Читать книгу Невыдуманные морские истории - Виктор Безпалов - Страница 3

Каждый абитуриент, поступающий в вуз, делает это абсолютно добровольно. Факт, который на сегодняшний день у нас в мечтах практически не совпадает с действительностью.

В сентябре 1961 года радость, связанная с поступлением в Высшую мореходку, еще не успела померкнуть и сияла на наших лицах. Когда мы стояли на плацу в «экипаже» и слушали о своем распределении повзводно, то не догадывались, что впереди долгие годы пребывания в казармах и полувоенный быт. Однако, лица однокурсников, которые уже успели отслужить в армии, были лишены тех самых довольных улыбок. Видимо, знали больше, чем мы. И действительно, наши отцы-командиры очень рьяно приступили к выполнению своих обязанностей. На тот момент прошло лишь 15 лет со дня окончания войны, и многие наши офицеры были бывшими фронтовиками. Поначалу они нас просто замордовали нарядами, хозработами и строевыми занятиями. Правда, спустя месяц отправили в колхоз-»миллионер». Это было не названием, и уж совсем никакого миллиона на счетах колхоза не было. Просто он задолжал один миллион рублей государству. Комбайнов на уборке кукурузы там и в помине не было, поэтому початки кукурузы приходилось убирать вручную и складывать в мешок, который болтался на веревке на плече. Через десять дней руки распухли от беспрерывных порезов кукурузными листьями, а на плечах появились кровавые рубцы, оставленные веревкой и мешковиной. Полю же не было видно ни конца, ни края, а горизонт маячил где-то далеко вдали. Село, в котором нас расположили, называлось почему-то Белолесье. Кто дал ему такое название, неизвестно, но все-таки интересно, так как деревьев там практически не было, а уж леса тем более. В один из дней в поле заехал на своей «Волге» председатель колхоза и предложил разгрузить на станции вагон с цементом. Естественно, на добровольных началах. Разумеется, что спорное выражение «Смена труда – отдых» тогда у меня и сотоварищей не вызвало никакого сомнения. Добровольцы были согласны на любую работу кроме уборки кукурузы.

Вскоре «великолепная семерка» на двух машинах отправилась на железнодорожную станцию, которая находилась в 40 километрах от нашего села. Поздно вечером мы прибыли на станцию и открыли вагон с цементом. Энтузиазм исчез, как только мы увидели, что цемент насыпью. Застелив низ кузова брезентом, мы приступили к работе. Кто-то разумно предложил снять верхнюю одежду. Уже глубокой ночью, загрузив две машины, мы отправились в обратный путь, устроившись в кузове на верху брезента, обдуваемые ветром и цементной пылью. Тем временем вся наша рота обитала и ночевала в большом уютном сарае, где были сколочены деревянные нары и набиты соломой матрасы. Видимо, начальство считало, что именно так надо готовить будущих капитанов дальнего плавания. По-быстрому помывшись в темноте у колодца, мы с радостью завалились спать. Лично я проснулся от хохота однокурсников. Открыв глаза, я увидел одного из нашей «цементной бригады» и тоже от души рассмеялся. Все мы представляли собой дешевую скульптурную группу из парка отдыха трудящихся. Однако вскоре наше веселье закончилось, так как появившийся председатель колхоза снова любезно предложил нашей бригаде разгрузить машины с цементом. В этот раз в качестве вознаграждения предлагалась хорошая баня и сытный обед, а вот бесконечная уборка кукурузы меня достала вконец.

К концу нашей уборочной кампании я совершил еще один авантюрный ход. Собранную кукурузу колхозники на подводах вывозили с тока в амбары, которые находились в селе. В один из дней ездовой на току выпил лишнего и был не в состоянии двигаться. Естественно, стал вопрос, кто же будет управлять лошадьми. К тому времени я лошадей видел редко, да и то пару раз у бабушки в деревне. Откуда у меня хватило наглости и самоуверенности предложить себя в качестве возницы, я до сих пор не могу понять. Можно лишь объяснить это безудержным желанием убраться прочь с кукурузного поля с должным на то основанием. Спасло меня от позора то, что лошади были умные. Они хорошо знали дорогу с тока до амбара и преспокойно дошли самостоятельно. Правда пару раз та лошадь, что была поумнее, все же поворачивала голову и пристально смотрела на меня. Наконец-то колхозная эпопея закончилась.

Мы вернулись в «экипаж», и начались учебные будни, но наряды и хозяйственные работы по-прежнему не прекращались. Дорога от «экипажа» до учебных корпусов не была близкой, да еще и надо было подниматься на возвышенность по извилистой лестнице. Потом мы возвращались назад в «экипаж» на трапезу и снова топали в «учебку» на самоподготовку. Не зря кто-то из наших назвал нас «бурсаками». Когда эта черная масса бушлатов и шинелей взбиралась по лестнице, то зрелище было весьма грустным, и кто-то из курсантов решил повеселить остальных «бурсаков». Вероятно, ночью на стене лестницы он написал белой краской знаменитые слова классика марксизма: «В науке нет широкой столбовой дороги, и только тот достигнет сияющих ее вершин, кто неустанно карабкается вверх по каменистым ее тропам». По-моему, все же выражение Маркса было написано не до конца: или краски не хватило, или времени. Руководство и замполит шутку не оценили, и вскоре группу курсантов отправили на хозяйственные работы, чтобы закрасить эту надпись. После первой сессии наши рады поредели. Не все видели романтику в солдафонской муштре, высшей математике и дисциплинах высшей школы.

Однако лично мне в то время был преподнесен прекрасный урок человеческой доброты и милосердия. А дело было так. В 1961 году зима была лютой, и наряды, которые приходилось нести на улице, были серьезным испытанием на выносливость.

Однажды я заступил в наряд у ворот учебного корпуса. Холод был собачий. Правда, на такой случай выдавали теплые тулупы, но ноги в ботинках замерзали очень быстро. До сих пор не понимаю, почему в таких условиях не было частой сменяемости вахтенных. Я стоял у ворот, совершенно окаменевший в ожидании, когда меня заменят. В здании учебного корпуса на первом этаже находились буфет и кухня с запахом горячей пищи, сводившим меня с ума. А лет мне тогда было лишь семнадцать. Через окна кухни меня заметила повариха. Приоткрыв дверь, она сказала буквально следующее: «Курсантик, а не хочешь ли ты борща? А то совсем околеешь!» Помню, что я что-то пролепетал типа того, что у меня денег нет, но добрая повариха лишь махнула рукой. Через минуту, обжигая губы, я уже глотал этот борщ. Он казался мне самым вкусным на свете. Доброта и милосердие этой женщины запомнились на всю жизнь.

Вскоре наступила расслабляющая весна. Однажды утром по пути в учебный корпус я сбежал из строя, юркнув в подворотню, как дезертир. Весна манила в свои нежные объятия. Конечно, было стыдно, но радость свободы все затмила. Однако счастье не может быть долгим. Несмотря на мою осмотрительность, все же мне не повезло. На улице Толстого, угол Франца Меринга, в троллейбус, где я удобно расположился на задней площадке, зашел начальник ОРСО ОВИМУ. Было раннее утро, и троллейбус был полупустой, поэтому спрятаться мне не удалось. Когда я делал вид, что внимательно рассматриваю в окно архитектуру города, за спиной я отчетливо услышал свою фамилию и вопрос о причине моего пребывания в троллейбусе. Даже не оборачиваясь, я понял, что приехал. Однако шанс спасти положение еще оставался, и я неуверенно выдавил из себя: «А я не из Вашего училища». Но капитан первого ранга тут же перехватил инициативу и спросил: «А откуда Вы знаете, из какого училища я?» Самое обидное было в том, что немногочисленные пассажиры троллейбуса дружно рассмеялись. В заключение этой сценки начальник ОРСО объявил мне пять нарядов вне очереди и потребовал следовать на занятия. Уже находясь в стенах училища и ожидая звонка на перерыв лекций, я на свою беду решил зайти в туалет. И тут произошла очередная неприятность. Те, кто помнит покрой флотских брюк, меня поймут сразу. Короче говоря, ремень упал вниз, а то, что шлевки (петельки) на брюках были оторваны, я как-то позабыл. Выйдя из туалета, я столкнулся с заместителем начальника ОРСО подполковником Самородовым, и на его вопрос «Что за вид?» я, естественно, промолчал. Хорошо, что он не предлагал мне достать ремень, а лишь приказал передать командиру моей роты, что я получил от него четыре наряда вне очереди. Однако добрый весенний и солнечный день только начинался. Докладывая командиру роты о своих бедах, я обратил внимание на то, что он внимательно рассматривает мою форменную фуражку.

И тут вдруг он снял с меня головной убор и демонстративно вытащил из него упругую веточку, которой мы, курсанты, заменяли металлическую пружину. Плавсостав, в отличие от военных моряков, пружины в фуражках не носил, что весьма правильно, так как в море фуражку с пружиной сдуло бы за борт. В заключение беседы со мной командир роты что-то посчитал в уме и лишь подытожил вслух: «В общем, от меня будет только один, а в сумме – десять нарядов вне очереди. За один день, пожалуй, достаточно, а то ты до конца сессии на занятия не попадешь». Уже под вечер вместе с другим проштрафившимся курсантом-второкурсником мы забрасывали уголь в бункерную яму кочегарки. Недалеко стояли начальник ОРСО с заместителем и рассуждали о воспитательной роли труда. В тот день я поклялся себе больше не попадать в неприятности. Так оно и было.

Мы вступали во взрослую жизнь, а в ней была не только радость, но и горькие обиды и несправедливость. Коснулось это и меня. 8 марта 1963 года моя двоюродная сестра принесла мне в училище печальную радиограмму о том, что умерла моя бабушка. Мои родители работали за границей, и я прекрасно осознавал, что кто-то из нашей семьи должен быть на похоронах. Мне нужно было ехать в небольшой украинский городок Гайворон и получить для этого увольнительную. Старшина роты сам не хотел решать этот вопрос и отправил меня за разрешением к командиру роты. Пришлось ждать его до полуночи. Изложив ему суть проблемы, я услышал только короткое «Хорошо». Однако, когда я вернулся с похорон, меня ждала дисциплинарная комиссия. Напрасно я пытался доказывать, что я не был в какой-то самоволке и не гулял, а был на похоронах. Взрослые дяди были непреклонны. Но больше всего меня обидели слова командира: «Что-то я не помню». Выговор я не обжаловал, но запомнил на всю жизнь, что, прежде чем наказывать человека, надо серьезно и справедливо во всем разобраться.

Прошло пять лет, и снова была весна. Манящая весна привела к тому, что я дал снова слабину. Я заступил дежурным по КПП «экипажа». Помощник дежурного разбудил меня около шести утра и доложил, что уборка территории у проходной завершена и все в порядке. Моя задача заключалась в том, чтобы встретить начальника ОРСО и доложить ему обстановку. Все шло, как обычно. В 06:30 начальник ОРСО вышел из трамвая и направился к проходной «экипажа». Он знал меня лично еще с первого курса. Он отличался уникальной памятью на фамилии и лица и знал почти всех курсантов лично. Я был, как говорится, в «полном ажуре». Все было тщательно выглажено от брюк до гюйса. Белый чехол на фуражке поражал белизной. Шесть курсовок на рукаве сверкали золотом на солнце, а обувь была, как с витрины. Тем не менее, капраз, приняв мой доклад и осмотревшись кругом, как-то с грустью сказал: «Ну что ж, придется вам напоследок еще отстоять пять нарядов вне очереди». После этого он медленно прошел через проходную «экипажа». Мы с помощником дежурного переглянулись. Осмотревшись, я увидел такое, что мне самому стало дурно и смешно.

Во времена развитого социализма политические просветители придумывали разную ерунду. Например, в городе на отдельных домах красовались таблички типа «В нашем доме нет второгодников». Надо полагать, что кто-то из курсантов в ночное время снял такую табличку с какого-то дома и повесил чуть выше вывески «Экипаж Одесского Высшего Инженерного Морского училища». К семи утра мы с помощником дежурного сняли эту табличку, но эта хохма быстро разошлась по училищу.

На первом курсе казалось, что никогда не наступит время окончания училища, но годы быстро пробежали. И долгие годы учебы, и длительные рейсы на практике – все ушло в прошлое. Треть из поступивших курсантов по разным причинам не дошла до выпуска. Не всем нравился быт, учеба и особенно морской труд. Лишь каждый пятый стал капитаном. Но с каждым годом кажется, что время, проведенное в бурсе, было самым прекрасным, как у Э. Успенского: