золотников, масла оливкового бочонок, смолу кедровую и ножик редкостный…

– Выйдем-ка сын мой из дома скорбей, – спокойно сказала Паола, повернулась спиной к торговцу и направилась к выходу. Незваному гостю ничего не оставалось, как двинуться следом. Впрочем, дождь его не охладил.

– Я, матушка, человек божий и кроткий, но убытков не потерплю! Раз забрали – расплачиваться извольте, моё имущество, не чужое…

– Я у тебя, сын мой, и ржавый гвоздь на ярмарке святого Мартина покупать бы не стала, – как бы случайно Паола оперлась спиной о влажную стену, отёкшие ноги с трудом держали тело.

– Я, матушка, Бернардо Гаппоне, зять и наследник Луки Боршезе, честного купца из города Николетта. Батюшка волею Божией слёг в параличе, передал все дела мне с супругой, – голос у верзилы был уверенный и даже гордый.

– А если батюшка ваш Божией волей поднимется и отчёт у вас спросит, что вы ему скажете – мол, бочку вина святой обители на помин души пожалели?

– Пять бочек, матушка. Пять, не считая оливкового масла…

– Сын мой, не искушай мою кротость. Дела я вела с Боршезе и счета сводить буду с Боршезе. Поручение с подписью и печатью ведь не вытребовал у батюшки, побоялся – он тебя наследства лишит, скупердяя. А в обитель пришкандыбать у христовых невест деньги вымогать не постыдился?!

– Батюшка обезъязычел и под себя ходит. Даже если он Божей милостью, – тут верзила криво перекрестился, – поднимется, прежним хозяином ему уже никогда не стать. Деньги всё равно что мои, матушка, а Бернардо Гаппоне честь торговли блюдёт и ущерба терпеть не станет!

…Господи прости и помилуй грешницу… Паола быстро огляделась – никого из сестёр во дворе не было, никакой любопытный не торчал из окна. Ну, держись, сучий сын, гроб повапленный…

Не прошло и пяти минут, как торговец спиной вперёд вылетел за ворота обители. Он был бледен и мелко крестился. Отвязав от ограды пучеглазого мерина, Гаппоне пустился в галоп, и лишь когда голубой купол часовни исчез за холмами, остановился сплюнуть в дорожную грязь «вот чёртова баба!»

Маленький колокол пробил восемь. Молитва. Трапеза. С утра надо будет послать в замок кого-нибудь из сироток порасторопнее – пусть графу скажут, что Господь его детками наградил. «Королевский выбор» мальчик и девочка, оба живы и похоже, что оба выживут – дети от трудных родов, явившиеся на свет с Божьей помощью частенько бывают удачливы. Марго не пришла к общему столу, похоже её больной всё ещё остаётся между жизнью и смертью. Паола подумала, что стоит заглянуть в палату и проверить, не пора ли сменить сестру – в деле целения тяжких хворей Марго была лучшей (даже лучше самой Паолы), но рассчитывать силы, увы не умела и не раз уже было, что надорвавшись, она сама валилась с ног на долгие недели оставляя Паолу без верной помощницы. …Да, и десять молитв по чёткам три месяца кряду не меньше. Грехи мои тяжкие, неисцелимые, стыд-то какой, матушка… У себя в келье Паола встала на колени рядом с узкой койкой, накрытой одеялом из тонкой колючей шерсти… да так и уснула, уткнувшись седой головой в постель.

– Матушка!!! Матушка!!! – визгливый голос сестры Беаты бил в уши. Паола открыла глаза – сквозь узенькое оконце кельи еще не пробивался свет. Что случилось?

– Матушка, там за воротами прокажённый!

– Слава богу, что не чумной. Вы впустили его, конечно? – неловкими со сна руками Паола прятала волосы под чепец и оправляла одежду. Колени ныли, тело словно налилось свинцом.

– Матушка, это же прокажённый!!!

– А вера тебе на что? Христос твоя защита и опора, будешь молиться истово – он тебя не попустит до этакой вот беды. Флигель святого Антония – свежий тюфяк туда, одеяло, бинтов. Я сама его впущу. Ступай!

Беата убежала, отвратительно громко стуча по камням деревянными подошвами. Паола подтянула чепец, прочла «Отче наш» и, опираясь о койку, с трудом поднялась. Проказы она не боялась – если верить «Вертограду Целебному» важно было не соприкасаться со зловонными язвами страдальца и не есть из его посуды. Дождь кончился. Нежный серпик луны выглядывал из-за купола храма, воздух пах мокрой свежей листвой и цветами… какие цветы в ноябре, мнится, конечно же, кажется с недосыпу. Уверенной рукой Паола отодвинула тяжёлый засов и вышла за ограду обители. На камне подле дороги и вправду сидел прокажённый – в колпаке с бубенцами, закрывающем лицо, в балахоне непонятного цвета, с тонким посохом в обвязанной мокрым бинтом ладони.

– Мир тебе, сын мой. В обители ты получишь приют и кров и подмогу, – привычно произнесла Паола.

– Мир тебе, дочь моя! В мире ты найдёшь смех и счастье и прекрасную жизнь… – прокажённый откинул с лица капюшон, и Паола увидела белокурого, пышноволосого, пышущего здоровьем юношу с родинкой у губы. Он был прекрасен и полон света, словно ожившая золотая карнавальная маска.

– Ты явился опять, старый дьявол? Ужели тебе не осточертели эти прогулки?! – с безмятежной улыбкой Паола отступила на шаг. Она казалась спокойной, только ногти до крови впились в ладони.

– Я надеюсь – вдруг ты передумаешь раньше, чем оставишь земную юдоль. Или же, наконец, соскучишься в этих стенах, – изящной ладонью юноша указал на монастырь, отставленный мизинчик украшало кольцо с ярким сапфиром, – грязь, кровь, крики и никакого веселья, Пьетра!

Паола вздрогнула.

– Пьетра, ласточка, легконожка, радость моя! Тысячи тысяч танцевали на площадях и собирали в бубны гроши, тысячи тысяч пачкали гримом щёки и рядились в пёстрые тряпки, но подобной тебе не случалось с тех пор, как первый актёр примерил первую маску! Пьетра…

– Паола. Сестра Паола. По деревням уже шепчут «Святая Паола» – но твой лживый язык не сможет это произнести, бес Леонард. Во имя Отца и Сына…

– Оставь попам эти штучки, Пьетра, – губы юноши изогнулись капризно – ты же знаешь, что достаточно сказать «уходи» и я исчезну, как истинный рыцарь, покорный и взмаху ресниц своей Донны. Как дальше?

– Услышав соловья в роще, я вспомню о чудном голосе моей Донны. Увидев зелёный луг, пожелаю, чтобы Донна смогла отдохнуть на нежнейшем ложе. Касаясь губами потёртой кожаной фляги, подумаю, что однажды Донна соизволила напиться из неё – и память о поцелуе будет такой же сладкой, как и сам поцелуй, – словно против воли Паола произносила давно забытые фразы.

– Мой возлюбленный – сокол в апрельском небе, нет быстрее его. Мой возлюбленный – пламя, рядом с ним я не мёрзну и в январе. Мой возлюбленный так прекрасен, я гляжу на него и не замечаю солнце, – голос юноши стал вдруг высоким, женским…

Паоле почудилась слитная песня флейты и барабана. Старик Панталоне выкрикивает – «Спешите увидеть, вы такого не видели никогда!». От трико Арлекина пахнет потом и смехом. Пёс Арто скребёт лапой ненавистную юбочку. Обезьянка Жужу подкрадывается к кувшину – если не отследить, то к концу представления эта мартышка налижется, словно заправский пьяница. У Кормилицы красные щёки и след поцелуя на шее. А за занавесом, в первом ряду ярмарочной толпы – сияющее лицо юноши с родинкой у верхней губы.

– Ты бессмертен, бес Леонард.

Юноша грациозно поднялся – вместо страшного балахона на нём оказались парчовый камзол, белые панталоны и расшитые туфли с пряжками.

– Конечно, радость моя. Я живу столько лет, что твоей очаровательной головёнке невозможно даже представить это число. Я привык и уже не скучаю…

– Ты бессмертен. А мы – нет. Ты хотел вытащить из тюрьмы своего Эмиля, порочного злого мальчишку. Мы пошли за тобой, как один, вся труппа – разве можно отказать благородному, щедрому и весёлому духу праздника Карнавала? Мы сыграли со смертью и выиграли, помнишь? А наутро в балаганчик явилась стража. Знаешь, что такое тюрьма Святого Престола, ты, бес? – Паола судорожно вздохнула, – Эмиля ты спас. И меня уволок за шкирку с костра. Остальные – все, все…

– Ты ревнуешь меня к этому сорванцу, Пьетра? Оставь, никто не может с тобой сравниться, – Леонард осторожно сел рядом с плачущей Паолой, сдвинул чепец, начал гладить седые волосы. Удивлённая луна наблюдала, как под чуткими пальцами старое серебро превращается в бесстыже яркую медь. Леонард коснулся лица монахини – и кожа разгладилась, розовея, словно свежий цветок… Звон колокола заставил беса отпрянуть. Паола вскочила, её трясло.

– Изыди, дьявол, убирайся к себе в преисподнюю!

– Когда Фьяметта насыпала жгучий перец в твой грим, ты ругалась куда изящней, – тонкий стан Леонарда изогнулся в шутливом поклоне, – трижды ты звала меня, и я приходил. Теперь я волен трижды позвать тебя. Третий счастливый. Смотри!

На ладони у Леонарда лежала роза. Бутафорская, тряпочная красная роза – сколько поколений Коломбин надевало её, играя фарсы дель арте? Беглянке из женского монастыря, хулиганке и безобразнице Пьетре было почти семнадцать, когда она в первый раз закрепила цветок в кудрях. Целую жизнь, полную солнца, аплодисментов и поцелуев, она выходила на булыжники и подмостки, выходила всегда босиком. И играла…

Паола вцепилась в пыльную розу, словно роженица в младенца. Леонард рассмеялся – звонко, будто бы хрустальные шарики сыпались по серебряной крыше.

– Приколи её к волосам радость моя, но прежде уколи палец шипом. И останешься рядом со мной – вечной спутницей, вечной актрисой бессмертного карнавала. Пока солнце не коснётся лучом часовни, у тебя есть время подумать, решай. Я…

– Не надо, Леонард. Правду ты говоришь или лжёшь – есть слова, с которыми не играют даже в театре. Я подумаю до рассвета, у меня ведь ещё есть время? – протянув руку, Паола легко погладила бархатистую, словно персик, щеку беса.

– Ту улыбаешься так же как прежде, годы не властны над истинной красотой, радость моя. И знай – что бы ты ни выбрала – ты лучше всех. Клянусь звездой балаганщиков и глупцов – такой актрисы я не встречал и не встречу, помнишь – ты вставала с колен и говорила «Чудо…» и зрители верили, будто твой Арлекин и в самом деле воскрес.

– Льстец. Ступай… слава богу мои невесты даже не представляют, с кем я веду беседу.

– Это был бы чудесный фарс – монахини пользуют сирых и страждущих, а настоятельница в это время целуется с чёртом.

– Ну уж нет… ты забыл, как щедра я была на хорошие оплеухи? До свиданья, мессер Леонард, – Паола развернулась и неторопливо пошла назад – за надёжные стены обители. Молодое, звенящее «Прощай, Пьетра» заставило её вздрогнуть, но не ускорило шага. Влажный воздух был полон запахов – винограда и театрального грима, пирожков с печёнкой и пива, дорожной пыли и шуршащего шёлка нового платья…

– Матушка!!! – истошный вопль сестры Гонораты вернул Паолу на землю, – матушка, стыд какой!

– Тихо, сестра. «Отче наш» про себя – и рассказывай.

– Послушница наша новенькая, Кларета… остроносая, рыженькая такая… она…

– Что она? Варенье из кладовой утащила? На мессе заснула? Тебя дурой назвала?

– Не спалось мне, матушка, решила сходить в часовенку помолиться. Шла мимо виноградничка, глядь – кусты шевелятся. Заглянула – а там Кларета и паж госпожи Флоримонды, ой, матушка… – Гонората нацелилась выть.

– Значит так, – Паола сняла с пояса связку ключей, – пойдёшь сейчас в кладовую и возьмёшь два лимона. Один съешь сама, чтобы впредь крепче спалось, другой Кларете скорми, чтобы не так сияла. Она ведь не постриженная ещё?

Удручённая Гонората покачала головой.

– Вот и славно. Значит женим. Ступай. И запомни – и другим закажи – я молиться пошла за страждущих и убогих. Кто меня до утренней мессы побеспокоит в храме – год без перерыва в богадельне горшки выносить будет.

Гонората охнула и переваливаясь, как утка, побежала в кладовку. Паола же отправилась в храм. Убедилась, что никому больше не приспичило помолиться посреди ночи. Закрыла двери и заложила засовом. Трижды прочла «Отче наш». И только потом разрешила себе биться лбом о холодные плиты пола, стучать о камни бессильными кулаками.

…Ей было пятнадцать – сироте, неизвестно чьей дочке. Дважды в год для неё в монастырь привозили подарки – чудных кукол, прелестные молитвенники, тонкое бельё и тёплые плащи из причудливо крашеной шерсти. И деньги, много – поэтому ли или за особую чуткость ума, аббатиса выделяла юную Пьетру и наставляла её отдельно – в чтении и шитье, рисовании буквиц и лечении ран. Дважды в год Пьетра надеялась – вдруг объявится мама или отец и заберут её в чудный, широкий мир. Всякий раз надежды оказывались тщетны, она взрослела, и аббатиса всё настойчивей начинала вести беседы о будущем пострижении.

Неожиданно, ниоткуда стали приходить письма. Чудесные поэмы, игривые и фривольные, нежные и пронзительные. Они не требовали ответа, они ничего не хотели – просто оказывались по утрам под подушкой. В конце стояла печать карнавальной маски и подпись «мессер Леонард». Она думала – это её отец. И однажды, головокружительным майским днём спрятала под рубашкой свои драгоценности – золотой крестик, жемчужные чётки и пачку писем, перелезла через калитку и сбежала. По счастью ей повезло в тот же день встретиться с труппой бродячих комедиантов. Актёры не ограбили её, не принудили к скверному, наоборот – пожалели и дали место в повозке. И покатилось…

Мессер Леонард объявился спустя полгода. Он выглядел таким юным, что Пьетре даже стало смешно – как этот золотой мальчик мог стать её отцом? Но с первых бесед она почувствовала – мессер Леонард слишком опытен и умён для своих видимых лет. Он наставлял её в театральном искусстве и театральных законах, учил играть и держаться на сцене, наряжаться и танцевать. Он водил её по кабачкам – отплясывать на столах и кутить с контрабандистами, и, прикрыв лицо маской, вытаскивал на приёмы в графских домах – посмеяться над благородными донами. В Праге он показал ей тень старого Голема и тень ребе Бен Бецалеля, а в Тулузе открыл, где покоится святая Мария из Магдалы. Он приходил к каждой премьере и любовался ей и восхищался, облекая восторг в стихи и пьесы для любимого театра… Пьетра так ни разу и не спросила кто он – однажды мессер признался, будто он дух вечно живого Карнавала, но это выглядело лишь одной из множества его шуток.

Шли годы, она играла всё лучше. Подруги по труппе уже начали перешёптываться – почему это в тридцать Пьетра выглядит так же молодо, как и в семнадцать? А она не хотела задумываться – слишком нравилось менять маски и проживать заёмные жизни – по две или три в день, слишком дорого стоили аплодисменты и восторг на лицах толпы. Пьетра чувствовала, что способна заставить их плакать или смеяться и хмелела от этого, как выпивоха от хорошего коньяка. Театр был её мужем, отцом, сыном и Богом… земной любовью, мимолётным актёрским флиртом она любила таких же шальных бродяг. Мессер Леонард оставался денницей, звездой, блеск которой всегда согревает взор.