Читать книгу Уровни абсурда - Виктор Емский - Страница 1

– Мама, угадай, на что больше всего похож желудь?

– Ну-у-у, не знаю, на что угодно.

– На другой желудь, мама!

Разговор пятилетнего мальчика с матерью.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

НУЛЕВОЙ УРОВЕНЬ

Древняя новгородская былина

А и славен же купец новгородский Данила Куш. Ай да ловок в делах торговых сей муж славный. Не зря народ такое прозвище дал ему. В каких только землях не побывал Данила. И все к своей выгоде. Вот и в этот раз вернулся он, отягощенный богатым товаром, с ярмарки, которая проходит каждое лето в устье реки Мологи.

Встретили его с почетом: жена дородная, двое сыновей – лентяев великовозрастных – да младшенькая доченька Милава, отрада очей отцовских и умница редкостная.

И попарился в баньке купец знатный, и отужинал он с удовольствием, и принялся отвечать на вопросы семейства, томимого жаждой знаний, ибо всякому на Руси известно, что краеугольный камень в сплетне – новости, а лучший источник для столь важного душевного дела – купец странствовавший…

И Данила рассказывал:

– Ох, и богатая в Мологе ярмарка! В устье реки стоят ладьи и лодки, соприкасаясь боками. И перебраться с одного берега на другой можно по палубам аки посуху. А люд торгует всем, чем можно. И снедью, и одежей, и оружием, и скотом, и много чем еще… А чудес там – видимо-невидимо!

Все семейство слушает, раскрыв рты от удивления, и лишь маленькая Милава не верит, говоря так:

– Разве бывают чудеса на свете?

– Бывают, родненькая моя, – говорит Данило и смеется. – Вот послушайте мой сказ далее. В один из погожих дней проходил я мимо загонов с животиною. И вдруг прямо передо мной через загородку перепрыгнули два здоровенных козла и во всю прыть поскакали к сосновому бору! Люди бросились их ловить, да и я не удержался, побежал следом. И вот мы подобрались к опушке, где и случилось первое чудо. Представьте себе, цапы вдруг с разбегу обхватили копытами две высоких сосны и принялись по стволам карабкаться вверх! Они мемекали так, что их крики были слышны даже на противоположном берегу Мологи! Передние и задние лапы у сей животины работали как обручи, попеременно обхватывая ствол и подтягивая туши вверх. Казалось, что козлы взбираются по деревам наперегонки! Люди внизу не верили своим глазам! Наконец рога цапов уперлись в первые ветки верхушек. И тут произошло чудо второе. Цапы замерли в верхотуре и хором проорали человеческими голосами:

– Я первый!

– Нет, я!

Народ внизу лишился дара речи! Но этим дело не закончилось. Козел с левого от меня дерева крикнул тому козлу, который завис на правой сосне непонятные чужеземные слова:

– Мы договаривались стартовать на счет три! А ты сиганул на два! У тебя фальстарт!

– Ничего подобного! – ответил козел с правого дерева. – Я начал движение правильно.

– Ах ты, козел! – рявкнул левый цап.

– Можно подумать, что ты не козел! – гаркнул в ответ правый.

– Ну, сейчас я тебе рыло набью! – крикнул левый.

– Во-первых, рыло бывает у свиней, – ответил правый. – У козла же имеется морда, как правило – козлиная… А во-вторых, посмотрим еще, кто кому набьет!..

И тут подоспевшие стражники пустили стрелы, и оба убитых козла, задрав копыта кверху, свалились с деревьев и шлепнулись на землю.

Хозяева не захотели не то что продавать их бесовские туши на мясо, но даже не стали заниматься шкурами. Они их просто сожгли в костре! Ну как? Верите ли вы теперь в чудеса?

Все семейство купца, вытаращив глаза, закивало головами. И лишь Милавушка произнесла:

– Не верю я тятенька твоим сказкам.

– Почему? – удивился Данила.

– Потому что козлы не умеют лазить по деревьям, – серьезно ответила Милава. – А говорить по-человечьи – тем боле! Но самое невероятное то, что они себя обзывают козлами. Ибо кто ж себя так сможет обозвать, не поимев при этом сраму?

Купец тяжело вздохнул и ответил на эти справедливые слова так:

– Ты права, доченька. Но мне теперь остается не верить самому себе, ибо я действительно видел и слышал все это наяву…

«МОЛОГСКАЯ ЛЕТОПИСЬ»

Церковная рукопись, запечатанная в глиняном жбане, который был выловлен весной

2015-го года в водах реки Волги браконьерами, профессионально пойманными

полицией в процессе проведения ежегодной рыбной операции «Нерест».

Лето 6934-е от сотворения мира (год 1425-й от Рождества Христова)

Страница 18, абзац 4

… и бысть серед людех гомон великий, ибо козел козла козлом обзываха и по соснам лазяша… то есмь блуда окаянная… се кривдой являха и анафему познаваха… сим поверил – сам козел есмь…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

НАЧАЛЬНЫЙ УРОВЕНЬ

Западная окраина Московского царства. Год 1599-й от Рождества Христова

Захар Степанов с отвращением сплюнул на затертые деревянные доски верхнего настила. Точнее – попытался сплюнуть. Во рту пересохло, и плевок не получился. Но Захар все равно инстинктивно растер предполагаемое место заплеванности ногой. «Что за гадость они мне наливали?» – подумалось ему. И тут же вспомнилось название – «Кальвадос». Название это мерзким не было, но Захара все равно передернуло. Он встряхнулся и, ворочая во рту шершавым языком, прислонился к бревнам стены…

Город был старым. Гораздо старше Москвы, а, может быть, даже древнее Киева. И всегда Город сражался. Его постоянно хотели покорить, морили голодом в долгих осадах, пытались снести и поджечь деревянные стены и иногда это врагам удавалось. Тогда Город умирал на время, но все равно возрождался вновь. Видимо, стоял он в нужном месте и был лакомым куском для всех, проходящих мимо.

Кто только не посягал на него! Сражались из-за Города русские князья между собой, ляхи с русскими, литвины с последними, татары с теми же и, бывало, даже немцы со шведами заходили (жили б тогда украинцы, они бы тоже за него бились, но об этом великом и древнем народе история Города почему-то умалчивает). Дрались, правда, все равно с русскими, из чего можно заключить, что Город был всегда русским, и потому окраинная его судьба зависела именно от этого обстоятельства.

Как бы там ни было, но очередная война закончилась, и Город опять остался русским.

Царь Борис наконец обратил на него внимание, и приказал укрепить Город как следует. По его распоряжению решено было построить вокруг Города внушительную каменную стену, дабы никакой супостат более не смог легко спалить западный оплот Московского государства. С этой целью и был послан в Город царский зодчий Федор Конь. И один из московских стрелецких полков в придачу для охраны Города во время строительства.

Захар вспомнил свою молодую жену, оставшуюся в московской слободе, и загрустил. Стрельцам обещали, что поход будет временным и, дескать, они вернутся обратно в Москву. Но никто в это не верил, так как стена строилась уже несколько лет, а жалованье стали платить урезанное (такое, какое обычно получали стрельцы нестоличных полков).

За жену он не переживал, так как она находилась под присмотром отца, служившего в другом московском полку, но встретиться с ней все равно хотелось. Причем в последнее время – все сильнее и сильнее…

Перед взором Захара возникло милое лицо жены, но вдруг оно куда-то исчезло, и вместо него нарисовалась ряса, под которой явно угадывалась тугая и желанная задница попадьи Варвары, помогавшей махать кадилом своему мужу (отцу Онуфрию) во время каждой службы.

Стрелец встряхнул головой и перекрестился.

Он представил себе церковь, построенную в честь Евлампия Затрапезного, которую посещал здесь регулярно, и перекрестился еще раз. Но это не помогло. Перед глазами опять всплыла обтянутая рясой роскошная задница попадьи.

Захар с ненавистью выругался и, подойдя к ближайшей бойнице, выглянул наружу. Там он ничего не увидел, поскольку Город окутала темная и безлунная ночь, а свет факелов выхватывал только верхнюю часть оборонного фаса. Тогда стрелец стал думать о новой городской стене.

Решено было строить ее, не разрушая старую, чтобы во время неожиданного нападения враг не смог застигнуть Город врасплох. По мере возведения каменных стен деревянные сносились, и потому Город даже во время строительства оставался мощной крепостью. Но не всегда удавалось следовать планам зодчего.

В некоторых случаях мешал этому рельеф местности. То бугор какой-нибудь обнаружится, то подпочвенные воды промоину явят. Поэтому небольшие участки старой стены тогда ломались сразу и на их месте тут же начинали класть камень. А возникшие в результате этого временные бреши усиленно охранялись. Особенно по ночам. Ибо каждый на Руси знает – время мирное предшествует военному. А когда придет военное время – не знает никто. Но оно все равно приходит. Причем, как правило, неожиданно. Вот в таком месте и стоял на страже Захар.

Царский зодчий ответственно относился к своей работе, но все равно, опоясать город стеной – не варежки сшить. Потому строительство шло тяжело. То дожди мешали, то бояре, кравшие казенные деньги чуть ли не на лету…

Стрелец подумал о том, почему зодчего звали Конем, и решил, что это не имя и не фамилия. Ибо, у какого же православного человека в роли отца могло появиться это копытное животное? Скорее всего, «Конь» – прозвище. И если принять во внимание, что царского зодчего вряд ли обзовут так за то, что он ржет как лошадь или вместо вина кушает овес, сам собой напрашивался вывод о некоторых других качествах Федора. И эти качества, а точнее – одно из них, не имело никакого отношения ни к количеству его конечностей, ни, тем более, к зодчеству.

Захар представил себе коня во всех анатомических подробностях и хмыкнул. Потом сплюнул через левое плечо и принялся неистово креститься, попутно ругаясь крепкими словами. Видимо, ему действительно сильно не хватало любви и ласки, а если выразиться конкретнее – жены…

На стыке старой и новой стен зияла брешь и потому защищала этот проход пушка. Она стояла внизу и сейчас служила центром веселья. Стрелец подошел к боковому краю настила и заглянул в провал. Внизу ярко горел костер, метались какие-то тени и слышались пьяные голоса. Это отдыхали пушкари.

Захар, ворочая сухим языком, с завистью смотрел на блики шустрого пламени.

Пушка была совершенно новым орудием и стреляла чугунными ядрами величиной с хорошую репу. Командовал там иноземец, один из нанятых царем Борисом. В последнее время их все больше и больше стало появляться на Руси. Царь считал, что кое-чему можно поучиться и у иноземцев. Хорошо это или плохо – Захар не знал. Но отдавал должное опытному начальнику пушкарей, которого смешно называли «канониром».

Был тот канонир веселым и крепко пьющим испанцем, отчего подчиненные ему пушкари радовались жизни, и сами не просыхали вместе со своим наставником. Звали его странно для русского слуха – Хулио Мадильо.

Захар от нечего делать стал у себя в голове перекатывать на всякие лады чужеземные имя с фамилией. Через несколько секунд из фамилии совершенно неожиданно исчезла буква «а» и вместо нее появилась «у». Захар, удивленно задрав брови вверх, хрипло рассмеялся. Ему захотелось исправить имя таким же образом, но после минутного раздумья он догадался, что этого делать совсем не нужно, потому что в имени и так все было в порядке. Прокрутив новое выражение у себя в мозгу, Захар ударился в скрипучий конвульсивный смех.

Отсмеявшись, он вытер кулаком выступившие из глаз слезы и вспомнил утро.

У одного из пушкарей – Сеньки Акимова – случились именины. Поскольку Сенька был давним другом Захара (и соседом, к тому же, по слободе), он пригласил стрельца на праздник, устроенный по этому случаю.

Пили долго и много, а под конец испанец Хулио притащил маленький бочонок кальвадоса. Напиток оказался вкусным, но вот похмелье от него было тяжким. Хотя, если разобраться, все дело не в этом. А дело в том, что Захар в нынешнюю ночь на стражу не собирался. Он должен был заступить только завтра, причем совсем в другое место. Но в самый разгар именин прибежал десятник Минька Хомяк (холуй полусотника Василия Кривого) и сообщил, что Захару сегодня придется охранять верхнюю часть старой деревянной стены. Вот таким образом стрелец и оказался на посту, хотя совсем этого не ожидал.

Захар вдруг понял, что ему стало совсем невмоготу. Он опустился на колени, на четвереньках осторожно подполз к провалу и, свесив голову вниз, крикнул, обращаясь к веселым языкам пламени:

– Хулио, мурло твое гишпанское! Эй, Хулио!

– Кто там ругается? – донесся пьяный голос Сеньки.

– Да это я, Захар, – ответил стрелец. – Меня тут старую стену сторожить заперли. У вас там случайно похмелиться ничего нету?

– У нас все есть, – ответил Сенька. – Но как я тебе подам? Взлететь мне, что ли?

– Я сейчас спущусь, – с готовностью сказал Захар

– Вот дурень! – воскликнул Сенька. – Хочешь пост бросить и отправиться за это на каторгу? Сиди уж там. А утром, как сменишься, приходи. Похмелим непременно!

– Креста на тебе нет! – разочарованно сказал Захар, и отполз к ближайшей бойнице.

Он тут же со злостью вспомнил полусотника Ваську Кривого, загнавшего его на самый гиблый пост. Разве это служба? Вон, другие стрельцы его полусотни посменно охраняют одни из городских ворот. Вот это стража! До утра спи – сколько хочешь. А как попрет народ на рынок, знай, обдирай крестьян как липку! Всегда сыт будешь и есть чем с полусотником поделиться.

Захару подумалось, что в жизни ему никак не везет. Мало того, что полк его оторвали от сытой и беспечной столичной службы, так еще и полусотник почему-то взъелся лично на него. Даже самопал запретил брать с собой на службу!

Правда, стрелец особо не горевал по этому поводу, так как огнестрельное оружие было тяжелым и таскаться с ним в мирное время совсем не хотелось. Но запрет на его ношение выглядел обидно, и потому Захар чувствовал себя опальным.

Он с досадой взглянул на здоровенный бердыш, прислоненный к стене возле ближайшего факела и, тяжело вздохнув, сказал:

– Эхма!

Вдруг что-то мягко шлепнулось возле ног стрельца. Захар пошарил руками и обнаружил небольшую медную флягу, вдетую в кожаный чехол. Он встряхнул ее, и она приятно булькнула. Снизу донесся задорный голос Сеньки:

– Эй, Захар, нашел?!

– Да! – радостно ответил стрелец.

Он вытащил пробку и жадно присосался к горлышку. Но блаженство его тут же сменилось горьким разочарованием.

– Да это же молоко! – взревела захарова глотка. – Причем кислое!

– Га-га-га! – взвился снизу нестройный пьяный хор.

Спустя несколько секунд из хора вырвался визгливый голос, который сообщил, коверкая слова:

– На пост вино пить льзя нет! А млеко пить мочно есть да! Захерка пить млеко козла – да! А утром приходить пить кальвадос! Вива слюжба государева, да!

– Ну, Хулио! Ну, Мадильо! – выругался от души Захар.

Снизу раздался очередной взрыв хохота, и стрелец услышал в ответ:

– Ты пить млеко, ты – не спать! Утром ты приходить, мы тебя – похмелить, мать твою иттить!

Захар понял, что его обманули в самых лучших надеждах. Он внимательно посмотрел на флягу и, приложившись к ней, выпил ее до конца, так как даже такая трезвая жидкость как козье молоко все равно существенно облегчает жизнь человека, мучающегося похмельем.

В животе у него тут же подозрительно заурчало, но Захар, не обратив на это внимания, со злостью зашвырнул флягу обратно в провал. Через мгновение до слуха стрельца донесся тупой звук удара, и снизу полыхнуло матерщиной. Захар довольно усмехнулся и прикрыл глаза.

Он надеялся спокойно поспать, так как время было мирное и потому никаких нападений не предвиделось. Литовцы с поляками сидели тихо, а всяческие разбойники-станичники гуляли от этих мест далеко, и их можно было пока не опасаться.

Внизу стихли пьяные вопли. Видимо, пушкари угомонились и улеглись отдыхать. Но костер у них все равно тлел, и один из подчиненных испанца Хулио своевременно подкладывал в него дрова. Не столько для тепла, сколько для постоянной готовности выстрелить из пушки. Потому внизу мелькали сполохи, пробивающиеся через неплотно подогнанные доски настила, и засыпающему Захару казалось, что он медленно, но верно приближается к аду, в котором его ждет стоящая на четвереньках попадья Варвара.

Захар, облизнувшись, подошел сзади к столь желанному объекту, встал на колени, и уже собрался было разобраться с мешавшей ему рясой, но тут неожиданно между ним и попадьей возник полусотник Васька Кривой.

Тряся лопатообразной бородой и кося единственным глазом, он заорал:

– Так ты исполняешь государеву службу?! Да я тебя сейчас в Тобольск сошлю!

Захар тут же проснулся и услышал шорох со стороны ближайшей бойницы. Но

это его не успело заинтересовать, потому что живот стрельца неожиданно наполнился болью.

В голове Захара сразу же вспыхнула взрывоопасная мысль: «Зачем я, дурень, пил молоко с похмелья?!». Но животу эта мысль совсем не помогла. Кишки выразили желание исторгнуть из себя все, что можно было исторгнуть. Но в первую очередь – продукт козьей жизнедеятельности. Захар вскочил на ноги и тревожно огляделся.

Руки его, действуя инстинктивно, сорвали с живота широкий пояс с саблей, затем на доски настила упали кафтан и зачем-то шапка. Тут же возникло лихорадочное желание присесть на корточки с краю настила и подло наделать в провал. Но мозг Захара сходу отверг это предложение, так как оно было заведомо опасным. Где-то в глубине души сформировался точный прогноз событий, которые могли возникнуть после производства столь неосторожного действия. Во-первых, он четко осознал, что с утра ему точно не нальют кальвадоса, а во-вторых – замаячила перспектива получения множественных зуботычин, ударов в пах и прочих атрибутов последующего за этими действиями недомогания. Поэтому Захар, не думая больше ни о чем, спустил штаны к сапогам и вставил свой зад в ближайшую бойницу.

Спустя секунду из глотки Захара вырвался блаженный вопль облегчения. Стрелец глубоко вздохнул и удивился тому, что вопль продолжил звучать. Захар прислушался и вдруг понял, что орал он не один. Кто-то поддержал его одухотворенный порыв. Теперь этот «кто-то» кричал, не переставая. Но звук доносился снизу.

Захар убрал зад из бойницы, натянул штаны и осторожно высунул голову в отверстие, послужившее ему ранее спасительной отдушиной. Под стеной что-то двигалось и стонало во тьме. Стрелец вынул из гнезда ближайший факел и бросил его вниз.

Пучок огня летел быстро, но за это время Захар с огромным для себя удивлением успел разглядеть приставленную к стене длинную лестницу. Она лишь на локоть не доставала до бойницы, и верхние перекладины ее были густо заляпаны продуктами недавнего захарова облегчения.

Когда факел достиг земли, взгляду стрельца представился какой-то копошащийся внизу человек. Он, путаясь в полах длинного кафтана, пытался встать на ноги, но это у него получалось плохо. Наконец человек утвердился вертикально и растопырил руки в стороны. Голова его задралась вверх и он, по всей видимости, обращаясь к Захару, исступленно произнес:

– Иттить твою налево! Ну зачем же так-то?! Чему тебя мать в детстве учила?

Стрелец обалдело поинтересовался:

– Ты кто?

– А-а-а, – махнул рукой человек, – разговаривай тут с тобой, с засранцем! Тьфу на тебя!

Он схватился руками за лестницу и принялся тянуть ее на себя, приговаривая: «Надо же, как воняет! Чем этих стрельцов кормят на ночь?»

Как только лестница стала отклоняться от стены, до Захара дошло, что стоявший внизу человек несколько минут назад пытался тайно проникнуть в Город через верхнюю стенную бойницу. Это было странно, потому что канониры в проломе храпели как загнанные кони, и зайти через брешь можно было легко. Кроме того, попасть в Город через ворота было еще легче. Правда, только с утра…

Рука Захара инстинктивно схватилась за верхнюю ступеньку лестницы и тут же отдернулась, так как пальцы влезли во что-то мягкое и неприятное.

– Ага, сам же и вляпался, дурачина, – донеслось снизу. – Так тебе и надо, злыдень!

Лестница дернулась вбок и тихо завалилась на землю. Человек схватился за конец

стенолазного приспособления, и пошел прочь от крепости, волоча лестницу за собой по земле.

Захар неизвестно для чего понюхал руку, хватавшуюся за лестницу, тут же скривился лицом и что есть мочи заорал:

– Караул! Воры!

Человек припустил бегом, и лестница вслед за ним загрохотала по обломкам строительного мусора. Откуда-то снизу послышался хриплый рев пушкаря Сеньки:

– Кому спим?! Война! К бою!

Там заметались языки пламени, замелькали тени, и возник нескладный хор матерных криков, заполнивший всю округу. И лишь вопли иностранного специалиста резко выделялись из сонма встревоженных голосов.

– Порох сыпь! – кричал Хулио. – Ядро забей! Фитиль! Пальник! Пали, маму твой так!

Грянул выстрел, и ядро со свистом унеслось в темную ночную даль. Издалека до ушей Захара долетел звонкий крик ночного лихоимца:

– Дурачье дрисливое! Всю округу ни с чего разбо́мбите!

И стало тихо…

Захар, понурив голову, сидел на толстой деревянной чурке близ станка пушки и с содроганием вспоминал события, случившиеся после ночного выстрела. Перед его глазами до сих пор тряслась расхлюстанная борода полусотника Васьки Кривого, и в ушах звенел его рев.

– Сгною супостата! – орал Васька, сверкая единственным глазом. – Мало того, что нализался перед службой и поднял ложную тревогу, так еще и всю стену обдристал! Сереть надо было перед заступлением на пост! Пост – святое место, и не то что сереть, даже думать об этом на посту не моги! Придут ляхи, глянут на стену и скажут – вот, мол, москали дристуны! И воевать, дескать, с ними не надо! И так обдристались! И что ты им скажешь на это? Да ничего! Опозорил государя, отечество и бога-мать в придачу!

Захар встряхнул головой, и видение пропало. Он поднял взгляд и обнаружил перед собой пушкарей, скалящих в смехе зубы. Эти негодяи стояли перед лафетом полукругом и потешались над стрельцом от души.

Им-то что? Их начальник – Хулио – иноземец. И потому отношение к нему особое. Ведь царь Борис не зря их сюда пригласил! Ну, подумаешь, выстрелил из пушки и разбудил весь город. Сотник Ванька Волков (боярский сын, морда – в два присеста не обгадишь) лишь зевнул, и приказал наказать стрельца, учинившего переполох. Теперь Захару предстояло мучиться на страже стены неопределенно долгое время. Причем по ночам. Более того, Васька Кривой пообещал сотнику лично приглядеть за нерадивым стрельцом и, если что опять случится не так, отправить супостата туда – не знаю куда, то есть в место, в которое никто даже телят никогда не гонял!

Перед захаровым носом неожиданно возникла глиняная кружка, из которой резко пахнуло сивухой. Ее протянул Хулио (тощий как древко от бердыша испанец с пропитым лицом и красным алкоголическим носом).

– Ты пей, – сказал он. – Пей и пошел на! Нет, не туда, как это… а-а-а, – на спать. Потом ночь будет. Ночь не надо орать.

Захар с благодарностью принял кружку, выпил, закусил предложенным кем-то из пушкарей крендельком и отправился отсыпаться.

Следующая ночь выдалась еще чернее, чем предыдущая. Захар более к провалу не подходил. Он сидел, прислонившись спиной к стене, и прислушивался к звукам, долетавшим снизу.

Там, как обычно, царило веселье. Пушкари смеялись, пили и орали. Иногда из шума многих голосов вырывался чей-то один, и Захар становился участником вечера воспоминаний, устроенного внизу.

Так, например, Сенька Акимов рассказывал:

– Как-то раз, когда я еще был не пушкарем, а простым стрельцом, послали нас отбивать очередной татарский набег. Шли мы, шли и наткнулись на их орду. Прямо в поле стояли кибитки… Ну, построились мы, зарядили самопалы и стали ждать. Крымчаки вскочили на коней и понеслись на нас тучей. Но они тоже не дураки. Шагов за двести остановились, и давай поливать нас стрелами. Из самопалов стрелять бесполезно (пуля не долетит), зато стрелы достают запросто. Вот вам и новшества! Да лучше бы у нас луки оставались, чем нынешние тяжеленные пищали! Мы бы показали этим разбойникам! А так – закрылись досчатыми щитами и стоим, ждем. Дать бы по ним из пушек резаными гвоздями! Но пушки – как всегда у нас на Руси бывает – застряли в грязюке перехода за два позади. Короче, стоим и ждем, когда это стадо натешится и посмеет напасть. А один из стрельцов (звали его Степкой Федотовым) только и делает, что задом к татарам поворачивается и сгибается как цапля, когда она рыбу ловит. Сотник наш дал ему кулаком в ухо и спросил, что это он врагам зад кажет? А тот отвечает: «У меня в штанах засунута сковородка. Когда я стою задом к стрелам, мне никакого страху нету». Га-га-га!

Снизу раздался взрыв хохота. Спустя несколько минут кто-то поинтересовался у Сеньки:

– Ну и как дальше было? Он что, так и наступал гузном вперед?

– Не успел, – ответил Акимов. – Когда начался бой, ему саблей сразу же башку снесли. Сковородка лишь слегка помогла.

– Чем же она помогла? – спросил кто-то удивленно. – Она ведь зад прикрывала.

– Когда крымчаки всей ордой понеслись на нас, Степка со страху облажался. А там же внутри сковородка! Глубокой оказалась… Вот и хоронили его без башки, но зато в чистых штанах.

Внизу немного помолчали для приличия и продолжили веселиться далее.

Через час пушкари завалились спать, и стало тихо. Захар, встав на ноги, приставил бердыш к стене и занялся заменой факелов. Он шел вдоль бревен, вытаскивал из гнезд потухшие палки и выбрасывал их за стену. Вместо них стрелец вставлял новые черенки, обмотанные пропитанной смолой ветошью, и зажигал их.

Проходя мимо одной из бойниц, Захар неожиданно заметил мелькнувшую в ней тень. Он тут же вернулся и осветил это место факелом. Но ничего подозрительного в бойнице не было. Стрелец собрался двинуться дальше, но вдруг какое-то необъяснимое чувство тревоги овладело им, и он решил поступить по-другому.

Громко топая сапогами, Захар удалился от бойницы на десять шагов, остановился на месте и крадучись вернулся обратно. Он прижался спиной к внутренней стороне стены, взял факел в левую руку, а правую сжал в кулак и отвел в сторону, подготовившись таким образом для производства удара по неведомому врагу.

Ждать долго не пришлось.

Раздался тихий шорох, и из бойницы осторожно высунулась чья-то патлатая голова. Она медленно повернулась влево, потом вправо и замерла на уровне рукоятки захаровой сабли, висевшей у того на поясе.

Голова плавно задралась вверх, окинула взглядом крепкую фигуру стрельца и удивленно произнесла пронзительным голосом:

– Оп-па на!

Захар ничего по этому поводу не сказал, но зато сильно врезал кулаком правой руки в ближайшее к нему ухо болтливой головы, которая от такого гостеприимства болезненно дернулась и сразу же поникла. Из бойницы вывалилось бесчувственное тело нежданного ночного гостя и распласталось на деревянном настиле у ног крепостного стража.

Стрелец схватил лихоимца за ворот кафтана, дернул его вверх и тем самым придал телу сидячее положение. Он прислонил вора к стене и, выставив перед собой факел, выглянул из бойницы. Увидев снаружи приставленную к стене лестницу, Захар почему-то совсем не удивился.

Он тут же, не думая, осторожно ощупал пальцами верхнюю перекладину и, убедившись в ее чистоте, втащил лестницу внутрь крепости. Положив ее с краю настила, Захар вставил факел в гнездо, выхватил саблю и застыл напротив находившегося без чувств стенолаза.

Вором оказался тощий мужичонка малого роста, одетый в длинный темный кафтан. Голова его заросла жестким волосом, вихры которого хоть и торчали во все возможные стороны, но ничуть не скрывали больших ушей. Продолговатое лицо красовалось хищным горбатым носом и заканчивалось книзу узкой бородкой. Захар, исходя из явной козлиной внешности нежданного лазутчика, пришел к выводу, что ночной вор был личностью крайне неприятной. Поэтому стрелец решил быть с ним осторожным.

Наконец вор пришел в себя. Голова его поднялась с груди и глаза уперлись в лезвие захаровой сабли. Стрелец, вспомнив, как ему досталось с утра от начальства, со злостью в голосе строго поинтересовался:

– Кто таков будешь?

Незнакомец, продолжая глядеть на саблю, потрогал рукой вспухшее ухо, скривился от боли и ответил:

– Оно тебе и знать не надо.

Захар опешил от такой наглости.

Надо же! Лезет человек ночью тайком на крепостную стену, отлавливается стражником и еще кобенится! Дескать, вам и знать не нужно, что мне тут понадобилось и вообще, мол, катитесь вы ко всем чертям с вашими вопросами.

– Я сейчас башку твою козлиную отрежу! – кровожадно сообщил Захар и взмахнул саблей.

– Как же, как же, – усмехнулся вор. – Нашелся тут главный отрезальщик.

Он поднял голову и блеснул маленькими колючими глазками.

Как бы ни хотелось Захару привести в действие свою угрозу, он знал, что этого делать не следует. Для таких вещей существуют специальные люди. А вдруг этот ночной вор – лазутчик тайный? В таком случае необходимо его допросить с пристрастием и выведать все вражеские секреты, которыми он может владеть. Если же этого хилого заморыша просто убить, то беды тогда точно не оберешься. Васька Кривой ни за что не поверит, что Захар не смог бы безоружного слабака скрутить в бараний рог. Поэтому стрелец опустил саблю вниз и задумался.

Вор опять потрогал ухо и сам задал вопрос:

– А это не ты случаем прошлой ночью гузном своим со стены светил?

– Молчать! – гаркнул Захар. – Отвечай, кто таков?!

– Так молчать или отвечать? – с ехидством поинтересовался лазутчик.

Захар, пыхтя от злости, не знал, что на это ответить.

– Все понятно, – утверждающе кивнул головой вор. – Дрисло ты дрисливое! Разве можно вот так вот, в упор, в живого человека гадить?! Я ведь почти на самом верху лестницы был! Представляешь, сколько мне лететь пришлось? Да я же чуть не разбился насмерть! А сколько времени мне пришлось кафтан чистить? Ты думаешь, он после чистки сразу вонять перестал? А то, что меня после этого чуть ядром не пришибло?! И главное – все так неожиданно… Где твоя совесть была, спрашивается, а?!

Во время этой трогательной речи Захар вдруг ощутил некое чувство облегчения, которое быстро переросло в самое обычное веселье. Поэтому он хмыкнул и довольным

голосом заключил:

– Так тебе, вражьей морде, и надо! Неча по стенкам ночами лазить.

– Да какой же я враг? – удивился вор. – Я самый обычный купец!

– Как же, так я тебе и поверил, – сказал Захар. – С твоей рожей только обозы грабить, да девок насильничать.

Он хотел еще что-то сказать по этому поводу, но вор вдруг расплылся в его глазах, а вместо него возникла попадья Варвара. Она, томно глядя на Захара, медленно размахивала кадилом, отчего ряса, прикрывавшая ее большую грудь, ходила ходуном.

Захар яростно встряхнул головой и попытался перекреститься, но не смог, так как правая его рука держала саблю, а левой, как известно, ни один православный христианин креститься не будет, так как это грешно. Поэтому стрелец просто витиевато выматерился.

– Сам такой! – донесся вдруг до Захара голос вора и стрелец тут же пришел в себя.

Лазутчик встал на ноги и обиженно добавил:

– И ступай туда же, куда меня послал! Как у тебя язык поворачивается такие слова говорить?!

Захар грозно рявкнул:

– Ну-ка, сидеть! Куда это ты собрался? Сейчас я крикну, придет стража и заберет тебя. Пусть выясняют, зачем ты тут лазишь.

– Не надо, – попросил лазутчик, озадаченно вертя головой по сторонам. – Сейчас я уйду, и ты меня никогда больше не увидишь. Где тут у тебя лестница, по которой можно спуститься в город?

– Еще чего? – Захар начал опять злиться. – Где это видано, чтобы лазутчиков просто так отпускали?

– Да никакой я не лазутчик! – с досадой произнес вор. – Я обычный купец. Мне просто надо было зайти в город через верх.

– Зачем? Вон, ворота есть. Заходи с утра и до заката сколько хочешь. Сейчас время мирное.

– Нет. Нужно было пройти именно в этом месте.

– Но зачем же через стену? Внизу брешь есть. Там пушкари дрыхнут. Можно спокойно через них…

– Опять нет, – вор обреченно взмахнул рукой. – Мне надо было зайти только через верх стены и спуститься в город с внутренней ее стороны. Эх, да что с тобой говорить? Ведь все равно не поймешь! Ладно, я пошел.

Он вдруг сделал шаг в сторону.

Захар, выставив перед собой саблю, заявил строгим голосом:

– Стоять на месте!

– Как же! – ответил вор и вдруг побежал по настилу в сторону провала.

– Караул! – взревел Захар. – Воры! Туда нельзя бежать!

Он захотел было крикнуть, почему именно нельзя бежать в сторону провала, плохо видимого в мелькающих сполохах факельного пламени, но нечаянно задел ногой лестницу, с помощью которой вор взобрался на стену. Стенолазное приспособление тут же ухнуло с настила во внутренний двор крепости, и спустя секунду снизу донеслись звук тупого удара и рев, исторгнутый чьей-то мужской глоткой.

Захар рванулся вслед за убегавшим лазутчиком, с замиранием сердца прислушиваясь к воплям, долетавшим из-под стены. Звучало всего одно постоянно повторяемое слово:

– Убили!!!

Сердце же у Захара замерло по той простой причине, что слово это орал Васька Кривой, голоса которого стрелец не мог не узнать. Сопоставив падение лестницы со звучавшими внизу криками, стрелец сразу догадался, куда, а точнее – на кого она приземлилась. Поэтому Захар понял, что выйти из этого непростого положения можно только одним способом. И способ этот – догнать и скрутить лазутчика!

Он на бегу взглянул вперед и понял, что опоздал. Лазутчик, бесцельно мотыляя в воздухе руками, уже падал в провал. Миг, и он исчез из вида. Уши Захара резануло заполошным визгливым воем, и сразу же за этим послышался треск рвущейся материи. Стрелец, подбежав к провалу, рухнул на живот и свесил голову вниз.

Как по мановению какого-то невидимого дирижера из-за туч вдруг выглянула огромная полная луна и в ее свете глазам Захара явилась картина абсолютно свинского хаоса, царившего внизу.

Телега с полотняной крышей, в которой спали пушкари, лежала на боку. Льняной верх был порван и внутри опрокинутой телеги копошились люди. Захар догадался, что лазутчик шлепнулся прямиком на крышу пушкарской повозки. Поэтому стрелец, пытаясь перекричать вопли Васьки Кривого, рявкнул:

– Держите вора! Он к вам прямо в телегу сиганул!

Пушкари услышали захаровы слова и стали ловить вора. Ночь наполнилась новыми звуками, к которым не перестали примешиваться старые. В целом это выглядело так, как будто сто чертей пытались поймать сто первого и не могли этого сделать ввиду своей общей черноты и одинаковости. Захар услышал следующее:

– Поймал!

– Дурак, да это же я, Ванька!

– Ой, а чего ты дерешься, раз Ванька?

– Дурачье дрисливое!

– Убили!

– Это ты, Хулио?

– Сам ты Хулио!

– Убили!!

– Держу! За палец!

– Каррамба!

– Кто на меня мочится? Ой, это не палец?!

– Каррамба!

– Степанов! Сволочь! Меня Степанов лестницей убил!!!

– Дристуны безмозглые! Тьфу на вас!

– Хулио!

– Я Сенька, а ты, так уж и быть – Хулио! Нос отпусти, харя твоя слепая!

Захар, тревожно слушая этот концерт, вдруг увидел, как мимо ствола пушки промелькнула какая-то размытая фигура, которая споро выбралась на луг и побежала по траве прочь от крепости. Длинные полы кафтана разлетались в стороны, и казалось, будто огромная черная ворона пытается взлететь с разбегу.

– Вон он! Бежит по полю! – отчаянно крикнул Захар.

Возня в телеге тут же прекратилась, и пушкари занялись делом.

– Заряжай! – скомандовал Хулио надтреснутым голосом.

И зарядили.

– Пали! – крикнул Мадильо.

И выстрелили.

Ядро со свистом унеслось в поле и взрыло землю далеко впереди бегущей фигуры. Она приостановилась и до ушей стрельцов донеслось:

– Кривоглазы косорукие!

– Ах, так? – обиделся Хулио. – Заряжай!

И пошла огненная потеха!

Захар, наблюдая за пушкарями, с удивлением отметил, что такой скорострельности он еще ни разу в жизни не видел. Пушка грохала, ядра уносились в поле, а фигурка начала бегать зигзагами как заяц, удирающий от волка. Оттуда долетали всякие обидные слова. Что-то про дристунов и косоглазых москалей. Но через некоторое время фигурка скрылась из вида и стрельба прекратилась. Правда, тихо не стало все равно, так как под стеной продолжал бушевать полусотник.

– Ну, Захарка! – орал он. – Ну, гнида! Пожуешь ты у меня сибирского снега!

Стрелец поднялся на ноги, весело посмотрел на полную луну и совсем неожиданно для себя громко расхохотался.

Захар, прислонившись спиной к деревянной стенке, хотел спокойно заснуть, но не смог, так как его стали одолевать тяжелые думы. Он пытался отвлечься от них привычным образом попадьи Варвары, но сегодня она почему-то не вызывала у стрельца никаких греховных мыслей. Более того – при попытке представить попадью в соблазнительной позе Захар начинал видеть за ее спиной долговязую пузатую фигуру отца Онуфрия, который совсем не по-поповски показывал стрельцу кукиш и при этом зверски скалился.

Захар вспомнил утро, и настроение его стало еще более мерзким.

Оказалось, что полусотник Васька Кривой (на самом деле он носил фамилию Бахметьевых, а глаз ему выбили стрелой татары в той же битве, о которой рассказывал Сенька Акимов) крался прошлой ночью под стеной с целью проверить, чем занимается Захар во время пребывания на страже.

Свалившаяся сверху лестница стукнула полусотника по голове, и Васька, попытавшийся отпрыгнуть в сторону, запутался в перекладинах и вывихнул себе ногу. Поэтому он и орал так долго под стеной. Но вызванный стрельцами полковой коновал быстро вправил полусотнику сустав, и тот сразу же разобрался в случившемся ночью безобразии.

Само собой разумеется, что виновником был назначен Захар, и стрелец нисколько этому не удивился. Перед его глазами до сих пор маячила обмотанная тряпками голова Васьки, которая плевалась следующими словами:

– Мать-перемать, в бога-душу отымать! Где супостат, а? Пускай прошлой ночью он

тоже был, хотя я в это не верю! Почему ты его нонеча не скрутил, а? Зачем тебя на стену

поставили? Чтобы ты дристал сверху? Конечно, пока врага нету, можно и погадить в пустоту! Попробовал бы ты на литвинов погадить! Они твою гадильню тут же б ядром заткнули!

Захар, встряхнувшись, попытался выбросить полусотника из памяти, а вместо него впустить в голову Варвару, но ничего из этого не получилось. Васька упрямо сидел в мозгу, и выходить оттуда не собирался. Более того, он продолжал орать. Стрелец опять вынужден был прислушаться к его словам:

– Завтра приедет полковой голова (пятисотник Михаил Зайцев), и я ему все про тебя, про злыдня, расскажу! Поедешь острог дальний охранять! В тот Тобольский край, куда даже Ермак телят не гонял! А если и гонял, то совсем недолго, потому что догонялся на свою голову…

Захар, вспомнив молодую жену, начал с нею мысленно прощаться. Он попытался представить себе ее тело, но не смог.

Стрельцу вдруг подумалось, что если его сошлют в тобольские края, то о жене можно будет вообще забыть. Зато ему вспомнились рассказы о тех местах.

Говорили, что с женщинами там проблем нет. И любой стрелец будет в этом деле всегда сыт. А женщины там совсем другие! С выпуклыми скулами, с черными глазами и волосами, с крепкими задами и еще, ко всему прочему, слушают мужчин, не суются в их дела, и сковородками не дерутся!

Захар попытался представить себе такую женщину, но вместо нее наконец-то возникла попадья (правда – с раскосыми глазами). Он, блаженно улыбаясь, попытался ее поцеловать, но неожиданно рядом с ним что-то звякнуло, и Захар вынужден был проснуться.

Он, тяжело дыша от пережитых во сне ощущений, прислушался к окружавшим его звукам и понял, что кто-то с внешней стороны стены бросает что-то в надежде перебросить это что-то через верх.

Предмет лупился в стену и никак не хотел через нее перелетать. Захар, не удивляясь этому факту, продолжал сидеть и ждать. Наконец раздался характерный звук зацепившегося за дерево железа. Захар встал и тихо подошел к месту предполагаемой измены.

Рядом с одной из бойниц в бревне крепко торчала трехлучевая железная кошка. Привязанная к ней толстая веревка уходила за стену. Она подергивалась, и стрельцу стало ясно, что кто-то лезет по веревке вверх. Более того – Захар ни секунды не задумался над тем, кто бы это мог быть. Перед его глазами тут же всплыла гнусная рожа вчерашнего лазутчика. Стрелец кровожадно усмехнулся.

Сначала ему захотелось перерубить веревку саблей для того, чтобы ночной тать с воплем грохнулся вниз. Но, вспомнив о том, что патлатый лихоимец ранее неоднократно падал с самой верхотуры и постоянно при этом оставался цел, стрелец отринул прочь свое желание.

Перебрав в уме варианты различных военных хитростей, Захар решил дождаться появления над фасом ненавистной головы и с вопросом «Почем рожь нонеча?» спровадить лазутчика ударом ноги в ночной полет. Такое действие должно было, по мнению стрельца, существенно увеличить скорость вражьего падения и более основательно впечатать его тело в землю.

Но неожиданно в голове у стрельца закрутились снежные вихри, завыли волки, и он понял, что не следует направлять длинноносого пройдоху в воздушное путешествие. Ведь если его поймать, то сердце стрелецкого головы обязательно растает. Тогда и Тобольск останется там, где стоит. И не надо будет туда ехать. Чай, своих стражников в острогах хватает…

Захар от нетерпения сжал кулаки и замер.

Веревка испустила последнюю дрожь, и над фасом показалась голова. Стрелец нисколько в своих ожиданиях не ошибся. Над верхним брусом стены торчали патлы вчерашнего проходимца, и его длинный нос усиленно дышал в такт тревожно бьющемуся захарову сердцу.

Нос повернулся к стрельцу, замер на секунду и Захар услышал:

– Опять двадцать пять!

– Почем рожь нонеча? – выдал стрелец заготовленную ранее фразу.

Рука его метнулась вперед, схватила ворот кафтана лазутчика и резко дернула на себя. Вор перелетел через верхний брус стены как мешок репы. Грохнувшись на доски настила,

лазутчик тут же потерял сознание. Захар, не мешкая, достал из кармана моток веревки и быстро связал ему ноги. Потом взял в руки бердыш и концом его древка слегка стукнул по голове незадачливого лазутчика. Тот сразу пришел в себя.

Глядя мутными глазами на Захара, ночной проходимец тихо сказал:

– Ну чего ты пялишься? Видишь, жизни мне нет. Надо мне здесь пройти. И все…

Слова эти прозвучали столь тоскливо и безнадежно, что у Захара замерло сердце. Ему показалось, будто именно он, страж города, явился причиной всех бед и горестей невинного человека. Стрелец прислонил бердыш к стене, сел на корточки перед лазутчиком и спросил:

– Слышь, скажи ради бога, ну чего тебе здесь надо, а?

Патлатый подергал связанными ногами и ответил:

– Мне нужно просто залезть на стену, спуститься с нее и дойти до храма Евлампия Затрапезного. Только в этом месте и только ночью.

– Зачем? – удивленно спросил Захар.

– Я не ведаю сего, – тяжко вздохнул патлатый. – Но зато я знаю, что как только сделаю это – жизнь моя вернется ко мне опять. Я ведь действительно купец. У меня в Чернигове две суконные лавки…

– Ты что, юродивый?

– Я уже и сам не знаю, – махнул рукой патлатый.

Он повертел головой из стороны в сторону и вдруг, наклонившись к стрельцу, горячечно зашептал:

– Понимаешь, нашло на меня что-то! Вот знаю, что надо сделать, а зачем – неведомо мне! Может, бесовская сила мною овладела, может – божья благодать свалилась на темечко. Мне от этого не легче. Да и какая разница, если я ничего с собой поделать не могу? Лезу и лезу на стену, как проклятый! И буду лезть, пока не выполню поручения, навязанного мне неизвестными силами, или пока не убьет кто-нибудь, типа тебя…

– Так тебе, мил человек, в церковь надо, – оторопело сказал Захар.

– Я туда и иду! – воскликнул патлатый. – Только поверху, понимаешь? Почему, зачем? Не знаю я! Но ничего не могу с собой поделать!

Лазутчик опустил голову на грудь.

Захару почему-то стало жалко собеседника. Но в спину вдруг дунул холодный ветер, который заставил стрельца поежиться. В голове крепостного стража тут же всплыла двухцветная (черно-белая) лубочная картинка, которую он видел у одного из своих соседей по слободе. На ней был изображен ветхий домишко, занесенный снегом по самую крышу. Сверху картинки полукругом топорщились кривые буквы, которые гласили: «Тобольск». Рядом с сугробом стоял, подбоченясь, здоровенный медведь с нахальной мордой, странным образом похожей на рожу Васьки Кривого. Под ним имелась еще одна надпись: «Добро пожаловать». Именно по этим буквам и учил Захара читать безногий дед Прошка.

Стрелец вздрогнул и отбросил сентиментальность прочь.

– Ничего, – сказал он. – Сейчас я сдам тебя городской страже, и твое безумие тут же пройдет. В острог по пятницам приходит отец Онуфрий. Он тебе прочтет парочку молитв, и ты, очистившись, станешь голубем сизокрылым. Чистым, аки агнец.

Патлатый сжал губы и полез правой рукой в пазуху. Захар напрягся, ожидая от этого действия какой-нибудь подлости. Но рука лазутчика вынырнула наружу лишь с небольшим мешочком. Трясущимися пальцами патлатый развязал тесемку и высыпал в левую ладонь кучку призывно звякнувших монет. У Захара глаза полезли на лоб. Даже в неярком свете факелов было видно, что в руке у лазутчика тускло блестело золото!

Захар вспомнил, что обычно жалованье платили серебром. Раз в год голова выдавал рядовым стрельцам целых четыре рубля (в Москве давали десять, но столица есть столица). В прошлом году, правда, жалованье выдали медью, и мешок с монетами пришлось тащить в стрелецкую избу с натугой. Но золото стрельцы видели только во время войны, когда потрошили вещи поверженных врагов. Войны же давно не было.

Захар завороженно смотрел на ладонь патлатого, пересчитывая в уме медяки, полученные в прошлом году, и пытался сообразить, сколько же рублей сейчас находится перед ним. Сообразив, стрелец впал в тяжелый ступор.

Рука патлатого медленно и нежно выдвинулась вперед, и золото заблестело перед самым носом Захара.

– Возьми, – свистящим шепотом сказал патлатый. – Здесь двадцать турецких динаров. Это огромные деньги.

Захар с корточек грохнулся на колени и промычал что-то невразумительное. Патлатый, ерзая задом, переместился поближе к стрельцу и, толкая руку вперед, зашептал навязчиво:

– Пойми ты, я все равно должен здесь пройти! Ты можешь сейчас взять эти деньги, рубануть меня саблей и перебросить через стену. И никто ничего не узнает. Лез, понимаешь, вор через стену, стрелец защитил Город от супостата, – честь ему и хвала! Но ведь ты не такой. Ты не злодей. У тебя на лице это написано. Потому говорю тебе – возьми деньги, а я пойду себе потихоньку. Я ведь не враг и Город не спалю…

Захар, слушая горячечный бред лазутчика, видел в своем мозгу совсем несообразные с происходящим картины. Он просто прикидывал, что и куда девать. Если, например, дать Ваське Кривому золотой (а лучше два), то полусотник сразу же забудет все прегрешения Захара и даже лестница, прилетевшая ему в голову, никак не испортит их дальнейших взаимоотношений. Но был еще сотник…

Стрелец, пересчитав все по-новому, решил, что Ваське нужно дать сразу пять динаров. Пусть сам решает, сколько сунуть сотнику, а сколько оставить себе. Захар почему-то был уверен, что Кривой в этом вопросе не прогадает. Ну а полковой голова (пятисотник) вообще ничего не узнает о ночной пальбе из пушки. А если даже и узнает, то сотник что-нибудь соврет ему по этому поводу. И вообще, какая разница, что там дальше будет? Деньги уплачены? Да. Все! У каждого кулика свое болото. Нечего башку по этому поводу напрягать. Тем более – остается еще пятнадцать монет! В крайнем случае – пятисотнику можно будет дать сразу пятерку. А десятка останется!

Захар представил себе свою жену в длинной собольей шубе и улыбнулся. Тут же возникла перед ним попадья Варвара в рясе, отороченной горностаевым мехом, и улыбка слетела с его губ.

Патлатый тем временем подобрался совсем близко к своему стражу. Он, жарко дыша, шептал и шептал:

– Ну что ты, служивый, возьми и отпусти меня, несчастного…

Захар забрал у него из руки монеты и сказал:

– Уговорил, бес лохматый. Иди отсюда.

– Ноги развяжи сначала, – обычным противным голосом сказал лазутчик.

Захар освободил его ноги от пут. Тот встал и нагло поинтересовался:

– Где тут у тебя лестница?

– Вон там, в двадцати шагах справа, – ответил стрелец.

– Ну-ка, проводи меня! – приказным тоном повелел патлатый.

– Сейчас, – ответил Захар, вставая в полный рост. – Провожу обязательно. Только пинками. Полетишь, как дрозд по весне. И лестница не понадобится.

– Не надо, – миролюбиво сказал патлатый. – Я уж как-нибудь сам.

Он, не попрощавшись, побежал в указанном Захаром направлении. Через минуту его

шаги дробно застучали по лестнице, и после этого наступила тишина.

Захар, улыбаясь, смотрел на полную луну, опять выглянувшую из-за туч. Неожиданно поднявшийся теплый ветер дул ему в спину и никак не напоминал о Тобольске. Но вдруг случился порыв, и уши Захара уловили странные звуки, которые сложились в одно слово. И слово это звучало так:

– Прошел… прош-шел… прош-ш-шелл…

Шелест ветра

– Один-ноль.

– Теперь моя очередь ходить.

– Нет. Раз я победил, значит – выбираю. Поэтому ходить опять буду я.

– Хорошо. Только что-то бедно у тебя получается. Фантазии не хватает. Одно слово – демиург. Да и то – будущий. Несколько видов материи настрогать много ума не надо.

– Зато ты, как там это называется… а-а-а, биореактор, что ли?

– Биоконструктор.

– Вот-вот. Зачем тебя туда понесло?

– Способности.

– Как же… Неужели интересно создавать каких-то ползучих гадов?

– Ну, не только гадов. Есть еще и мыслящие существа.

– Разница невелика. Посмотри на этих, которые внизу. Среди них есть такие, по сравнению с которыми любой ползучий гад выглядит прекраснейшим из созданий!

– Да. Но ведь и материя, производимая демиургами, не является однородной субстанцией. А профессия биоконструкторов имеет несколько смежных специальностей. Одна из них – биокорректоры. Я хочу стать именно им. Биокорректор имеет возможность исправлять то, что получилось плохо.

– Мне кажется, что все равно ты попал не туда. Вот я, например, хотел стать демиургом. Ты только представь: огромные галактики величаво вращаются вокруг своих осей, плюются фонтанами пламени, булькают темной материей! И над всей этой звездной свалкой находишься ты, Творец мирозданий!

– Красиво, но тупо. Произвести кусок камня или тряпки не составит труда. А вот создать мыслящее существо – совсем другое дело. Кстати, хватит трепаться. Я еле смылся с занятий. Кастраторы вконец достали. Заставляют изучать то, что никогда в будущем не пригодится. Взять, например, теорию триангулярного синтезквантуса…

– Чего-чего? Какого вантуса?

– Сам ты вантус! Сразу видно, что демиургов ничему не учат, кроме как материю выталкивать из…

– Я тебе сейчас вытолкну! Давай подеремся?!

– Не стоит. Времени нет. Ведь мы уже не дети. Это раньше можно было драться, сколько хочешь, да по деревьям козлами скакать, а сейчас – увы. Если ты хочешь поиграть, то должен помнить, что дорога каждая космическая минута.

– А что это за термин?

– В том месте, где мы сейчас находимся, космическая минута – то же самое, что и обыкновенная секунда, только в шестьдесят раз длиннее.

– Издеваешься?

– Нет, ха-ха-ха!

– Ну, смотри, биоредактор!

– Биокорректор!

– Не имеет значения. Сейчас я тебе задам! Хожу!

– Давай! Я готов!

УРОВЕНЬ ПРЕЖНИЙ, НАЧАЛЬНЫЙ

Англия. Начало восемнадцатого века.

Быстрый бриг Томаса Бэнгла избороздил десятки морей и несколько океанов. Капитан корабля побывал во многих заморских странах, и, как говорится, – повидал свет. Сотни раз Томас Бэнгл оказывался на краю гибели. Он боролся с тайфунами и ураганами, удирал от пиратов и даже, бывало, отбивался от последних, размахивая кривой абордажной саблей.

Злые языки, правда, утверждали, что Бэнгл сам в свое время пиратствовал вовсю и бриг его был приобретен на выручку от вышеупомянутой морской деятельности. Но доказательств этим утверждениям не было (впрочем, как и свидетелей, которые мирно кормили своими телами морских обитателей) и потому злые языки оставались просто злыми языками, а своим трепом никаких последствий для капитана не несли.

Как бы там ни было, но возраст взял свое, и капитану пришлось продать гордый и быстрый бриг. В одном из предместий Лондона Бэнгл купил добротный двухэтажный дом, вложил накопленные за долгие годы странствий деньги в акции Ост-Индской компании, и стал жить припеваючи.

Соседям он рассказывал, что всю жизнь занимался доставкой чая из Индии к берегам Нового Света. Но те ему не верили. Исходя из благополучия Бэнгла, они считали, что Томас нажил деньги на торговле живым товаром, и поэтому обзывали его работорговцем.

С ними трудно было спорить, потому что этим видом деятельности в то время не занимался только ленивый, а маршруты чайного пути из Индии проходили как раз вдоль берегов западной Африки. Да и фамилия Томаса ассоциировалась с грубыми оковами, в которых руки и ноги несчастных пленников виделись зажатыми самыми изуверскими способами.

Кстати, Бэнгл с этими утверждениями не спорил. Томас плевал на мнение окружавшего его ханжеского мира, и даже не пытался никого из соседей переубедить, доказывая, что все они сами являются рабами, только не замечают своего рабства в упор. Он предпочитал наслаждаться покоем в своем доме.

Томас нанял приходящих кухарку и горничную. А вот на роль слуги он взял отставного матроса Джеральда Томпкинса, с которым ранее прошел огонь, воду и даже несколько приступов белой горячки. Сей проверенный временем соратник получил в доме комнату, и стал жить там постоянно. Кроме того, с ними поселился еще один обитатель, права которого были никем и ничем особо не ограничены. Звали его – Фунт и был он большим болтливым попугаем.

Основная проблема существования трех новых жильцов проявилась достаточно быстро. Дело было в том, что из глоток Томаса, Джеральда и, тем более, Фунта очень редко вылетали приличные слова. В основном, речь новых жильцов предместья состояла из чертей, дьяволов, бесов и прочих морских и сухопутных персонажей всяческих околорелигиозных суеверий, что совсем не способствовало их сближению с пуритански настроенными соседями.

Правда, Томас, не придавая этому факту особого значения, при встрече посылал жителей своей улицы пить чай к архиепископу Кентерберийскому, а, бывало, и еще куда подальше, отчего те впадали в лютое религиозное настроение, и даже пытались несколько раз избить сквернослова.

Но, невзирая на преклонный возраст, кулаки Бэнгла и Томпкинса были еще крепки, и после нескольких потасовок, закончившихся полными победами морских волков, соседи, хлюпая разбитыми носами и сверкая громадными синяками, предпочли больше не связываться с шайкой старых хулиганов, и даже перестали с ними разговаривать.

Таким образом жизнь Бэнгла наладилась, и уже никто не мешал ему проводить свои спокойные дни в компании с ромом, Томпкинсом и попугаем Фунтом.

Как-то раз в один из осенних промозглых вечеров Томас, хлебнув напоследок рома, загнал Фунта в большую клетку, и собрался было накрыть его черной тряпкой, чтобы тот хоть ночью заткнулся и не мешал спать, но сделать этого не успел.

Томпкинс, семеня заплетающимися от весело прожитого дня ногами, появился в гостиной и громко сообщил:

– Кэп, сегодня в пабе этот шотландский жулик из мясной лавки, как его там, а – Мак Кормик, сто чертей ему в глотку и штопор в зад, в очередной раз захотел узнать, на какие деньги ты купил бриг перед тем, как начал торговать чаем.

– И что ты ему ответил? – поинтересовался Томас.

– Я сказал, что это не его свинячье дело, – с достоинством произнес Томпкинс, и икнул, блаженно прищурив глаза.

– А он?

– Он во всеуслышание предположил, что бриг – плод нашей с тобой пиратской деятельности. И еще сказал, что твое состояние нажито за счет ограбленных трупов, груз им в ноги, якобы утопленных в океане.

– А ты?

– Дал ему кулаком в нос. Теперь нюхало Мак Кормика похоже на пятак свиньи, и он ничем не отличается от товара, которым торгует его презренное семейство.

– Молодец, – сказал довольный Бэнгл. – Эх, старина Джерри… Сколько мы пережили вместе с тобой! Ну ладно, пора спать. Уходи, а то дьявол в черт знает который раз за день заставит нас вспоминать старое, и мы налижемся, как испанские солдаты в доме терпимости…

– Шлюхи, ко мне! – раздался вдруг вопль попугая.

Бэнгл с Томпкинсом посмотрели на птицу. Фунт, подпрыгнув на жердочке, так же громко добавил:

– Юбки долой!

– Я же говорил – пора спать, – утверждающе сказал Томас.

– Да, кэп, – согласился матрос. – Но я зашел, вообще-то, не затем, чтобы рассказать о мяснике, ядро ему в ухо. Я зашел для того, чтобы сообщить, что у наших дверей торчит какой-то лорд. Важный – как гамадрил после случки.

– Правда? И что ему нужно в столь поздний час?

– Он говорит, что у него есть срочное дело к капитану Томасу Бэнглу, то есть – к тебе, кэп.

– Ну, тогда позови его. Только будь с ним почтительнее. Мало ли, что за гусь, пирс ему в трюм, чтоб мачты не шатались.

– А если он нагадит? За дверями дождь идет. Затопчет же всю гостиную как хряк грядку!

– Скажи, чтоб не топтался.

– В каюте не с-с-срать! – крикнул попугай.

– Вот-вот, – кивнул головой Бэнгл. – Об этом ему и скажи.

– Хорошо, кэп, – согласился Томпкинс.

Он развернулся, отчего его тут же понесло в сторону. Но Томпкинс, как опытный моряк, на ходу выправил крен и, плавно вписавшись в проем двери, отправился говорить позднему гостю о правилах приличия.

Бэнгл, задумчиво почесав нос, встал в центре гостиной и застыл в ожидании.

Через минуту в холле забубнили два голоса. Потом разговор стих и до ушей Томаса долетел непонятный глухой звук. Более всего он походил на шорох, издаваемый мешком угля при сваливании его в угол. Бэнглу это показалось странным, но он не придал звуку особого значения, так как в дверях возникла долговязая фигура позднего гостя.

Овальное лошадиное лицо джентльмена среднего возраста, окантованное по бокам рыжими обезьяньими бакенбардами, торчало вперед большим шестидюймовым носом, имевшим потрясающее сходство с форштевнем боевого королевского фрегата. Лорд был одет в мешковатый плащ, из-под полы которого торчали ноги, обутые в грязные кавалерийские сапоги. Голова джентльмена красовалась модной пуританской шляпой с высокой тульей, опутанной лентой с бронзовой пряжкой, выкованной в форме птицы, напоминавшей почему-то объевшегося падалью грифа. По всей видимости, пряжка все-таки изображала гордого орла, но старческие глаза Бэнгла этого не видели. Зато они сразу заметили взгляд посетителя, кипящий какой-то странной жаждой деятельности.

Длинную трость и перчатки джентльмен держал в левой руке, видимо, собираясь здороваться правой. Но Томасу гость совсем не понравился, и потому он убрал обе руки за спину.

Посетитель, поражаясь неучтивости хозяина дома, задрал лохматые брови вверх (отчего лицо его стало еще более похожим на морду одного из обитателей сказочной конюшни единорогов), и произнес:

– Я имею честь видеть перед собой капитана Томаса Бэнгла?

– Да, – ответил Бэнгл. – Только я уже давно не капитан.

Он вдруг обратил внимание на рукоятку трости джентльмена, которая была отлита из серебра и выглядела довольно внушительно. «Не менее фунта весом», – подумал Томас и тут же задал вопрос:

– Кто вы такой и что вам от меня надо?

– Лорд Чипншпиллинг, – представился гость с важностью.

Бэнгл внимательно взглянул в глаза лорда и понял, что они горят не жаждой деятельности, а самым обычным безумием. Поэтому он негромко и спокойно повторил свой прежний вопрос:

– Так что вам от меня нужно в столь поздний час, сэр?

– О, ничего для вас обременительного! – воскликнул Чипншпиллинг и обнажил в улыбке два ряда кривых и хищных зубов. – Я хотел только войти в ваш дом и выйти из него!

В безумии гостя Бэнгл больше не сомневался.

– Томпкинс! – крикнул он. – Проводи этого трахнутого по голове сэра к выходу!

– Якорь ему в корму! – неожиданно каркнул попугай.

Чипншпиллинг с уважением взглянул на Фунта и заметил:

– Однако, забавная птичка!

– Плашмя! – тут же добавил попугай.

– Джерри! – заорал Бэнгл. – Где ты, старый пьянчуга?!

– Он не сможет прийти на ваш зов, капитан, – заявил лорд.

Джентльмен, хищно улыбаясь, сунул перчатки в карман плаща, снял шляпу и положил ее на бюро, стоявшее рядом с дверным проемом. После чего, взяв трость в правую руку, он начал демонстративно похлопывать ее ручкой по раскрытой ладони левой кисти.

– Почему это Томпкинс не сможет прийти? – поинтересовался Бэнгл, глядя на лорда исподлобья.

– Он прилег отдохнуть, – ответил Чипншпиллинг, выразительно показав глазами на рукоять трости, и рассмеялся самым наглым образом.

– Вы грабитель, сэр?

Бэнгл моментально успокоился. Грабителей, воров, убийц и прочих преступников старый моряк нисколечко не боялся, потому что их мир был стихией, в которой он провел большую часть своей жизни. Всем вышеперечисленным категориям людского сброда, скорее, следовало бояться его самого.

– Нет, я не грабитель, капитан, – сообщил лорд Чипншпиллинг. – Мне просто необходимо было зайти в ваш дом и выйти из него.

– Странное желание, – сказал Бэнгл. – Но я, так уж и быть, вовсе не против. Раз вы вошли, вымпел вам в глотку, сэр, то можете развернуться и выйти. Не понимаю только, зачем ради этого нужно было лупить Томпкинса тростью по башке?

– Дело в том, Бэнгл, что мне надо покинуть ваш дом через другой выход, – объяснил Чипншпиллинг.

– Я, как человек здравый, не могу понять вашего безумия, сэр, – сказал Томас. – Но если это все, что нужно для того, чтобы вы убрались к черту из моего обиталища, то я могу вывести вас через черный ход, который находится сразу за кухней. Оттуда вы попадете либо в желтый дом, либо в прямую кишку к дьяволу. Что то, что другое – самые подходящие места для таких сумасшедших, каковым являетесь вы, сэр.

Лорд рассмеялся и ответил:

– Нет. Мне надо выйти здесь.

Его трость указала на неглубокую нишу в стене. В ней висела гравюра, изображавшая бригантину на волнах, обвитую гигантскими кольцами какого-то гротескного змеевидного морского чудовища. Бэнгл опять убедился в безумии гостя. Поэтому он заявил с сарказмом:

– Пожалуйста! Гравюру снять или пусть висит? Желательно прыгать с разбега и головой вперед. Каменная стенка вряд ли уже сможет повредить вашим испорченным мозгам, сэр!

Чипншпиллинг внимательно посмотрел на нишу в стене, повесил трость на локоть левой руки, а правой достал из кармана какую-то смятую бумажку. Он развернул ее и углубился в изучение.

Томас тем временем, оценив свой шанс, возникший, пока Чипншпиллинг был занят, понял, что нападать не следует. Лорд был выше, сильнее и, самое главное – гораздо моложе.

– Но у меня в этом месте нарисовано окно! – сообщил Чипншпиллинг, оторвав от бумаги удивленные глаза.

– У вас устаревший план, – довольным голосом сказал Бэнгл. – Этот дом был построен прежним владельцем (кстати, смею вас заверить, жутким скрягой) в тысяча шестьсот девяностом году. А спустя шесть лет добрый король Уильям Третий Оранский, мель под киль его немецким родственникам, ввел налог на окна. Поэтому владелец дома заложил кирпичами все окна первого этажа. Я тоже не дурак, так как налог существует по сей день. Обойдусь и без окон. Но я могу показать вам, сэр, все эти места. Долбите башкой любое из них, флагшток вам в печень! Ха-ха-ха!

Чипншпиллинг задумался.

– Кстати, – вспомнил Томас, – есть три незаложенных окна на втором этаже. Можете выйти из любого! Приземление головой на брусчатку мостовой существенно подлечит ваши мозги!

– А с какой стороны от входа находятся окна? – встрепенулся лорд.

– По левую руку и прямо.

– Нет, – тяжко вздохнул Чипншпиллинг. – Пусть в плане ничего не сказано про этаж, но выйти мне необходимо только в первое окно справа.

Бэнгл подошел к нише, снял с гвоздя гравюру и, сделав рукой приглашающий жест,произнес:

– Прошу! Только цельтесь пониже, чтобы не воткнуться лбом в гвоздь, на котором висела гравюра.

– Вы издеваетесь? – догадался лорд.

– Что вы, сэр?! – довольным голосом воскликнул Бэнгл. – Я никогда не издеваюсь над безумцами! Ведь их нужно жалеть…

Чипншпиллинг со злостью выбросил трость назад через плечо. Его правая рука нырнула в разрез плаща на груди, и в ней появился небольшой пистоль.

– Французский? – невозмутимо поинтересовался Томас.

– Да, – ответил лорд, деловито взводя курок. – Безотказное оружие.

Он навел дуло на Бэнгла и заявил:

– Капитан, долбите кладку! Даю час времени, иначе я вас продырявлю.

– Послушайте, сэр, – Бэнгл сделал шаг в сторону, намереваясь сбежать в соседнюю комнату, где у него тоже было кое-что припрятано, но пистоль качнулся в руке Чипншпиллинга и Томас замер на месте. – На кой черт вам нужно проделывать все это именно в моем доме? Что, других домов мало? Идите в любой собор. Церковь налоги не платит. Окон там – не навыходишься! Особенно у архиепископа Кентерберийского…

– Вам абсолютно не надо знать, что стоит за моими действиями, – надменно ответил лорд. – Если б вы имели понятие о древних силах, направляющих меня, то вряд ли бы смогли спать спокойно!

– Вот только колдунов мне здесь не хватало! – воскликнул Бэнгл. – Да пусть эти ваши древние силы провалятся к дьяволу в копыта! Вместе с вами, кстати, сэр… Но почему именно я должен участвовать в этом безумии? Еще раз повторю – идите к архиепископу. Он большой специалист в колдовском деле. У него есть сухие дрова, смола и факелы. С его помощью вам удастся даже не выйти, а вылететь к чертям через пламя костра, и никаких окон для этого совсем не потребуется!

– Хватит болтать, Бэнгл! – крикнул Чипншпиллинг, у которого закончилось терпение. – Я здесь потому, что так было предначертано. Немедленно приступайте к работе!

– Чем я буду долбить кладку? Головой? На это способны только вы, сэр! А мне потребуются молоток и лом.

– Хорошо. Идите и принесите их. Ах, нет! Я пойду с вами. И если вы попытаетесь выкинуть какой-либо фортель – то я пристрелю вас на месте!

– А если случится осечка? – язвительно спросил Бэнгл. – На улице дождь, порох мог и отсыреть.

– А если нет?

– А если да?

– Секундочку…

Лорд еще раз слазил в пазуху и достал второй пистоль. Он взвел курок, взял оружие в левую руку и довольным голосом сообщил:

– Вот теперь вам точно не уйти от пули!

– А если оба не выстрелят?

– Молчать! – заорал Чипншпиллинг. – Вперед, за инструментом!

– Бушприт тебе в компас! – приобщился к беседе попугай.

Оба участника оконного дела вздрогнули и посмотрели на Фунта.

– Как можно глубже! – добавило пернатое существо.

В этот полный драматизма момент над головой лорда вдруг поднялась выброшенная им ранее трость. Сделав в воздухе замысловатую дугу, она опустилась ручкой на шейную часть аристократического затылка Чипншпиллинга. Раздался тупой звук удара, попугай каркнул: «Батарея, пли!», и тут же грянул сдвоенный выстрел…

Когда пороховой дым рассеялся, Бэнгл ощупал себя и понял, что нисколько не пострадал. Оглядев гостиную, он заметил две дырки в деревянной двери, ведущей в кухню, тело лорда Чипншпиллинга, расположившееся в вольной позиции на полу; и Томпкинса с тростью в руке. Лицо матроса было перекошено, а из лысины на его голове явственно выпирала большая красная шишка. Попугай, выставив вверх обе лапы, лежал в клетке на спине и притворялся убитым.

– Вот так пускай в дом всяких лордов! – хрипло воскликнул Томпкинс. – Куда ни плюнь, везде одни мерзавцы, шланг от помпы им в рожу!

Попугай вдруг открыл левый глаз и громко сообщил:

– Не прошел!

– Что-что? – переспросил Бэнгл.

Фунт ничего на это не ответил, так как опять притворился убитым.

Томас, немного подумав, пришел к выводу, что надо что-то делать с Чипншпиллингом. Лорд лежал на животе, расставив в стороны руки и ноги. Нос его упирался строго в пол, и потому бакенбарды топорщились достаточно симметрично, никак не нарушая гармонии. Пистоли так и остались в руках, но уже не представляли опасности, потому что были однозарядными.

– И что теперь делать с этой обезьяной? – спросил Бэнгл.

– Были б мы сейчас где-нибудь на широте Тенерифа, то просто булькнули бы его в море, – ответил Томпкинс. – А здесь, я думаю, без констебля не обойтись. Но первым делом следует его связать. Вдруг он очнется. Я не удивлюсь, если у этого аристократического негодяя где-нибудь в заднице окажутся припрятанными еще несколько пистолей.

– Правильно, Джерри, – согласился Томас. – Беги за констеблем, а я его свяжу.

Бэнгл взялся руками за ноги лорда и перевернул его на спину. Из кармана широкого плаща Чипншпиллинга выкатилась небольшая серебряная монета. Томпкинс подобрал ее, повертел в пальцах и сказал радостно:

– Шиллинг. Кстати, кэп, в столь поздний час констебля не найдешь даже с факелом. Я отдам этот шиллинг ночному уличному сторожу. За эти деньги он устроит своей колотушкой такой шум, что констебль прибежит сам.

– Хорошо, – согласился Бэнгл. – Действуй!

Томпкинс направился к выходу. Но на улицу он вышел не сразу. Сначала матрос нырнул в свою комнату, где надежно спрятал монету. Затем он сунул себе под мышку большую бутыль рома и сказал вслух:

– Буду я всяким сторожам шиллинги раздавать. Как же! И так все будет хорошо! Тем более, что ром, благодаря кэпу, достается мне бесплатно.

Через пять минут на улице послышался громкий стук колотушки. Спустя некоторое короткое время колотушек стало три. А еще через полчаса соседи прослушали ряд свирепых пиратских песен в исполнении Томпкинса и хриплого хора ночных сторожей, собравшихся со всех окрестных улиц. Когда к дому Бэнгла прибыли сразу два констебля, кроме капеллы Томпкинса они обнаружили там всех соседей, которым почему-то совсем не спалось в эту дождливую и холодную ночь.

Бэнгл, услышав неожиданно наступившую тишину, обратился к Чипншпиллингу, который уже пришел в себя. Лорд, будучи связанным по рукам и ногам, сидел на полу, прислонившись спиной к бюро.

– Ну, вот и все, – сказал Томас. – Сейчас констебль разберется, кто и куда должен входить и выходить. И после этого вы, сэр, узнаете, кормят ли завтраком обитателей бедлама.

Чипншпиллинг, презрительно скривив губы, ответил:

– Вы болван, капитан. Вы вмешались в предопределение и за это будете наказаны. Только наказывать буду уже не я!

Бэнгл пожал плечами, и пошел встречать констеблей.

Вечером следующего дня, сидя в пабе «Застрявший якорь», Бэнгл думал о вчерашнем безумном лорде. Помогал ему в этом Томпкинс, который выдвигал различные идеи, так как находился пока еще в более или менее здравом состоянии. Он говорил:

– Сам подумай, кэп! Если он лорд – то, естественно, лорд. И если это действительно так, то черта с два этого лорда упрячут в психушку, пока сего не захотят его богатые родственники. А с чего им хотеть? Он же не к ним влез, а к тебе. Потому его выпустят из желтого дома, и он опять пожалует к нам в гости. Так как безумие – навязчивая штука. И вообще, почему бы нам не выпить по этому поводу? Эй! Ну-ка, рому нам!

Бэнгл ударил рукой по плечу Томпкинса, пытавшегося встать со стула, и тот, основательно усевшись на прежнем месте, заткнулся. Капитан сказал:

– Я думаю, что ты во всем прав, Джерри. Кстати, какого черта ты заказываешь выпивку, не спросив у меня позволения на это? Ведь плачу за все я!

– Ничего подобного! – гордо произнес Томпкинс. – У меня есть чем платить!

Он достал из кармана шиллинг и сунул его под нос Бэнглу.

– Рому нам! – тут же раздался вопль из его глотки.

Бэнгл поморщился, но ничего не сказал.

Они выпили и Томас спросил:

– Что же теперь делать? Спать с заряженным оружием?

Томпкинс ничего ответить не успел, так как к их столу подошел толстый человек с основательно избитым лицом и нагло заявил:

– Хватит орать в приличном месте! В пабе орут только свиньи!

– Кто это? – удивленно спросил у Томпкинса Бэнгл.

– А это тот самый свиноруб Мак Кормик, которому я вчера подправил пятак, и про которого я тебе рассказывал, кэп, – радостно сообщил Томпкинс, потирая кулаки.

Избитое лицо подошедшего приставалы полыхнуло гневом. Но Бэнгл, не обращая на это внимания, незаметно сунул руку вниз и, схватив за ножку пустой соседний стул, спросил у Томпкинса:

– То есть именно этот джентльмен интересовался моей мореходной деятельностью?

– Да, – подтвердил Томпкинс, привставая и отводя для удара правую ногу назад. – Только джентльменом ты назвал его зря, кэп. Потому что Мак Кормик – самый настоящий хряк, и об этом свидетельствует его набитое свинское рыло!

Толстяк негодующе взревел и попытался схватить Томпкинса за воротник. Но не успел, так как в воздухе мелькнул брошенный Бэнглом стул, который с треском обрушился на его темя. Мак Кормик схватился за голову руками и со стоном согнулся пополам, повернувшись к Томпкинсу своим обширным задом. Джерри немедленно воспользовался этим благоприятным моментом. Он, особо не целясь, от души двинул уже занесенной ногой, и Мак Кормик улетел в пространство паба, ломая по пути стулья, столы и прочие предметы питейного обихода. Его полет сопровождался музыкальным звоном разбиваемых кружек, стаканов, тарелок и другой посуды, а также воплями посетителей, невольно попавших в траекторию движения столь громоздкого тела.

Томпкинс, улыбнувшись, заметил:

– Мой коронный удар прошел гладко, как всегда!

Бэнгл, хмыкнув, ответил:

– Молодец, старина Джерри. Вот только мне кажется, что нам сейчас придется туго. Видишь вон ту абордажную команду, которая несется к нам на всех парусах? Сдается мне, что этот твой Мак Кормик пришел сюда не один. И потому нам с тобой вряд ли поздоровится.

– Плевать на все, кэп! – взревел Томпкинс, переворачивая стол. – С тобой – хоть к дьяволу на рога! Пусть молятся, мы им зададим жару!

Бэнгл, согласно кивнув головой, взял в каждую руку по стулу и приготовился к бою.

Поддерживая друг друга, Бэнгл и Томпкинс подошли к своему дому. Чувствовали они себя неважно, но боевой дух в них совсем не иссяк. Томпкинс, шепелявя ртом, в котором теперь не хватало нескольких зубов, говорил:

– Нормально мы их отделали, кэп! Того длинного, который ударил тебя барной стойкой, я засунул башкой в камин и своим коронным пинком вогнал в дымоход. Он орал в трубу так, что, наверное, все черти в округе перепугались и побежали сдаваться в плен к архиепископу Кентерберийскому!

– Спасибо тебе, Джерри, – отзывался Бэнгл, помогая рукой челюсти, плохо двигавшейся при разговоре. – Я отомстил тому коротышке, который врезал тебе по уху лавкой. Сначала он получил от меня стулом по башке, а потом я выбросил его в окно. Если б ты не был занят тем длинным, ты бы обязательно услышал вопли коротышки, который орал «Алилуйя»!

– Хорошо провели время, кэп! – довольным голосом прошепелявил Томпкинс.

– Да уж, – согласился с ним Бэнгл. – Вот только про старину Фунта мы совсем забыли. Надо бы насыпать ему еды.

– Сейчас насыпем. Вот уже и дом. И огонек в окне…

Бэнгл резко остановился, отчего Томпкинс, державшийся за него, чуть не упал.

– Откуда этот огонек взялся? – спросил капитан. – Уже почти полночь. Прислуга давно ушла.

– Ага! – многозначительно произнес Томпкинс.

Они встали перед домом и принялись пьяно пялиться на него. В единственном окне первого этажа мелькал огонек, который перемещался, теряясь из вида и возникая вновь. Томпкинс, сглотнув подступившие к горлу нежелательные последствия опьянения, сообщил:

– Я так думаю, что это вчерашний лорд. Проник, понимаешь, в дом. И ищет выход.

– Мне кажется, что ты прав, – согласился с ним Бэнгл. – Потому что подумать больше не на кого. Хотя, может, грабитель какой залез?

– Брось, кэп! – воскликнул Томпкинс. – У нас с тобой в окру́ге такая репутация, что даже черт не рискнет приблизиться к этому дому! Дьяволом клянусь!

Бэнгл немного подумал и решил:

– В дом не пойдем. Будем ждать здесь. Ну их к черту, этих лордов! Дашь какому-нибудь из них в рыло, так тебя за это еще и повесят потом. Безумный он или нет, никакой разницы.

Томпкинс хотел было что-то сказать по этому поводу, но не успел. В доме вдруг грохнуло, и передняя стена, расколовшись в одном месте, выпустила на улицу столб огня и дыма. Камни засвистели в воздухе, и привычные к пушечным выстрелам моряки упали на мостовую.

В стене дома зияла здоровенная дыра, и из нее исходили дым и различные звуки:

– Каррамба!

– А-а-а!

– Огонь в трюме!

– А-а-а!

Бэнгл приподнял над мостовой голову и заметил:

– Про огонь в трюме орет Фунт. А вот кто еще?

– Наверное, лорд, – предположил Томпкинс. – Как бы там ни было, но нужно спасать обоих. Потому что смерть в огне гораздо хуже, чем от удара стулом по яйцам в пабе.

Бэнгл согласно кивнул головой и поднялся на ноги. Томпкинс последовал его примеру, и они устремились к дому для того, чтобы спасти попугая и лорда (если он действительно находился внутри).

Старые моряки нисколько не ошиблись в своих прогнозах. Весь дом был наполнен вонючим пороховым дымом. В кухне на столе горела свечка. Бэнгл схватил ее и вошел в гостиную. На месте ниши, где ранее висела гравюра, зияла дыра. Огня в комнате почти не было, так как Бэнгл еще не успел обставить ее мебелью, и потому гореть было нечему, за исключением громоздкого дубового бюро. Томпкинс, прихвативший в кухне передник кухарки, тут же принялся сбивать с бюро огонь, а капитан приступил к спасению пострадавших.

Попугай метался в клетке, выдавая различные похабные реплики, а искомый лорд валялся на полу перед кухонным порогом и орал от боли. Как потом оказалось, он проник в дом с помощью воровской отмычки, которой открыл замок входной двери. Кроме этого нехитрого приспособления Чипншпиллинг притащил с собой небольшой бочонок пороха, и поставил его в нишу с гравюрой. Каким бы идиотом не выглядел лорд в глазах бывших моряков, как обращаться с порохом он знал. Но его подвело самое обычное чувство сострадания к ближнему, коим в этой ситуации оказался попугай Фунт.

Птица скакала в клетке, подвешенной к потолку, и чувствовала дискомфорт, напрямую связанный с преступной деятельностью безумного Чипншпиллинга. Лорд уже просыпал пороховую дорожку к бочонку, и успел ее поджечь. Он даже сбежал в кухню, но вопли попугая заставили его вернуться в гостиную и направить свои шаги в сторону качавшейся клетки. В результате оказать помощь попугаю не вышло. Взрыв поднял в воздух крепкую табуретку, стоявшую рядом с бюро, и она, звонко свистнув в полете, переломала Чипншпиллингу обе ноги.

К счастью для обоих участников происшествия травмы на этом закончились. Попугай ударился о клетку в момент ее впечатывания в потолок, но не сильно, и потому его речевой аппарат не пострадал, чему он был несказанно рад, продолжая ругаться самыми черными словами.

Бэнгл схватил лорда под мышки и потащил его волоком к выходу. Чипншпиллинг перестал стонать и выдал осмысленную фразу:

– Выбростьте меня в дырку!

Бэнгл, не обратив внимания на идиотское желание безумца, продолжил спасательную операцию. Но лорд не сдался. Пытаясь вырваться из цепких рук капитана, он принялся отбиваться. Воздух в комнате зазвенел новой порцией криков.

– Немедленно вышвырните меня в пробитое взрывом окно! – требовал лорд.

– Заткнись, мерзавец! – отвечал ему Бэнгл.

– Дай ему по башке, кэп! – предлагал Томпкинс, продолжая сбивать кухонным передником пламя с бюро.

– Кабестаном! – советовал попугай.

Наконец, Бэнглу надоела эта суматоха. Он профессионально двинул коленом в затылок лорду и тот потерял сознание. Капитан выволок Чипншпиллинга на улицу, где уже собралась внушительная толпа зевак, и сдал его в руки констеблю, которого в этот раз почему-то совсем не пришлось искать. Служитель порядка посмотрел на бесчувственного лорда и сказал:

– Да я же только вчера засадил его в бедлам!

– Сбежал, наверное, – предположил Бэнгл и добавил, – эти лорды – крайне неспокойный и шустрый народ…

Пока Томпкинс закрывал дырку в стене тряпками, Бэнгл, сидя на героической табуретке, устало потягивал виски и размышлял о том, стоит ли ему обратиться в суд и потребовать от сумасшедшего Чипншпиллинга возмещения причиненного дому ущерба. Вдруг из-под потолка прозвучал негромкий возглас Фунта:

– Не прошел.

– Что-что? – переспросил Бэнгл, взглянув на попугая.

Но Фунт отвернулся и ничего более не сказал.

Шелест ветра

БИОКОРРЕКТОР:

– Один-один!

ДЕМИУРГ:

– Ничего подобного! У меня есть еще одна попытка! Сейчас я карманы этого лорда нашпигую золотом, как газового гиганта метаном, и тогда посмотрим, кто кого!

БИОКОРРЕКТОР:

– Нет. Времени не осталось. Кастраторы хватятся, заметят наше отсутствие и нам влетит. Давай вернемся, отметимся, а потом, как появится время, продолжим.

ДЕМИУРГ:

– Так этот лорд уже в земле истлеет!

БИОКОРРЕКТОР:

– Мало ли здесь других лордов? Да и какая разница, лорд или матрос?

ДЕМИУРГ:

– Это понятно, но хотелось бы доиграть, причем с вариациями.

БИОКОРРЕКТОР:

– Доиграем. Лучше это сделать потом, чем попасться кастраторам на прогуле.

ДЕМИУРГ:

– Кстати, а что с нами сделают, если попадемся?

БИОКОРРЕКТОР:

– Точно не знаю, но говорят, что переведут на какую-то грязную специальность.

ДЕМИУРГ:

– Да-а-а? Я хочу быть демиургом. Я не хочу других специальностей! Кстати, слышал, какой переполох был там, куда влетела моя предыдущая фигура? Я смеялся до слез!

БИОКОРРЕКТОР:

– Я тоже веселился. Но сейчас нет времени это обсуждать. Можем влезть в неприятности. Поэтому – пока!

ДЕМИУРГ:

– До встречи!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

СРЕДНИЙ УРОВЕНЬ

Шелест ветра

БИОКОРРЕКТОР:

– Ау! Где ты, мой черно-белый соперник?!

ДЕМИУРГ:

– Да здесь я, здесь. Почему это черно-белый?

БИОКОРРЕКТОР:

– Все, что производят демиурги, отягощено противоположностями.

ДЕМИУРГ:

– Но они неоднородны. Вы, биодуракторы, просто не разбираетесь в оттенках и расслоениях.

БИОКОРРЕКТОР:

– Биокорректоры.

ДЕМИУРГ:

– Это несущественно.

БИОКОРРЕКТОР:

– Несущественно, если я буду называть тебя не демиургом, а, м-м-м… скажем – дерьмогенератором. Ведь все, что вы производите – грубо и объемно. Тяп-ляп и плевать на последствия.

ДЕМИУРГ:

– Давай подеремся!

БИОКОРРЕКТОР:

– Тьфу ты! Опять! Да когда ты уже повзрослеешь?

ДЕМИУРГ:

– Тоже мне, взрослый нашелся! Ладно, на чем мы там остановились?

БИОКОРРЕКТОР:

– В прошлый раз выиграл я. Поэтому теперь мне и ходить.

ДЕМИУРГ:

– Еще чего? У меня оставалась одна попытка!

БИОКОРРЕКТОР:

– И что теперь? Доставать скелеты из могил и греметь их костями?

ДЕМИУРГ:

– Слушай, а ты можешь это сделать?

БИОКОРРЕКТОР:

– Могу. Но ничего интересного в этом не вижу. Получается игра бессознательными неодушевленными предметами. Давай не будем цепляться к мелочам. Проиграл – значит, проиграл. Предлагаю начать новый кон. И в будущем играть без дополнительных попыток. Так быстрее и интересней.

ДЕМИУРГ:

– Опять меня дуришь! Ты всегда был хитрым. И я с самого рождения страдаю от этого. Тебе все время достаются лакомые кусочки. А я постоянно виноват перед родителями и кастраторами благодаря твоему подлому вранью! И это, называется, брат?

БИОКОРРЕКТОР:

– Снова хныкать принялся! Ну-ка, подбери сопли, и начинаем игру!

ДЕМИУРГ:

– Да не хнычу я! Просто все это несправедливо…

БИОКОРРЕКТОР:

– Ты, демиург, хочешь справедливости? Сам же учишься производить грубую материю, напичканную относительностью под завязку, и рассуждаешь недалекими гуманоидными категориями! Чем с тобой кастраторы занимаются? В карты на щелбаны играют?

ДЕМИУРГ:

– Да ладно, ладно тебе… Просто твое поведение нелогично.

БИОКОРРЕКТОР:

– Где ты всего этого набрался? А-а-а, понятно, внизу… Гм, получается, что игра с людьми для тебя опасна, потому что заразна. Послушай меня внимательно. Логика – не наука. Логика – программа, сочиненная биокорректорами для удержания мыслящих существ в строго обозначенных для них рамках. Для каждого вида созданных нами разумных существ есть свои разновидности этой программы. В зависимости от величины и способности их мозга к поглощению определенных объемов информации. Люди, находящиеся внизу, не могут впитать в себя все, что знаем мы. Они на это не способны в силу ограниченности своего интеллекта. Такими они сделаны. Если впихнуть им в головы какую-нибудь из теорий макрокосмического равновесия, то мозги их просто взорвутся от перенапряжения! Вот для этого и существует логика.

ДЕМИУРГ:

– И никто из людей не может ее преодолеть?

БИОКОРРЕКТОР:

– Бывает. Если кто-либо слегка раздвинет рамки программы, то его внизу будут называть чудаком. А те, которые ломают логику конкретно, теряют связь с реальностью. Таких люди называют по-разному: юродивыми, блаженными, сумасшедшими; или еще проще – маньяками и идиотами. И мы с тобой по-неопытности забыли об этом. Например, зачем твой лорд собрался выходить из дома через стенку?

ДЕМИУРГ:

– Так в этом месте у материи второго рода явственно выпирала складка, которую можно было раздвинуть и сразу же попасть в…

БИОКОРРЕКТОР:

– Вот-вот. Это нам с тобой очевидно. А для капитана желание лорда выйти через стенку выглядело капризом выжившего из ума идиота. Или взять попытки твоей фигуры перелезть через стену в непонятном для любого человека месте.

ДЕМИУРГ:

– Так ведь только там было соединение…

БИОКОРРЕКТОР:

– Это нам с тобой ясно, а людям нет. Поэтому теперь надо играть осторожней, и получится еще интереснее.

ДЕМИУРГ:

– И как это делать, если люди не понимают наших простых целей?

БИОКОРРЕКТОР:

– Я предлагаю прятать цели в суевериях. Здесь, на этой планете, существует множество религиозных учений. Но основная масса их – неуклюжая и убогая попытка всунуть необъяснимое в привычное и познать мироздание через его разделение на две части. Предположим: день и ночь. Или добро и зло. А есть еще бог и дьявол (бывает, что и во

множественном числе). Так что можно веселиться, как хочешь!

ДЕМИУРГ:

– Я понял. Это ты хорошо придумал. Сразу видно – биоэкстрактор.

БИОКОРРЕКТОР:

– Сколько раз тебе говорить, что я учусь на биокорректора?

ДЕМИУРГ

– Да-да, извини, на биоэректора!

БИОКОРРЕКТОР:

– Сейчас я тебе всыплю, как следует!

ДЕМИУРГ:

– Ха-ха-ха! И кто из нас уже не ребенок?

БИОКОРРЕКТОР:

– Ну, братец, держись! Я тебе такое устрою!

ДЕМИУРГ:

– И чем же ты сможешь меня удивить?

БИОКОРРЕКТОР:

– На этой планете до создания людей биоконструкторы проводили много экспериментов по производству других разумных форм жизни. Опытные образцы, в основном, вывезли. Но некоторые особи умудрились сбежать и теперь отсиживаются в укромных уголках, коих здесь превеликое множество. Мне не составит труда их найти. Берегись, двоечник!

ДЕМИУРГ:

– Ой-ой-ой! Испугал звезду кометой. Биоклозетор недоделанный!

БИОКОРРЕКТОР:

– Все! Хожу! И фигур у меня теперь будет несколько!

ДЕМИУРГ:

– Давай-давай, гадопроизводитель-недоучка! Я тоже иногда желаю разнообразия!

Россия. Конец лета 1861-го года. Вятская губерния. Деревня Дристоедовка.

Прохор Авдеев сидел на придорожном пригорке и, щурясь от яркого солнца, разглядывал родную деревню. Деревянную ногу он отстегнул и теперь блаженно улыбался, вольготно расположив на траве ноющую от усталости култышку. Мысли его блуждали в далеком детстве, постепенно приближаясь к безрадостной юности.

Деревня хоть и была родной, но совершенно Прохора не ждала. Более того – она его просто забыла. Прохор закурил трубку и стал пристегивать протез. Справившись с этой работой, он подобрал искусно выструганный костыль и встал на ноги. Костыль ему сделал один поволжский татарин, лежавший с ним в лазарете, и Прохор был ему уже шесть лет за это благодарен. Не потому, что поддерживающая палка стала для него жизненной необходимостью, а по той причине, что она всегда помогала Прохору в дальней дороге, когда покалеченная нога сильно уставала от деревянного протеза. Тогда, опираясь на костыль, можно было продолжать нелегкий пеший путь, ибо откуда у инвалида деньги на извозчиков?

А еще иногда костыль помогал в защите от лихих людей, потому что одноногому человеку убежать от разбойников никак не получится. Один раз в Костроме зажали его трое в подворотне. Они не знали, что Прохор прослужил в солдатах более двадцати лет и хорошо умел работать штыком и прикладом. Но поняли это достаточно быстро.

Надавав им костылем по головам, инвалид (пользуясь бессознательным состоянием лихоимцев) быстренько обчистил карманы нападавших и сдал их бесчувственные тела подоспевшему городовому, подумав по этому поводу так: «Вот вам, мрази! Знай воинство расейское!». Выручка оказалась небогатой, но зато на душе стало спокойно и торжественно…

Прохор выколотил трубку о деревянную ногу, сунул ее в карман штанов и, водрузив героический костыль на плечо, захромал в сторону помещичьей усадьбы, расположенной справа от деревни.

Федор Иванович Двоепупов чая инвалиду не предложил, но разрешил усесться в один из простых деревянных стульев, стоявших на открытой веранде барского дома.

Прохор с удивлением заметил, что помещик за те тридцать лет, которые прошли с момента сдачи его в рекруты, почти не изменился. Единственное, что отличало барина от тогдашнего седовласого старичка – полное отсутствие волос на голове. Теперь Двоепупов был лыс, но выглядел так же живо, как и тридцать лет назад. И самое интересное – возле книги, которую читал барин перед приходом инвалида, не лежало очков.

Федор Иванович надтреснутым старческим голосом сказал:

– Я вижу остатки солдатской одежды на тебе. Ну-с, и что же тебя привело сюда? Если хочешь, чтобы я подал тебе милостыню, то ступай в церковь к отцу Пафнутию. Я ему каждое воскресенье оставляю деньги для нищих. Вот пусть он тебя и кормит.

Прохор с удовлетворением отметил, что во рту помещика не хватает многих зубов. Этот факт убедил его в том, что время никогда на месте не стоит. Он сказал:

– Нет, барин. Милостыня мне не нужна. Я пришел сюда жить. Ведь именно вы меня сдали в рекруты.

– Да? – блеснули интересом глазки Двоепупова. – И кто ж ты будешь? Что-то не припомню я тебя совсем.

– А Прохор я, сын Авдея Федотова, что на лесопилке вашей работал.

– Ага! – радостно хлопнул себя по коленке рукой барин. – Прошка, который пса моего любимого придушил! А потом зажарил и съел! Как же его звали? Вот бес какой, не припомню…

– Тузиком его звали, – помог Двоепупову Прохор и осторожно почесал рукой бороду.

– Точно! – еще более оживился барин. – Рыжей масти пес был. За что же ты его придушил?

– Он меня за зад укусил, когда я пытался полакомиться яблочками в вашем саду, барин. Только пес был черной масти.

– И за это ты его прибил? А если б я тебя укусил? Ты б со мной поступил так же?

– Не знаю, – честно ответил Прохор. – А зачем вам было меня кусать? Как-то даже не по-барски получается…

– Да это я к слову! Аналогия… Ну, не укусил бы, а, предположим – выпорол. И чтоб ты со мной сделал? Убил бы и съел?

– Ну-у-у, вряд ли бы съел, – сказал Прохор. – Да и не убил бы. Подумаешь, выпороли… Ерунда какая!

– Вот видишь! – весело произнес Двоепупов. – Выходит, человеку ты б ничего не сделал, а над животными, значит, можно издеваться? Вот за это я тебя и отправил в рекруты. Чтобы ты исправился и подобрел душой.

– Где? В армии? – удивился инвалид.

– Дело – не где. Дело – как. Вот я смотрю по твоему разговору, что ты грамотен. Так это?

– Да, – гордо ответил Прохор. – И читать и писать умею. И еще на счетах…

– Вот видишь! – воскликнул барин довольным голосом. – Армия многому научила. И это оказалось полезным для тебя!

– Как же, – сказал Прохор со злобой. – Меня ведь с вашего ведома в шестнадцать лет забрили, а эта сво… то есть писарь Филька, пририсовал мне на бумаге по вашей же указке четыре года! Я говорил офицеру, что бумаги врут! Но он сказал, что ему на это начхать, так как он уже денег с барина получил!

– Но-но-но! – прикрикнул Двоепупов строгим голосом. – Нечего было моих Тузиков жрать! Сам виноват.

Прохор затих и опустил глаза в пол.

– И где же тебя грамоте выучили? – продолжил спрашивать барин.

– В полку, где я был приписан, господа офицеры сразу же отдали меня в кантонистскую полковую школу. Видать, не впервой им такие рекруты попадались. Там один еврейчик был. Так того богатые родственники вообще в десять лет продали… Ну, а как выучился, перевели в солдаты. Потом и унтером стал. Вон, у меня даже бумага имеется, что я честно отслужил!

Прохор слазил в пазуху, достал оттуда бережно завернутый в тряпицу сложенный вчетверо лист бумаги и, встав на ноги, подал его помещику. Тот живо приподнял лежавшую на столе книгу и достал из-под нее большие очки с толстыми линзами.

Развернув прохорову бумагу, он отставил ее от носа на расстояние вытянутой руки и принялся читать, шевеля губами. Инвалид, глядя на барские очки, опять убедился про себя, что бог есть. Прочитав, Двоепупов вернул бумагу Прохору, снял очки и сказал:

– Надо же, до фельдфебеля дослужился! Молодец! И где ж ты ногу потерял?

– В Севастополе, – ответил Прохор.

– Да ты герой! – воскликнул барин. – Эх, я тоже когда-то гусарствовал! В тысяча восемьсот двенадцатом году. Ну и всыпали мы тогда этим безбожным французишкам! И Париж взяли! И я там был. Ну-ка, расскажи!

Прохор начал рассказывать:

– Пока я учился в полковой школе, срок этот не засчитали. А вот когда определили меня в солдаты, срок и пошел. В тысяча восемьсот пятьдесят третьем году я уже отслужил положенное и решил выйти в отставку. Но началась война. Покойный царь-батюшка Николай в пятьдесят четвертом году издал указ, где разрешил в связи с войной остаться в войсках тем из отставников, кто этого сам пожелает. Ну, я и остался. Так бы нога моя была цела. Ан, нет. И я никого в этом не виню. Ведь сам же вызвался… Осенью в правую ногу попала мне английская пуля из штуцера. Так-то рана была невелика, ибо эти новые пули меньше старых, какие в наших ружьях, но раненых было очень много и врачи не успевали. А сами знаете, как на войне бывает. Доктора́ изначально занимаются тяжко раненными, а таких как я – оставляют на потом. Вот и лежал я во дворе лазарета с перевязанной ногой несколько дней, а мимо меня носили тяжко раненных. Но тут приехал какой-то особенный доктор. Потом я узнал, что фамилия его была – Пирогов. Он быстро навел порядок, и меня занесли в лазарет. Пирогов осмотрел мою ногу и сказал, что по ней пошел антонов огонь. Мол, если б сразу вытащили пулю, то ногу можно было бы спасти. А с антоновым огнем – нет. Взял он в руку эдакую зубастую пилку, и оттяпал мне ногу ниже колена напрочь…

Двоепупов, с интересом слушавший рассказ Прохора, вдруг перебил его:

– Слушай, Прошка, а тебе операцию под наркозом делали?

– Нет, – ответил тот. – Не знаю, о чем ты барин говоришь, но мне дали понюхать какой-то гадости, и я больше ничего не помню. Очнулся, а ноги уже нет.

– Вот-вот. Это и называется – эфирный наркоз. Надо же, даже солдатам сейчас делают! В мое время никто про это ничего не знал. Меня вон, под Смоленском саблей рубанули, так рану зашивали на живую. Ох, и натерпелся я тогда! И лекаря за это не придушил и не съел! А тебя за зад Бобик тяпнул и – на тебе!

– Тузик, – виновато поправил барина Прохор.

– Да какая к бесу разница! Продолжай уж, тузикоед несчастный…

– Потом меня вывезли в Бахчисарай и там я еще четыре месяца в лазарете валялся. Затем мне от щедрот государя выдали деревянную ногу, назначили целых десять рублей пенсиона в год и сказали, что я могу идти на все четыре стороны. Я и пошел. Думал, в каком-нибудь городишке осяду, работу сторожа найду… Где там! Инвалиды никому не нужны. Пять лет я скитался и решил все ж вернуться в родные края. Вот и весь сказ.

– Н-да, – протянул барин, прищурив глаза. – Пенсия у тебя, конечно, та еще… Ладно. Возьму тебя к себе писарем, потому что Филька помер, а сам я не справляюсь с бумагами. Руки у тебя целы, посему избу поставишь сам. Лесу я тебе дам, плюс – кормежка. Отработаешь все это. В деревне, я думаю, найдешь, у кого остановиться, пока не обоснуешься. Придешь в усадьбу через неделю, я расскажу, что тебе придется делать. Все понятно?

– Спасибо вам барин за доброту вашу, – с чувством сказал Прохор.

– Это все из-за твоего геройства, – ответил Двоепупов. – Уважаю я героев, кровь за Россию проливших… Да, к собакам моим даже не подходи! Не посмотрю на твою инвалидность, выпорю!

– Так меня ж нельзя пороть, – с достоинством произнес Прохор. – Мой унтер-офицерский статус теперь вольный!

– Ха-ха-ха, – скрипуче рассмеялся барин. – Слов-то каких нахватался! Статус, дуратус, еще коитус вспомни! Эх, Россия-матушка… К твоему сведению, с февраля этого года теперь все вольные. Благодаря манифесту царскому, ни дна б ему, ни покрышки!

Двоепупов злобно сплюнул через левое плечо и добавил:

– Только кому от этого манифеста легче стало – непонятно. Таким, как ты – уж точно не легче… Все, ступай и запомни, если что – выпорю как собаку!

Прохор спросил:

– А вы барин случаем не знаете, что сталось с моими родными, пока меня не было?

– Это с Авдеем Федотовым, что ли? Знаю. Он в пьяном виде на лесопилке под пилу попал. А мать твоя по грибы пошла, и ее волки задрали. Могилки тебе поп Пафнутий покажет.

Прохор, ничуть не удивившись сказанному, поинтересовался:

– У меня еще сестрица была. Жива ль?

– Да, помню, – сообщил Двоепупов. – Беда с твоими родителями случилась более двадцати лет назад. Сестра осталась одна, и я ее замуж выдал за Митьку Фролова. А избу вашу на бревна разобрали за ее ненадобностью.

Прохор молча развернулся и, не попрощавшись с барином, побрел, хромая, к деревенской околице.

В деревне было тихо. Прохор понял, что все крестьяне находятся в поле. Пока он беседовал с барином, солнце склонилось к горизонту и из этого следовало, что скоро народ потянется домой. Инвалиду вдруг сильно захотелось есть. Он взглянул на купол небольшой церкви, видневшийся сквозь ветви деревьев, и подумал об отце Пафнутии.