Читать книгу Лахудра - Виктор Галданов - Страница 4

Отчего-то все, приключившееся с ней тогда, давным-давно, вскоре после десятого дня ее рождения, в какой-то ее другой, давно миновавшей жизни, осталось в памяти иллюзорным, похожим на кошмарный сон, который каким-то невероятным образом задержался в утомительной реальности будней и переломил нормальное течение ее жизни. Так сваленное грозой трухлявое дерево преграждает путь кристальному лесному родничку, и он меняет свое русло, растекается, запруженный, превращается в обширную лужу, приют мошкары и головастиков. Таким же сокрушительным ударом молнии дли Мышки явился арест матери.

Все, что было в ее жизни до этого, навеки осталось в памяти сказочным сном, а сама она была принцессой этой прекрасной сказки. Отца своего она почти не помнила: с ним в ее памяти ассоциировались пьяная ругань, крики перепуганной матери и побои, по пьянке-то он и влупился в дерево на своем «газоне», да не один, а с подружкой. С одной стороны, это происшествие сразу же возвысило Валентину Брусникину в глазах окружающих, ибо она в какой-то степени оказалась отомщенной. Но с другой стороны подобные обстоятельства не могли ее не унизить. Так что лет пять или около того она провела во вдовстве, пока не встретила тихонького. чистенького и опрятного Георгия Петровича. Во всяком случае, таковым он показался Валентине вначале, пока она не повяла, что второй ее избранник оказался гораздо хуже первого. Если первый пил «на всю ивановскую», гусаря и бузя, то второй – глушил спирт в одиночку, тщательно закрыв дверь на засов в опустив шторы; если первый бил свою жену кулаком в лицо, то второй – норовил ногой в живот; если первый проматывал свою получку до гроша, но не вспоминал про деньги, которыми жене удалось завладеть, обшарив его карманы: то второй, напротив, память имел отменную, вытягивал из супруги всё до копейки, да еще и попрекал ее. Однако и такой спутник жизни казался Валентине лучше чем вообще никакого, благо Георгий Петрович любовником оказался отменным, так что Валентина в свои сорок лет даже немного побаивалась его неуёмной энергии, но в то же время боялась, откровенно боялась его потерять. Тогда-то, понимая, что кроме изобильной жратвы и выпивки нового супруга ничем не удержишь, Валентина Брусникина и запустила впервые руки в магазинную кассу, затем еще раз и еще, втихую убеждая себя, что вскорости все вернет с «лотереи», которая регулярно разыгрывалась среди сотрудников универсама. Но деньги утекали стремительно и бесповоротно, вот и «лотерейных» уже не хватало, чтобы покрыть недостачу. Валентина уже со страхом душевным подумывала о поджоге родного магазина, но первая же ревизия ее с легкостью разоблачила и тем самым разрешила все ее искания и сомнения.

Сцена суда запомнилась Мышке смутно. Она тогда находилась в каком-то странном, оцепенелом состоянии. В школе отчего-то все всё узнали, сверстницы дразнили ее «Сорокой-воровкой». Дядя Жора круто запил, особенно после описи имущества. Тщетно доказывал он, что всё в доме нажито его трудами задолго до факта воровства, исполнители унесли всё, вплоть до кушетки.

Соседи посматривали на девочку со смешанными чувствами жалости и мстительного ликования: Валентину не любили за склочный характер и привычку недодавать сдачу. С той поры Мышке часто снился сон, в котором она вновь и вновь оказывалась в удивительном хрустально-призрачном зале, заполненном полупрозрачными людьми, поочередно вставали: то какой-то коротышка и что-то читал по бумаге, то другой – в темном сюртуке с ромбами прокурора и вновь что-то читал. А девочка переводила пытливый взгляд с одного на другого. Совсем еще маленькая тогда, лет десяти, с большими белыми бантами в волосах, похожими на оттопыренные мышиные уши, в коричневом школьном платье с черным фартуком, она казалась случайным посетителем этого мрачного здания. Поодаль ото всех сидела единственно реальное существо в толпе призраков – женщина с увлажненным взором, бесконечно близкая и родная, ужасающе недоступная. Она сидела, понурив голову, потом глаза ее принимались разыскивать дочь и, когда это удавалось, она пыталась улыбнуться, но вымученная гримаса улыбки вскоре сбегала с ее лица, и она с трудом удерживала рыдания. И эта игра со слезами и улыбками продолжалась довольно долго, пока вдруг в реальность не ворвался сутулый мужчина с оттопыренными ушами, и его сухой голос не возвестил: «… к пяти годам лишения свободы с конфискацией имущества и содержанием в колонии общего режима». И по тому, как побледнела и обмякла женщина, услышав эти слова, Мышка подсознательно поняла, что слова эти как-то касаются и ее и, встретив ее отчаянный взгляд, закричала:

– Мама!.. Мама!..

– Мышоночек, доченька моя!.. – застонала женщина и рванулась было к ней, но конвоиры оттеснили ее в сторону, только та всё выглядывала и выглядывала из-за их широких спин. Мышка попыталась протиснуться к ней, но тяжелая, волосатая рука отчима легла ей на плечо, прижала к себе и… бережно приласкала…

…Так же эта тяжелая и властная рука лежала на ее плече и позже, гораздо позже, когда они с дядей Жорой вернулись в квартиру без малейших признаков мебели. Они вдвоем сидели на старом продавленном диванчике в углу и отчим, обнимая ее плечи, скрипучим голосом бормотал:

– Ты, Маш, главное, не бойсь… Вернется мамка-то… Что ей там сдеется. Посидит – выйдет. Раньше сядет – раньше выйдет… Люстру, конечно, жалко…диван, стулья и коврики… Да шут с ними, наживем. Мамку жалко.

На газете, разостланной перед ними на полу, стояла печатая бутылка «мягкого», как отчим именовал портвейн, открытая банка консервов, хлеб. Жора, выпив стакан, смачно хрустел огурцом, а Мышка, визгливо поскуливая, плакала у него на плече. До этой поры она не любила и побаивалась его, поскольку видела, какой болью порой искажалось материнское лицо после его коротких и точных ударов. На Мышку он до той поры руки не поднимал, разве что мог порой неожиданно и больно ущипнуть, однако обо всём этом она не вспоминала, в эти минуты она была бы благодарна всякому, кто позволил бы ей плакать на своем плече.

– Ну, будет тебе, будет, – шептал дядя Жора, – всех слез-то не выплачешь. На, вот, выпей.

И она покорно пила, ее мутило от приторной липкости вина, взгляд туманился, и потому она не соображая, что с нею делает отчим, покорно позволила ему снять с себя платье, полусонно внимая его ласкам и убаюкиваясь его сдавленным шепотом… А потом он сыто отвалился и захрапел, а Мышка стояла и с ненавистью смотрела на его жирную, щетинистую лысину, и ее пробирала крупная дрожь, ее трясло от звуков его раскатистого храпа, от страха, боли и омерзения, и кровь стекала, подсыхая по ее судорожно сведенным ногам. Она побрела на кухню, но и там негде было сесть. Тогда она вошла в туалет, села на унитаз и заснула в изнеможении.