Читать книгу Атаман ада. Книга первая. Гонимый - Виктор Григорьевич Усачёв - Страница 6

Помыкавшись пару месяцев, проев все деньги, Григорий волею судьбы оказался под Одессой, в имении помещика Якунина.

Максимовка, где находилось имение, была прелестный уголок. Наступившая весна напоила воздух запахом распустившейся юной листвы, омыла молодым дождём землю, стерев с неё серые краски, покрыв ярким многоцветьем трав, распускающихся цветов. И ещё совсем недавно линялое, словно давно нестиранное платье, небо приобрело нежно-голубой цвет. И солнце, такое холодное и равнодушное зимой, теперь щедро дарило тепло, свет всему живому на земле, как бы вознаграждая за томительные месяцы ожидания.

Якунин, энергичный и ещё не старый помещик, что называется «любящий пожить», просмотрев бумаги из полиции и выслушав историю злоключений Григория, сочувственно сказал:

– Да-а, господин Котовский, досталось вам. Однако, я могу вас взять помощником управляющего… но с испытательным сроком. Согласитесь: без рекомендаций, без бумаг… это, знаете ли… во всяком случае мне нужен хороший, подготовленный специалист. Поработаете до осени и если покажите себя, то получите соответствующий отзыв. Ну как, согласны?

– Премного б-благодарен, барин.

– Ну вот и хорошо. А пока устраивайтесь во флигеле (Григорий едва заметно усмехнулся), вам покажут комнату.

Управляющий поместьем Осадчий, обличьем весьма похожий на филина, окинул цепким взглядом Григория, коротко обронил:

– Посмотрим, что ты за птица… Котовский. Для начала – наладь сеялку.

– П-понял, господин управляющий.

Григорий легко втянулся в предпосевную горячку, сразу обнаружив недюжинные знания и сноровку: контролировал полевые работы, заботился об обширном фруктовом саде, табачных плантациях, винограднике. Показал себя так, что вскоре Якунин, с подачи Осадчего, стал доверять ему вести и финансовый учёт.

Григорий воспрянул духом и стал продолжать учить немецкий, надеясь, наконец, осенью получить желаемый отзыв, документы об окончании училища, а там и в Германию по протекции князя. Но не зря говорят: человек предполагает, а Бог располагает.

В октябре, когда уже закончилась уборочная и остались последние мелкие незавершённые работы, Осадчий неожиданно распорядился:

– Григорий, ты вот что… ты давай-ка езжай в Одессу, дня на три.

– А з-зачем? – удивился Григорий. – Ещё не все раб-боты закончены…

– Тут и без тебя управятся. А ты в городе разузнай насчёт цен на зерно, свинину, табак… я отпишу кому надо. А заодно и город посмотришь… Одесса – это тебе не Кишинёв. Ну как?

– Так… премного б-благодарен, господин управляющий.

– Тогда сбирайся и езжай с богом… да возьми в сейфе, вот тебе ключ, деньги на проезд – десять рублей.

Григорию Одесса понравилась: большой портовый город, не чета пыльному Кишинёву. А море! О море он только читал в книгах и знал его по книгам. Но на деле… на деле оно совсем-совсем другое: и этот запах водорослей и солёных брызг; и эта безбрежная зеленовато-синяя даль, сливающаяся у горизонта с синим-синим небом; и бесчисленные стаи чаек, чиркающих в поисках рыбы острыми крылами белокипенные волны; и этот неумолкающий днём и ночью шум порта; и диковинные шустрые дельфины, стрелой проносящиеся под зеленоватыми прибрежными водами – всё это было необычно и привлекало, манило провинциала из дальней глубинки. Да и сама Одесса с её театрами, мостовыми, Толчком, с крикливыми толстыми тётками, с живой суетной жизнью давала пищу для фантазий и будущих ожиданий.

Донельзя довольный возвращался Григорий в Максимовку, где его ожидало пренеприятное событие. Тотчас по приезду он был приглашён к барину.

Якунин встретил его сурово в своём кабинете, там же находился и Осадчий, строго глядя своими совиными глазами на Григория. Почувствовав неладное, Григорий всё же начал было отчитываться о поездке, но был тут же прерван хозяином:

– О том после… сразу после вашего отъезда была выявлена пропажа двухсот рублей из моего сейфа. Что вы на это скажете?

Григорий почувствовал, как враз покрылись по̀том ладони, и стало жарко-жарко.

– Я…я, – забормотал он, – о том не ведаю, б-барин.

– Вот, господин Осадчий говорит, что вы брали деньги на проезд в Одессу, так?

– Б-брал, но… только десять рублей.

– А где же остальные? Господин Осадчий сразу после вашего отъезда обнаружил кражу… да-да, именно кражу.

Григорий растерянно посмотрел на управляющего, но тот со скучающим видом глядел в окно. Смутное подозрение овладело им… но что тут докажешь?!

– В-воля ваша, барин, но я не б-брал.

– А я как раз уверен в обратном. Одесса, знаете ли, город соблазнов… и всё такое прочее. Не угодно ли, господин Котовский, вернуть украденное?

– В-воля ваша, барин, но я не к-крал, – упрямо повторил Григорий.

– Вон вы, значит, как… упрямствуете. В таком случае я буду вынужден заявить в полицию.

И Якунин испытующе посмотрел на Григория, который от волнения сделался красным, как помидор, но смотрел на хозяина не с испугом, а как-то грустно и… безнадёжно. И помещику неожиданно сделалось жаль этого в общем-то работящего и знающего юношу. Помолчав, хозяин сказал:

– Впрочем… не хочу вам ломать жизнь, ещё такую юную, господин Котовский. А посему я просто удержу ваше жалованье за полгода, что вы у меня работали.

Он снова испытующе посмотрел на Григория, как видно ожидая какого-то раскаяния, благодарности, но тот упорно молчал. Тогда Якунин, нахмурясь, процедил сквозь зубы:

– Долее вас не задерживаю… пшёл вон!

И Григорий снова оказался не у дел без денег, документов. Начались его многомесячные мытарства – никто не хотел брать странного юношу без документов и рекомендаций. И возможность получения документов об окончании училища отодвигалась всё дальше и дальше – а нечего и говорить про Германию! И тогда, в полном отчаянии, он сочиняет рекомендательное письмо о своей образцовой работе в Максимовке у помещика Якунина и от его имени. И с этим «документом» прибывает в имение помещика Семиградова в Шишканах, которому нужен был помощник управляющего.

Семиградов поначалу радужно принял Григория – очень ему был нужен специалист, да ещё с рекомендацией такого уважаемого помещика. Прочитав рекомендательное письмо, он тут же взял юношу на работу, предварительно поинтересовавшись:

– Скажите, господин… э-э… Котовский, а ещё где-нибудь вы работали?

– Д-да, барин. Помощником управляющего в имении г-господина Скоковского.

– О-о, – уважительно протянул хозяин. – Да вы, я вижу, имеете большой опыт. Как раз то, что мне нужно.

В сущности, Григорий ни в чём не обманул Семиградова – никто и никогда не упрекал его в плохой работе, но новому хозяину показался странным «низкий» слог письма и некая безграмотность. Тем более, что сам помещик долгое время служил в военном ведомстве, и через его руки проходило немало писем, прошений, рекомендаций. А посему, он решил проверить и отписал Якунину и Скоковскому о Котовском.

И если Якунин тотчас ответил, что податель «рекомендательного» письма мошенник, то Скоковский, обрадовавшись («Жив, жив, сукин сын!») и одновременно огорчившись («Жив… сукин сын!»), поначалу не хотел отвечать («Как бы не тово!»), но, поразмыслив, передумал. Отписав Семиградову, что Григорий Котовский вор и мошенник, он ещё написал заявление и в полицию, где сообщал, что «мещанин Григорий Котовский, в бытность его помощником управляющего имением, незаконно присвоил 77 рублей, вырученных от продажи господских свиней».

Получив оба отзыва, Семиградов тотчас сообщил в полицию, и Григорий был арестован за подделку документа. За такой подлог он получил 4 месяца тюрьмы, ещё не предполагая, что она станет для него вторым родным домом. Но ещё была возможность избежать тюрьмы, для чего надо было внести залог в 100 рублей, которых, разумеется, у него не было. А обратиться к родным не позволила гордость.

Но сидел он среди мелконарушителей, в общей камере, да и режим был относительно свободный. Лишь тяжело было на первом свидании с любимой сестрой Соней.

– Ах, Гриша, Гриша, – горестно качая головой, причитала она, – как же так?

Григорий молча смотрел на неё, не в силах что-либо сказать, оправдаться… да разве расскажешь о всём произошедшем, о людской подлости и низости?!

– А как к-князь? – лишь спросил он. – К-князь знает… обо мне?

Соня печально посмотрела на него.

– Князь, Гриша, скончался, тому как уж с месяц. Ты давно не писал… князь сильно болел последнее время. И вот… нет больше нашего заступника.

Григорий вскинулся и дико посмотрел на сестру, так дико, что она невольно съёжилась. И тут у него внутри словно что-то оборвалось – та тонкая нить, что связывала его с тем миром. Конец… конец мечте, последней надежде!

– Т-ты, вот что, Соня… т-ты больше не приходи, н-не надо… ничего не надо.

И сразу сник, и тотчас ушёл со свидания.

Отсидев положенное и выйдя в сентябре на свободу, он не подозревал, что почти полгода, как разыскивается… полицией по жалобе помещика Скоковского. Вот уж воистину матёрая бюрократия!

Подался было к брату Николаю, который осел в Кишинёве, да понял, что напрасно. Брат, не получивший должного образования, работал обыкновенным биндюжником* у еврея Бронштейна, и его заработка едва хватало, чтобы сводить концы с концами в растущем семействе. А в жалкой комнате царила такая нищета, что впору было хозяину завыть волком.

– Вот так, брат, – развёл руками, как бы извиняясь, Николай.

Григорий с жалостью и болью смотрел на старшего брата: и волосы, рано тронутые сединой, и морщины на заросшем щетиной лице, и мозолистые руки, и глаза, унылые и безразличные – неужели всё это ждёт и его?!

Как не хотел Григорий, но пришлось ему ехать в Ганчешты, на поклон к Горскому, мужу Сони.

Горский встретил шурина весьма холодно – наслышан был о его подвигах. У него уже – положение в обществе, в доме достаток: хрусталь, дорогая мебель. Да и детишки подрастают… а тут этот, тюремщик. Потому и не пустил дальше порога, а нечего и говорить о работе!

Пришлось снова возвратиться в Кишинёв… где его вновь арестовали по жалобе Скоковского и снова осудили на четыре месяца тюрьмы, куда он и был посажен 24 декабря 1902 года (на всю жизнь запомнил он эту дату). Но на этот раз в «грабительский коридор» кишинёвского замка-тюрьмы, среди уголовников.

В общей камере – теснота и спёртый воздух, настоянный на тяжёлых запахах пота и человеческих испражнений, исходящих от стоящей в углу железной бадьи – параши.

Григорий не успел ещё занять своё место на верхних нарах, как к нему подошёл какой-то шнырь, по виду хохол, в драных портах и грязной холщёвой рубахе навыпуск.

– А що, добродий, попугай е? – спросил он.

– К-какой попугай? – не понял Григорий.

– Та гроши…

– А т-тоби чого? – в свою очередь спросил Григорий.

– Та мене не для чого, тильки треба трошки попугаев заплатити… за мисто.

– И…с-сколько попугаев?

– Та одного… трёшницу.

– И…к-кому заплатить?

– Та… добрим людям.

– Передай… цим д-добрим людям, що… ни попугаев, ни других птиц у мене нема з-зовсим.

– Зовсим? Добре.

С тем посланник и отошёл… чтобы через некоторое время вновь вернуться.

– Добродий, – снова начал он, – цих добрих людей устроит плата и натурою… чоботы, або пинжак.

Григорий, которого начала раздражать настойчивость шныря, резко ответил:

– Передай своим… д-добрым людям, чтоб шли к ч-чёртовой матери!

– Так и казать? Добре.

И он вновь отошёл с тем, чтобы снова вернуться.

– Велено казать, що если попугая нема, то и миста нема.

– И деж тогда моё м-мисто?

– А там… у Прасковьи Фёдоровны, – кивнул шнырь на парашу.

Григорий, побледнев, схватил шныря за грудки, но тут на него налетели арестанты и принялись валтузить. Как ни отмахивался остервенело Григорий, но его всё же скрутили, основательно насовав, и потащили к параше. Там с него стащили сапоги и пиджак, и, окунув несколько раз головой в вонючую жижу, бросили рядом, сказав:

– Тут твоё место… желторот.

Григорий беззвучно заплакал от перенесённого унижения и бессилия. А на следующий день он не встал, не реагируя на грубые окрики охранников. Пришлось его поместить в тюремный лазарет.

Старый опытный врач Василевич, едва осмотрев больного, коротко сказал охраннику:

– Нервная горячка. Его надобно лечить.

Григорий заболел серьёзно, и по ночам его вновь стали мучить кошмары: страшные чудовища стремились утащить его в ад, и он не мог уже сопротивляться, его железная воля была сломлена нечеловеческой силой, и он почти окончательно сдался. От осознания этого и от полного бессилия он закричал, буквально раздирая лёгкие.

– Ну, ну, юноша, – успокаивал его Василевич, готовя укол и кивая санитарам, чтобы держали мечущегося на кровати больного. – Сей же час мы вас… успокоим, подлечим.

После укола Григорий затих, но вид его был настолько жалок, что даже видавший всякое Василевич, которого, казалось, уже ничем не проймёшь, решил его оставить в лазарете как можно дольше. Мало того, когда, после полумесяца лечения, Григорий был возвращён в камеру, доктор написал следователю записку, где советовал, по причине тяжёлого заболевания, освободить досрочно заключённого Котовского, оставив его под надзором полиции.

Это возымело действие, и по истечении двух месяцев он был освобождён.

Григорий вышел из тюрьмы крайне озлобленным на своих мучителей, благородных и неблагородных. Его имя – опорочено, путь в приличное общество – закрыт. Выходит, его ждёт только одно в этом мире – участь старшего брата?!

За душой – ни гроша, ни кола и ни двора… да ещё поднадзорный! И хотя уже март месяц, но земля ещё не отошла от холодов… и воздух, и люди – отовсюду веет холодом.

Деваться некуда и Григорий решает идти пешком в Ганчешты.

– Гри-иша, – только и сумела выговорить сестра Елена, жалостливо глядя на исхудавшего, с безучастным взглядом брата.

Согрев воду, она стала мыть в лохане, как когда-то в далёком безоблачном детстве, Григория, периодически повторяя:

– И когда ты только поумнеешь, горе моё? Ну когда, когда ты будешь, наконец, жить как все нормальные люди?!

Григорий молчал, ведь одним только обещанием не отделаешься, а чем будет заниматься, он и сам не знал.

Найдя временный приют в отчем доме в семье сестры, вышедшей замуж за работящего молдаванина Иона Флорю, и получив немного денег, он стал искать работу, и… начались его мытарства. Из-за судимостей ему везде отказывали. Наконец, ему удалось устроиться сезонным рабочим в имении помещика Недова за пять рублей жалованья в месяц, да харчи на чёрной кухне… увы, теперь только так. И он на себе сполна прочувствовал и грубость управляющего, и наглый обсчёт, и тяжкий подённый труд. А по окончании сезонных работ, в сентябре, устроился рабочим на пивоваренном заводе Раппа в Кишинёве.

Город Григорий узнал с трудом.

Кишинёв в начале 1903 года представлял собой кипящий котёл, в котором варилось адское зелье из противоречий политических, религиозных, сословных и чёрт знает ещё каких. И под этот котёл усиленно подкладывались дрова властями, приведшие его к взрыву. И взрыв был настолько оглушительным, что испугал и самих власть предержащих.

Ещё в 1901 году здесь обосновалась подпольная типография РСДРП (б) *, печатавшая большевистскую «Искру», прямо напротив полицейского участка в скромном одноэтажном доме Леона Гольдмана, посланника Ленина. Здесь печатались ленинские работы: «Задачи русских социал-демократов», «Начало демонстраций», «Новое побоище», «Борьба с голодающими» и прочая «ересь», как считали в жандармерии*, мутящая народ. И все эти листовки, газеты и брошюры спокойно вывозила няня детей Гольдмана Корсунская под матрасиком коляски под самым носом «держиморд». И, несмотря на то, что полиция не дремала, периодически отыскивая и изымая вредную прокламацию, как в самой Бессарабии, так и далее, по всей России, саму типографию обнаружить не удавалось. Протестное движение против самодержавия медленно, но верно нарастало. Да тут ещё «Искра» перепечатала секретный приказ городского военного коменданта генерала Бекмана о применении, ежели будет таковая необходимость, оружия против демонстрантов: «Его Высокоблагородию Г-ну Ротному Командиру….ского Пехотного Полка. Отношение. Предлагаю В. В. назначить роту в 32 ряда для подавления могущих возникнуть в городе беспорядков. Находиться в ведении Г-на Полицмейстера. Выступать по приказу. Действовать решительно и ни перед чем не останавливаться. Каждому нижнему чину иметь 15 боевых патронов и одну верёвку…»

Такой средневековый деспотизм вызвал справедливое возмущение даже среди обычных граждан, а нечего и говорить про либералов.

И начальнику Охранного отделения (или, как коротко в народе называли, «Охранки») ротмистру* барону Левендалю было от чего задуматься. И думать надо было быстро, для того он и был сюда прислан министром внутренних дел Плеве.

Барон, большая умница и опытный служака, решил «перевести стрелки», разыграв еврейскую карту… по-умному, чужими руками. Евреи в Кишинёве имели большую силу, владея 2/3 промышленности, торговли, финансов, исподволь вызывая зависть и недовольство горожан других национальностей – вот та искра, из которой вспыхнет пламя (но не ваше пламя, господа большевики, не ваше!).

Квартира Левендаля в центре города на улице Александровской превратилась в своего рода штаб к подготовке… мероприятия, как скромно называл свой план сам разработчик. Особенно зачастили к нему Крушеван*, редактор местной газеты «Бессарабец», и некто Пронин, подрядчик по мощению улиц, а по совместительству лидер местных православных «патриотов», да к тому же ещё казнокрад (впрочем, как и сам Левендаль), жулик и проходимец – лучшего и нельзя желать!

Но Пронин, кроме этого, был ловок и достаточно умён (сумел построенный для королевы Сербии, урождённой Кишинёва Наталии Кешко, дом-дворец перевести в свою собственность, а ещё даже писал стихи в подражание Кольцову!), чтобы сообразить чего от него хочет ротмистр. Кроме того, ротмистр отлично знал, что евреи, сбившие цены подрядов на городские работы, лишили Пронина возможности роста его богатства, и, значит, были для него как кость в горле.

– А что, голубчик Георгий Алексеевич, – попивая чаёк из самовара, спрашивал, как бы невзначай, Левендаль, – не перевелись ещё богатыри в земле русской?

«И чего это немцу вдруг вспомнились русские богатыри?» – насторожился Пронин, но вслух сказал:

– Как есть не перевелись, ваше высокоблагородие. И дух русский, даже здесь, в Бессарабии, крепок… то есть силён.

– А вам не кажется, милейший, – продолжал, приторно улыбаясь, ротмистр, – что настала пора проявить… мн… этот самый дух?

– Ещё как кажется, ваше высокоблагородие, – сразу подхватил Пронин, – так кажется, что… что просто сил нет никаких. Вот как кажется.

– А вам не кажется, что пришла пора защитить… мн… православие и самодержавие от… от иноверцев?

– Да… да, ваше высокоблагородие, уж так пора, так пора. Да нам только сигнал дай, уж мы… мы постоим за веру и царя-батюшку!

– Будет вам сигнал, голубчик, будет… читаете «Бессарабец»? – неожиданно спросил Левендаль.

– Да-а… то есть, никак нет. Но уж ежели надо – будем читать.

– Читайте, голубчик, почитывайте… внимательно почитывайте.

– Слушаюсь, ваше высокоблагородие, – пообещал Пронин, откланиваясь.

А через некоторое время Левендаль попивал чаёк с редактором Паволакием Крушеваном, снисходительно поглядывая на него: бородка клинышком, лихие, подкрученные по моде усы, лысый череп, не блещущий интеллектом взгляд (всего-то четыре класса образования!) – лучшего и нельзя желать!

– У вас много поклонников… и сторонников среди горожан, господин Крушеван, —польстил собеседнику жандарм.

– Да… есть немного, – заскромничал Крушеван, стараясь понять, куда клонит ротмистр, который принял его как родного и просил даже без титула обращаться.

– А будет ещё больше… и не только в Кишинёве, но и в столице, – многозначительно добавил Левендаль. – И всего-то надо лишь покончить… на страницах вашей газеты с еврейским экономическим гнётом в Кишинёве. Нужна просто серия разоблачающих статей… в коих вы бо-ольшой мастак.

Крушеван облегчённо вздохнул – только-то?! Да он практически этим и занимался.

– Можете не сомневаться, господин Левендаль, – пообещал Крушеван, – статьи будут… незамедлительно.

– А ещё, – продолжал ротмистр, – полезно было бы и слухов… определённых напечатать.

– Если будут слухи… определённые, напечатаем и слухи.

– Приятно иметь дело с умным человеком, – снова польстил собеседнику жандарм.

И Крушеван незамедлительно взялся за дело, благо сами евреи давали повод. Дело в том, что по существующим в Бессарабии законам им запрещалось проживание в сельской местности, но за взятки полицейским они проживали и вели свои дела. Им запрещалось владение землёй, но за взятки через третьих лиц, они брали у местных помещиков землю в аренду и вели свои дела. Наконец, им запрещалось пересекать границу, но за взятки они пересекали и вели с румынами торговлю. Взятки, взятки… они до того избаловали полицию, что те просто без «барашка» в руку ничего не желали делать – а евреи-то думали, что вся полиция у них в руках – дудки!

И из номера в номер пошли гулять байки про «вино из водопроводного крана в бочке, в которой находится патока, фуксин, анилин, а то и просто бузина… и вино от евреев готово», про синдикат еврейских врачей со своей инструкцией, которая «не что иное, как полный кодекс мошенничества и шарлатанства» и тому подобное. А в статьях «Книжка Янкеля Добродушного», «Трогательная дружба» и других евреям прямо предписывались все мыслимые и немыслимые пороки, а честных христиан призывали к борьбе с еврейским экономическим гнётом. И как апофеоз, перед самой Пасхой, был пущен слух, будто бы в Дубоссарах был похищен и умерщвлён евреями мальчик Миша Рыболенко, якобы во исполнение какого-то иудейского ритуала (прочитав статью, Пронин объявил своим погромщикам «боевую готовность»).

Почувствовав неладное, кишинёвский раввин Эттингер обратился в синагоге к своим прихожанам:

– Уважаемые господа евреи! Кто знает, что случается с человеком, когда он уходит из этой жизни? А я вам отвечу: Бог. Один он может это знать. Так пусть он увидит, пусть услышит, как волнуется его народ. Пусть узнает, что мы нуждаемся в его защите во имя продолжения нашего народа, созданного когда-то Его могучей силой.

– Равви, – почтительно сказал кто-то из прихожан, – мы теперь ночи спать не будем. Скажи же, скажи, что тебя так волнует?

– Я сейчас, сейчас расскажу вам то, что от нас скрывают, чего мы не знаем… так узнайте же!

И он рассказал о своей тревоге по поводу антисемитских публикаций в «Бессарабце», о якобы ритуальном убийстве евреями русского мальчика. Решено было послать делегацию во главе с раввином к генерал-губернатору фон Раабену*.

Генерал-лейтенант Рудольф Самойлович фон Раабен (между прочим, сам наполовину немецкий еврей!) был человеком отменной храбрости (Георгиевский кавалер, кавалер Ордена Белого Орла), честности, неподкупности и… легкомыслия, практически все дела свалив на вице-губернатора Устругова, который считал евреев «неизлечимой язвой». Сам же он занимался охотой, картишками и, будучи одиноким, дамами, особенно одной «жёлтой дамой», как называли обыватели его «тайную» страсть, родственницей полицмейстера* Ханженкова, его личного протеже.

Губернатор, лысый, с окладистой бородой, в пенсне с золотой оправой, из-под которого тепло смотрели умные тёмно-карие глаза, по-отечески ласково принял делегацию, добродушно выслушав тревоги мирных евреев и тут же их успокоив, заявив, что не допустит никаких беспорядков… при этом совершенно ничего не предприняв.

А котёл продолжал кипеть… да уже клокотать!

Перед самой Пасхой поползли слухи, что в питейных заведениях читается царский указ, повелевающий в праздник «бить жидов» – и это напечатал Крушеван (Пронин объявил своим громилам «полную боевую готовность»).

Да ещё случилось одно странное событие, повлиявшее, косвенно, даже на будущее многострадальной России. Из аптеки богатого и уважаемого провизора Эммануила Якира в больницу поступила с сильными ожогами прислуга, русская девушка, которая, промучившись сутки, умерла в страшных мучениях. И тут же пополз слух, будто бы это старый развратник Якир, не добившись нужного своими грязными приставаниями, облил бедную девушку керосином и поджёг… всё, котёл взорвался!

Левендаль, подстраховывая себя, четвёртого апреля направил Ханженкову рапорт о возможности беспорядков… благополучно легший под сукно.

В Светлое Христово воскресение, шестого апреля, началась «проба сил»: выкрикивая антисемитские лозунги, громилы Пронина прошли центральными улицами, избивая встречных евреев (то есть, переводя на общепонятный язык статьи Крушевана), с тем, чтобы на следующий день развернуться во всю ширь своей славянской души. Утром начался разгром лавок и питейных заведений, принадлежащих евреям. С ломами, цепями, дубинами орущая и до крайности возбуждённая дармовым вином толпа громила, грабила, убивала. Пронин собрал до полусотни «патриотов», к которым постепенно присоединялись всё новые и новые, малыми группами растекавшиеся по всему городу.

Семейству Якира повезло: начальник музкоманды Чернецкий организовал охрану части улицы Харлампиевской, где проживал с семейством провизор. Туда громилы не посмели сунуться, но семилетний сын провизора Иона с диким ужасом видел в окно, как вламываются в дома, бьют окна и самих пойманных евреев озверевшие погромщики, как страшно, нечеловечески воют жертвы!

– Попался, жидёныш! – радостно кричал какой-то белёсый рабочий, прижав к стене дома испуганного бородатого еврея.

– Га-га-га! – радостно гоготала толпа, плотно окружив жертву.

– Господа… господа, – растерянно бормотал еврей, – господа…

– Да слухаем тебя… господин одноглазый, – поощрил его белёсый.

– Га-га-га!

– Господа, господа… пощадите.

– Не бойсь, не тронем, – успокоил его белёсый. – Живи, жидёныш… токмо мы думаем: раз у тебя одного глаза нет, то ить другой-то ни к чему. У кажного человека два глаза, а у тебя – один. Непорядок. Пущай и у тебя будет пара.

И он гирькой, которую раскачивал на цепочке, резко въехал в глаз несчастному. Старик взвыл, схватился за лицо и, размазывая кровь и слизь выбитого глаза, стал с диким воем оседать.

– Га-га-га! – весело рассмеялась толпа и двинулась дальше по улице.

Потрясённый таким жутким зрелищем Иона рухнул на пол, забился в истерике, напугав изрядно родителей. Быть может, такое кровавое зрелище, такой дикий разгул насилия повлиял на неокрепшую детскую душу. Быть может, именно тогда еврейский мальчик Иона понял, что насилие можно остановить только ещё большим насилием – без всякой жалости к жертве. И, быть может, именно тогда он принял, подспудно, решение стать военным… и через много лет он стал одним из самых жестоких и безжалостных красных командиров в Гражданской братоубийственной войне, вместе со своим подчинённым и земляком-бессарабцем (вот она, судьба!) Григорием Котовским.

И вот именно эти результаты весеннего погрома (было повреждено более трети зданий города, разгромлены все синагоги!) и увидел прибывший в Кишинёв Григорий, узнав от брата и жителей подробности.

Старый город находился в беспокойстве: там и сям бродили испуганные люди, да тенями двигались с отрешёнными лицами евреи. Было тихо, не звонила ни одна колокольня, и над всем Кишинёвом висела тихая грусть. И у Григория вдруг возникло чувство, что воздух, сотканный из страха и беспричинной ненависти, может в любой момент взорваться, доконав падший город. Но из всего этого Григорий для себя сделал вывод: любого еврея можно безнаказанно обидеть.

У Раппа Григорий проработал недолго, подвернулась более подходящая должность – лесного объездчика у помещика Авербуха в Малештах.

Чистый лесной воздух с запахами прелой осенней листвы, неистовое буйство красок увядающей природы, пламенеющие в лучах заката кодры – чего же более для возрождения изверившейся души?!

Объезжая верхом обширные помещичьи лесные угодья, Григорий чувствовал, как постепенно оттаивает сердце, как один только вид мирных существований, простых и ясных, наполняет душу жаждой жизни, отгоняя прочь привычные страхи и сомнения.

Гонять робких молдаван, забирающихся в господский лес для «бесплатного» решения своих житейских нужд, дело нехитрое. И Григорий, в буквальном смысле не слезавший с седла, был вездесущ. И вскоре почти не осталось желающих поживиться господским добром, и помещик не нарадовался на нового объездчика. И тем неожиданнее стал его арест.

Управляющий как-то доложил хозяину, что в его лесу исчезла целая поляна граба и бука. Привлечённый к ответу Григорий не смог внятно объяснить откуда взялась такая порубь. Авербух навёл по нему справки, тогда и выяснилось его тюремное прошлое. Недолго думая, помещик написал заявление в полицию, обвинив в краже в его лесных угодьях своего объездчика.

Однако следователь не нашёл прямых доказательств его вины… но отправил в тюрьму на два месяца.

– За что, господин с-следователь? – упавшим голосом спросил Григорий.

– Вы поднадзорный, господин Котовский. Понимаете? Под над-зо-ром, – подняв вверх указательный палец, произнёс по слогам следователь. – Вас выпустили из тюрьмы до срока с тем, чтобы вы одумались… а вы что ж, снова за старое? Придётся вам, уж не обессудьте, досидеть эти самые… э-э… недосиженные два месяца. Да-с.

И вот снова кишинёвская тюрьма, снова «грабительский коридор», но Григорий уже не выглядел мальчиком для битья. Ему как-то попалась брошюра какого-то барона Кистера, где в доступной форме описывались приёмы борьбы и незнакомого для Григория вида спорта – бокса. Бокс его так увлёк, что он стал ежедневно практиковаться: молотил воображаемого соперника или раздавал зуботычины попавшимся на краже леса молдаванам, не переставая при этом закалять себя, свой организм. Поэтому подвалившихся было к нему в камере с «интересными» предложениями арестантов он так отделал, что сразу заслужил уважение в уголовном мире – Котовский уже не желторот!

Как-то на прогулке, во внутреннем дворе тюрьмы, к нему подошёл один из арестантов.

«Так себе… плюгавый», – сразу оценил его осторожный теперь уже Григорий.

– Господин Котовский… если не ошибаюсь? – вежливо спросил арестант.

– Он с-самый, – также вежливо ответил Григорий. – С кем имею ч-честь?

– Дорончан… Самуил Дорончан.

В кишинёвской тюрьме был ещё и «политический коридор», где отбывали срок политзаключённые. И в Дорончане Григорий сразу определил этого… политического.

– Ч-чему обязан? – всё так же вежливо спросил Григорий.

– Давайте отойдём в сторонку… разговор есть.

– А вы храбрый человек, – осторожно польстил «в сторонке» Дорончан. – Наслышаны, наслышаны… как вы этих уголовников.

– Не люблю н-наглых…

– И несправедливых, – докончил за него Дорончан.

– Д-да… и несправедливых, – согласился Григорий.

– Так ведь и мы, ежели угодно-с, тоже против несправедливости.

– А к-кто это мы?

– Анархисты*…мы считаем, что мир устроен несправедливо. Одним всё можно, им подавай все блага жизни, а другим что? Кукиш! Одни обречены властвовать, богатеть, а другие бедствовать… несправедливо, ведь так-с?

– Т-так, – согласился Григорий, силясь понять куда клонит политический.

– А раз так, то мы и хотим, чтобы тот, кто был ничем, стал бы полновластным хозяином всего…

– А к-как, как это сделать? – живо заинтересовался Григорий.

– А просто, – охотно делился партийными секретами Дорончан. – Честно делиться благами с народом, а если не захотят-с… богатеи – отобрать силой в пользу бедных.

– И к-каким же образом? – засомневался Григорий. – Кто ж добровольно отдаст н-нажитое? Опять же, на стороне б-богатых сила, а у народа что – д-дубина?

– Да, – согласился политический, – дубина. А ежели народ убедить, чтобы ахнул этой дубиной? О-о, этим, во дворцах, уверяю вас, небо с овчинку тогда-с покажется! А убедим мы, анархисты… я вам, Григорий, – незаметно перешёл на доверительный тон политический, – откровенно скажу: чтобы достичь такого результата, нужны всего, как сказал Фридрих Великий, три вещи – деньги, деньги и ещё раз деньги.

– Д-деньги на что?

– На революцию, Григорий, на вооружённое восстание против угнетателей, которые понимают только язык силы… да ведь и вас, уж извините-с, эти богатеи сделали изгоем.

В самую точку попал Дорончан! Глаза Григория потемнели, сузились, и анархист поспешил закрепить успех:

– Потому мы, анархисты, и аннексируем… э-э… экспроприируем… ну, то есть, конфискуем-с награбленное у народа. И нам нужны в боевые бригады такие отважные храбрецы, как вы, Григорий.

Не раз и не два беседовал на прогулках Дорончан с Григорием, мягко убеждая того примкнуть к анархистам после освобождения… и в конце концов убедил! Договорились, что Григорий, выйдя из тюрьмы, будет ждать: устроится на работу, будет жить обычной жизнью, а Дорончан его найдёт.

– У них ведь, – успокаивал Григория политический, – на меня ничего нет-с. Так… одни подозрения, которые к делу не пришьёшь. А если у вас не получится… с работой, так я вам один адресочек одесский шепну.

Да Григорий уже и не хотел никуда устраиваться – всё ему выходило боком.

А тут ещё, выйдя в феврале из тюрьмы и побывав у сестры Елены в Ганчештах, он получил повестку, обязывающую его явиться на призывной пункт в Балты. Дело в том, что в январе началась русско-японская война – мобилизация! Но Григорий, основательно обработанный Дорончаном, считал любую войну, как и все либералы, несправедливой… потому и, мысленно показывая властям кукиш, совсем не собирался ехать в Балты. Напротив, чтобы спрятаться от мобилизации, подался в Одессу по «нашёптанному» Дорончаном адресу.