Читать книгу В пламени (Избранные новеллы) - Виктор Гребенюк - Страница 4

Лаврин с сыновьями собирались на мельницу. Слава Тебе, Господи, опамятовались большевики, разрешили торговлю, и голод прошел[4]. Этот год удался урожайным, так что будет и на помол, будет и на продажу.

Уже как собрались и осталось сказать «но!» – прибежал Стець, пьяньчужка и лодырь, да еще и воришка, что-то держа в холстине. Лаврин сапожничал, а Стецю приказал, чтоб не приходил больше: полно работать в долг для бездельника беспросыпного. Да вот прибежал: верно, где-то заполучил копеечку.

Не долго замешкавшись со Стецем, Лаврин сел на воз и, как всегда, сперва степенно перекрестился сам, а после кнутом перекрестил дорогу.

Ехали пыльным проселком, слушая жаворонка, сами курныкая что-то под нос… И вдруг на каком-то ухабе фура брякнула! да так, что Лаврин охнул и обмяклым кулём свалился и упал в пыль, стеная от боли. Сыновья соскочили, подняли батька, положили на мешки и поехали дальше. Однако Лаврин все охал и охал, наконец же:

– Нет, хлопцы… дела не будет… Поворачивай на Демидовку… к Настке.

Баба Настка была известна чуть ли не на полгубернии. И костоправка, и зельница, и молитвенница. А еще сказывают – хоть, пожалуй, никто не видел, – будто у нее каждую пятницу с чела и ладоней течет кровь. Так что в пятницу баба Настка не лечила и не шептала, только сидела одна пред образами, и так до субботы, когда кровь прекращалась. А сегодня, как назло, – пятница. Не придется ли мучаться аж до завтра?

Однако поехали на Демидовку.

Перед селом, на перепутье, на бугорку, где до недавнего времени возвышался крест в лентах и рушниках, а теперь только чертополох, сидел человек, с закопченным обличьем и в засаленной робе. Сидел и не торопясь потягивал чубук. Завидев чужую телегу, издалека пренебрежительно смотрел на приезжих да все посасывал чубук.

– Что, к Настке? – насмешливо выпустил дым, даже не дожидаясь вопроса. – Туды! – махнул налево трубкой. – Но только ж она ничего не знает, дурит вас, темных. Ей бы грóши. Э-эх, еще придут времена… Поворачивай в волость, к врачу!

«Это, видать, тот, с комнезама»[5], – догадался Лаврин. Потому как дошел и до него слух, что по наущению такого-то оборванца хотели Настку расстрелять вместе с инокинями из близлежащего монастыря, да селяне узнали – перепрятывали. Так было раз, и второй, а в третий какой-то партеец, какая-то ихняя большая шишка сам искал бабу Настку, чтоб помогла. А выздоровев, приказал своим прихвостням не трогать ее.

Въехали в Демидовку. Хотя здесь ребята впервые, но не блуждали: то на этой улице, то на той люди безмолвно показывали дорогу, видя – это не из ихнего села, и старик на телеге лежит. Разогнется каждый, приложит ладонь ко лбу и только – туда. Без слов, потому как зачем слова.

Приехали во двор. Парням бы зайти да спросить, так нет же – сняли отца из мешков и, как мешок, понесли в хату, положили на пол, на душистое сено.

Баба Настка, да не так уж и баба, скорее сболенная молодица, сидела у стола против икон. Сыновья лишь положив отца, перекрестились и поздоровались.

Настка не ответила приветствием. Сидела, ровно из белого воска слепленная. И на той белизне даже в полутьме подслеповатой хижины хорошо были видны яркие капли крови. Через все чело, словно терниями поклеванное; и на ладонях, будто гвозди вогнаны; и на боку, как в забинтованного солдата; и на ступнях.

«Матушки!.. – ужаснулись ребята. – Господи Иисусе Христе…»

Однако Настка с натугой встала и, взяв посошок, сделала несколько шагов, словно не своими ногами.

– Переложите на скамью, ничком, – сказала тихонько.

Сыновья перенесли отца, положили на широкую скамейку.

– Выйдите.

И принялась лечить расслабленное теле, время от времени оставляя на сером полотне капли своей крови. Лаврин то сцепит зубы и терпит, а то вдруг и охнет, аж хлопцы заглядывают из сеней, что там такое. А Настка все складывает суставчик к суставчику и хрящик к хрящику да, все так же тихонько, говаривает к Лаврину:

– Хорошо, мил человек, что не послушал того, в чертополохе, и не свернул прочь. И еще хорошо, что садясь в повозку, дорогу перекрестил и себя. Если б не это – не помогли бы тебе мои руки. Но плохо тó, что у тебя на самом дне, – что взял краденое. Ты же знал, что это краденое. А худое худым и кончится. Иди и больше не греши, – закончила работу Настка.

Лаврин поднялся со скамьи – как на свет родился. Куда и девалась невыносимая боль! Выпрямился, потянулся – и стремглав из хаты!!

Уже когда выезжали с Демидовки и улеглась первая радость, вспомнил Лаврин, что ж не отблагодарил Настку, даже спасибо не сказал. Ану скорей обратно! Повернули лошадей, заехали на тот же двор, сбросили с телеги мешок зерна. Лаврин зашел в дом поблагодарить.

Настка все так же сидела у стола, опустив тяжелые руки на колени. Только с чела вполоборота кровь не проступала на белой восковой коже, а катилась крупными каплями.

Лаврин обождал минуту. Другую. Тишина была густа и возвышенна. Даже страшна. И решил нарушить ее, кашлянув в кулак:

– Настка… – Вдруг пришло на ум, что следует не так: – Сестро Анастасие… Спаси, Боже… и… прости, Боже… – И вышел из хаты.

Ехали себе дальше в местечко под то же пение жаворонка.

«Чем это когда тятя прогрешились так, как та баба говорила?» – думал старший сын.

– А что оно та баба, тять, говорила?… – брякнул меньший, да прикусил язык.

Только подъехали к мельнице, как мельник, давний приятель Лаврина, с которым еще в царскую воевали, радостно улыбнулся, подбежал к нему, поздоровались за руку, обнялись, да все что-то рассказывал, все балакал, все отводя и отводя в сторону для оживленного разговора, так что Лаврину и не отойти, а сыновья тем временем разгружали воз и разгружали – мешок за мешком, мешок за мешком, аж на самом дне… Ишь ты, что это?

Это был сверток, то что-то, завернутое в Стецевую холстину: большой дорогой платок с кистями в яркие красные цветы.