Читать книгу Выкуп - Виктор Иванович Калитвянский - Страница 2

Я снова еду по Садовому кольцу, но теперь – в обратную сторону.

Куда деваться журналисту в первом часу пополудни, когда все бары ещё закрыты?

Некуда.

Сухаревка. А вот и мой дом. Я гляжу на его мрачный фасад, и тотчас вся эта история с синяком соседа всплывает у меня в голове. В результате секундного замешательства я проезжаю мимо поворота на улицу Щепкина и оказываюсь несколько минут спустя на Цветном бульваре. А уж если я на Цветном, то дорога у меня одна – к Сане.

Саня – мой друг, друг с самого детства, мы вместе выросли в хрущёвках на северо-востоке. Мы даже вместе учились в универе, а вот дальше нас разнесло, потому что я стал удачливым щелкопёром, а он скромным филологом и неизвестным писателем.

Что тут скажешь? У каждого из нас – свой маршрут по жизни. И вот мы с Саней бежим этими различными маршрутами, но пытаемся не терять друг друга из виду.

Я набираю Санькин мобильник. Номер недоступен. Набираю домашний. Домашний занят. Сидит в Интернете.

Ладно. Я заезжаю в его дворик, кое-как паркую машину между мусорными баками.

Саня открывает дверь – глаза у него завинчены в разные стороны, жиденькие волосы всклокочены.

– Привет, гений, – говорю я и прохожу внутрь.

Внутри бедно, неуютно, пахнет холостяком. Саня был женат, как и я. У него, как и у меня, есть ребёнок. Только у меня дочь, а у него – сын. То есть, в некотором смысле, наши маршруты не так уж и различаются.

– Ты чего?.. – спрашивает Саня.

– Ты хочешь спросить, чего я припёрся среди белого дня? – уточняю санькину мысль.

Он усмехается. Мы видим друг друга насквозь. Всё-таки это здорово, когда есть человек, который знает тебя, как облупленного.

– Чего, чего? – бормочу я. – А ничего.

Саня пожимает плечами. На нашем языке это значит: не хочешь, не говори. Но куда ты денешься, коли пришёл?

Он прав, мне нужно выговориться, но я не спешу, потому что у нас свои ритуалы.

Сначала мы пьём чай (спиртное в такой час – рановато). Чай плохонький, из пакета. И едим бутерброды с колбасой. Я такую колбасу ел по доброй воле в последний раз при социализме. Но, странное дело, здесь, у Саньки, и чай, и бутерброды с социалистической колбасой мне даже нравятся, уплетаю я их с удовольствием.

– Ну что там у тебя? – говорю я.

Санькины глаза тотчас вспыхивают огнём. И я вспоминаю, что на прошлой неделе он звонил мне, мямлил, вздыхал, а потом раскололся: у него любовь, какая-то неземная, великая любовь. Ну, по телефону разве обсудишь такое вселенское событие, да к тому же я куда-то спешил, пообещал заехать, а потом – потом забыл, подлец. И вспомнил только вот сейчас, в эту секунду.

Так ведь главное – вовремя сориентироваться.

– Ну, давай, повествуй, – со вздохом говорю я. – Что там за любовь.

Мне уже понятно, что теперь не до моих скромных служебных неприятностей.

Итак, она звалась… нет, не Татьяной. И даже не Ольгой. Хотя такое совпадение меня ничуть бы не удивило: у романтика-литератора всё многозначительно и символично.

Девушку зовут Аней.

– Хорошее имя, – замечаю я, не находя никаких символов-ключей.

Девушке Ане чуть за тридцать, она работает в известном банке на очень неслабой должности, что-то по рекламе и пиару. У неё даже есть секретарша и отдельный кабинет.

– Симпатичная?

Саня кивает с таким выражением, что дураку ясно: красавица.

– Блондинка? – произношу я ключевую фразу.

Ключевую – потому что с женской мастью у нас очень сложные взаимоотношения. Сколько вечеров мы провели за обсуждением сакраментального вопроса: брюнетки или блондинки! Так ли уж холодны блондинки? Так ли уж горячи брюнетки? Не пропаганда ли это проклятого Запада? Милые белобрысые славянские барышни или роскошные брюнетистые итальянки-француженки-испанки?

Наши предпочтения менялись с годами и политическими системами. А также – под влиянием наших жён, любовниц и девушек лёгкого поведения, которыми мы иногда довольствовались за неимением в тот день предмета бескорыстной любви.

Поскольку я не помню, на чём остановились в прошлый раз – на нежной возвышенной блонде или страстной кареглазой чернушке, – я спрашиваю осторожно:

– Блондинка?

– У неё карие глаза, – отвечает Саня с такой сдержанной силою, что мне становится даже завидно.

– Значит, брюнетка?

Саня неровно вздыхает и отвечает: она крашеная… Я прячу улыбку и пытаюсь представить картину, как мой Саня, мой простодушный литератор Саня, входит в кабинет преуспевающей красавицы, банковского менеджера. Она поднимается ему навстречу из своего кожаного кресла, протягивает ему руку, он смотрит ей прямо в карие глаза и…

– А что ты там делал, в этом банке? – удивляюсь я.

Банк, офисные красавицы и мой Саня – вещи, совершенно несовместные.

Оказывается, банку исполняется десять лет, банк решил к юбилею тиснуть книжонку, а Саня как раз подвизается на этой ниве. То есть, разумеется, он полагает себя настоящим писателем, но жить как-то надо, настоящая литература не даёт серьёзных доходов, так что приходится снисходить и к такой подёнщине. У каждого из нас своя подёнщина.

Сане подбросил эту денежную работёнку один благодетель, который держит целую свору литературных негров, на самые разные случаи – от написания модных романов по заданной фабуле до изготовления юбилейной корпоративной муры.

И вот Саня входит в кабинет, где сидит крашеная Аня с карими глазами, изящная молодая женщина с прекрасными манерами и ангельским голосом. Всё как в сказке или голливудском фильме.

Они битый час обсуждают проект и так увлекаются, что продолжают свою беседу в ресторане, за обедом.

– За обедом? – Я не верю своим ушам. – Ты пригласил её в ресторан?

Нет, конечно, это даже не пришло бы ему в голову. Кроме того, у Сани нет денег на дорогие заведения. То есть, какие-то деньги есть, но если ты никогда не уверен, хватит ли тебе расплатиться, о каком ресторане может идти речь?

Она сама, кареглазый ангел Аня, предложила перенести обсуждение за обеденный стол.

– Тебе понравилось? – спрашиваю я.

– Не то слово! – мечтательно говорит Саня, и лицо его затуманивается.

– А ели-то что? – уточняю я.

– Ели? – удивленно переспрашивает Саня. – Да какая разница?..

Понятно, – улыбаюсь я. Саня и не заметил, чем его накормили. У него был один предмет для восторгов – его кареглазый ангел Аня.

Интересно, – думаю я, – кто же заплатил за этот обед? Понятное дело, банкирша. И объяснила при этом, что – с корпоративного счёта. Чтобы не травмировать нежную душу писателя.

А затем – затем была счастливая неделя. Они встречались каждый день. Они были в литературном музее, в театре, на концерте органной музыки. Съездили, на её «Мазде», в Истру, полюбовались Новым Иерусалимом.

Ангел Аня даже побывала у Сани в гостях…

– Ты не подумай, это сейчас у меня бардак, – говорит Саня. – А тогда я всё прибрал, кое-что подремонтировал. Я же понимаю, что для неё это…

Он делает такой сожалеющий жест. Я оглядываю кухню. Может быть, он что-то и подремонтировал, но обстановка, мягко говоря, спартанская. Я, конечно, привык, меня не проймёшь, но что касается молодой обеспеченной женщины…

– Она сказала, – счастливо улыбается Саня, – что я живу, как стоик…

Образованная девушка, – думаю я и спрашиваю:

– Ну, и что дальше? Получилось?

Я хотел сказать: трахнулись? – но вовремя спохватился. Словцо не из того лексикона, не для сегодняшнего санькиного настроения.

– Как тебе сказать, – говорит Саня. – Видишь ли…

Значит, не было ничего, думаю я.

Саня подтверждает: не получилось. Вроде бы всё шло хорошо, она сама, первая, поцеловала его, даже сама стала раздеваться, ведь он бы не посмел ничего такого себе позволить. Но потом…

Потом она вдруг села на постели, тряхнула головой и засмеялась. Каким-то странным смехом рассмеялась и принялась одеваться. Оделась, чмокнула его в щёку, сказала: «Созвонимся» – и ушла.

А через день прислала сообщение.

Саня дал мне прочесть.

«Саша, – написала его кареглазая любовь, – у нас ничего не получится. Я пыталась увлечься тобой, мне показалось что-то такое. Не выходит. Прости меня».

– Митька, – тихо говорит Саня. – Я люблю её. Она, она…

Он открывает рот и не может сказать ни слова. И я с ужасом вижу, как из глаз его текут слёзы.

Я встаю, отхожу к окну. Саня отворачивается, утирает лицо ладонью.

– Ты можешь смеяться надо мной, – говорит он глухо, – но я был счастлив. Пусть у меня теперь горе, зато у меня было семь счастливых дней, впервые за десять лет.

Я подхожу к нему сзади, кладу руки на плечи. Я буду последним, кто станет смеяться над Саней. Он всегда плачет, когда по-настоящему влюбляется. У него любовь – всегда трагедия. Почему – бог весть. У него было три настоящих любви. Первая – в школе, вторая в универе, третья – жена. И вот теперь – четвёртая.

– Написал? – спрашиваю я.

Саня всегда пишет стихи, когда влюбляется по уши. Так что сейчас проверим.

Он шмыгает носом, вздыхает и говорит сильным голосом:

Ещё вчера – тебя не было.

А сегодня – ты уже есть.

Я закрываю глаза и вижу

Ямочки на твоих щеках.

Вот так, в японском стиле. Значит, по-настоящему. Четыре любви за тридцать пять лет. Много это или мало?

– Саня, – говорю я, – ты должен понимать, кто она такая. Топ-менеджер банка, у них свой круг, свои удовольствия, свои любови.

– Я понимаю, – отвечает Саня, – мы из разных миров. Но она умная, она тонкая. Она понимает искусство, литературу.

Конечно, она умная. Иначе бы она не занимала такую должность. Карие глаза, прекрасные манеры, ангельский голос. Способная девушка.

– Знаешь, – говорит Саня, – странная штука жизнь. Живёшь годами без любви, без понимания. И ничего, как-то справляешься. И вдруг что-то забрезжит… И ты как мотылёк на огонь.

Он весь напрягается и зажмуривает глаза. Я сжимаю ему плечи. Мы молчим. Нам не нужно слов. Теперь остаётся – всё это пережить.

– Плохо, что у меня эта юбилейная дрянь не идёт, – с трудом говорит Саня. – Сажусь, а она у меня перед глазами.

Я представляю, как он тут, один, пялится в стену, а там всё одно и то же: кареглазый ангел. Вот ведь как: сегодня познакомились, завтра трахнулись… почти что… а в заключение – отставка по телефону. То есть, даже не по телефону, а посредством эсмеэски. Такая нынче любовь.

– Нет уж, братуха, – решительно заявляю я, – давай-ка отделим чувства от бизнеса. Любовь приходит и уходит, а кушать… Как там дальше? Я могу быть спокоен?

Саня вздрагивает от слова «уходит», но – кивает: можешь быть спокоен.

Тут жужжит мой мобильник. На экране – рыжая женщина, она улыбается загадочной улыбкой. Это уже – моя любовь. В прямом и переносном смысле.

– Я уже еду, – говорит Люба.

– Куда? – спрашиваю я.

– Что значит, куда? – в голосе рыжей женщины – металл и возмущение. – Ты что, забыл?

Так. Что я должен помнить? Сегодня же понедельник, а мы встречаемся с Любой по вторникам и пятницам.

– Мы же договорились перенести на понедельник! – Люба словно читает мои мысли. – Ты забыл, негодяй! Я же тебе писала… У меня же завтра месячные!

Оп-па! Я и в самом деле позабыл, занятый своими шкурными проблемами. А если Люба настроилась на постель – свернуть её невозможно, так что надо поспешать.

– Саня, – говорю я строго, – работа и только работа! На днях заеду, вызову тёлок, и ты утопишь горе в вине и распутстве!

– Иди, – машет он рукой, – а то твоя рыжая тебе все яйца оторвёт.

Он пытается шутить – значит, жить будет. Я выбегаю во двор, сажусь в «Тойоту», выруливаю на бульвар. Теперь уж как повезёт: на Таганку, где находится наше гнёздышко, можно доехать и за двадцать минут, и за час двадцать. Во втором случае, тут Саня прав, моим половым органам несдобровать. Впрочем, им придётся туго в любом случае, потому что моя любовь – в прямом и переносном смысле – женщина темпераментная, с ней не соскучишься – во всех смыслах.

Мне удаётся добраться до гнёздышка за сорок минут.

Только поднимаю руку, чтобы сунуть ключ в замок, как дверь распахивается, и за порогом – статная зеленоглазая женщина с копной рыжих волос и – в чёрном пеньюаре.

Она стоит, подбоченясь, постукивает голой ножкой по кафелю и, едва я ступаю в прихожую, принимается колотить меня. Причём, ну точно по санькиному предсказанью, – метит прямо в причинное место.

– Любка, – уворачиваюсь я, – сама же будешь жалеть…

– Негодяй, мерзавец, – шипит она, толкая меня в спальню.

– Я есть хочу, – пытаюсь я сопротивляться.

На что следует ответ: на обед я ещё не заработал.

Меня опрокидывают на кровать и в мгновение ока сдирают с меня одежду. То, что я оказываюсь в полной боевой готовности, немного смягчает мою мучительницу, она ластится ко мне, обцеловывая меня с ног до головы. Так начинаются наши свидания вот уже целый год. Вот уже год я не смотрю на других женщин, потому что моя любовь – во всех смыслах – не даёт мне для этого никакой возможности.

Сбив охотку, Люба позволяет мне перекусить. Мы сидим на кухне, она смотрит, как я поглощаю привезённую ею провизию. Как всякая настоящая женщина, Люба внимательна к мелочам. Её мужчина обязан хорошо выглядеть, он должен хорошо питаться. Всё это для того, чтобы он был способен любить её – во всех смыслах – и чтобы она получала от этой любви глубочайшее удовлетворение. Тоже – во всех смыслах.

После обеда мы опять идём в постель. Если первый любовный акт прошёл у нас быстро и бурно, то на этот раз разыгрывается совсем другая сцена.

На этот раз девушка стыдлива и сдержана. Коварный соблазнитель должен склонить её ко греху. Она пытается ничего ему не позволить. Она отворачивается, она зажимается, она переворачивается на живот. Нужно ласкою растопить её боязнь, необходимо нежностию принудить её раскрыться, словно бутон, навстречу любви… Но и потом, когда девушка позволила чужой мужской силе проникнуть в себя, она не сразу откликается на ритм и зов страсти, ещё много усилий приходится приложить, чтобы она застонала, закричала, а потом и забилась в судорогах оргазма!

Но и это ещё не всё… Коварный соблазнитель не должен останавливаться, и упаси его господь потратить свой боезапас преждевременно. Он должен нежно и страстно продолжать истязать свою жертву, чтобы она смогла добраться до конвульсий еще не раз…

Такая у меня любовь. Во всех смыслах.

Затем мы дремлем. То есть, я сплю, а Люба нежится рядом. Когда я прихожу в себя, она подаёт мне сигарету.

– Так что у тебя происходит? – спрашивает она, глядя на меня в упор своими зелёными глазищами.

– У меня?.. – я пробую валять дурака, но с моей любовью эти номера не проходят.

Она даёт мне понять, что если я забыл о свидании с нею, – тому должны быть серьёзные причины. Она требует выложить все подробности, она у меня такая, ей всё интересно, моя рыжая стерва вникает в каждую деталь моей жизни.

Я не сопротивляюсь. Есть какая-то притягательная новизна в этой строгой опеке. У меня всегда были женщины, которые смотрели на меня снизу вверх, я был для них кумиром, денежным источником, истиной в последней инстанции. Я принимал все решения, а женщины следовали моим прихотям.

Моя нынешняя любовь – совсем другая история. Теперь я не принимаю никаких решений. Я просто плыву по воле любовных волн. Люба сама меня выбрала, сама уложила в постель, сама нашла эту квартиру, сама составила график наших свиданий. И я, удивительное дело, наслаждаюсь своим безволием, своей податливостью. Я, конечно, не альфонс, но… оказывается, быть игрушкой в руках красивой женщины – не такая уж горькая участь.

И вот под прицелом внимательных зелёных глаз я делаю обзор дня – и сразу история с соседским синяком всплывает в моей голове. Что-то там есть, на дне этой истории, что-то не додумано мною до конца. Надо бы спуститься в этот колодец памяти и пошарить там… но Любу мещанские синяки не интересуют.

Зато сцены газетной летучки приводят её в восторг, она слушает с удовольствием, сидя на постели, – и время от времени подёргивает плечами, так что её маленькие груди вздрагивают, а соски заостряются…

Любин интерес не удивителен. Дело в том, что её муж – хозяин издательского холдинга. Я познакомился с Любой как раз на журналистской тусовке, – то есть, она со мной познакомилась.

Когда я передаю ей мой разговор с приятелем-редактором, мне приходит в голову, что он так и не перезвонил мне. Это плохой признак. Моя любовь видит, что у меня испортилась настроение и предлагает мне помощь: она поговорит с мужем, и тот что-нибудь придумает.

– Нет, – говорю я, – не стоит.

Нет, никогда, – думаю я про себя. Можно быть сексуальной игрушкой в руках женщины, но до сих пор я сам решал, где и на кого буду работать. Кроме того, пока о нашей связи не знает никто, но если я появлюсь в газете мужа-олигарха, шила в мешке не утаить.

– Почему? – удивляется моя любовь. – А что изменится?

Нет, – отрезаю я. Люба пожимает плечами, её грудки повторяют это движение, а она, греховодница, словно бы не замечает их наглой сексуальной агрессивности.

А вот рассказ о санькиной любви, против моего ожидания, не вызывает у Любы особенных эмоций. Она только замечает, изогнув стан, что я мог бы захватить с собою Саню, и она бы вмиг излечила парня от безнадежной любви…

– Тебе мало меня одного, распутная ты женщина? – строго замечаю я. – Я уже не говорю о твоём муже…

– И не говори… – отвечает она и, задумавшись, продолжает: – А вообще она поступила благородно. Ну, этот кареглазый ангел…

– Благородно? – переспрашиваю я.

– Да, – отвечает она. – По-человечески.

Я хмыкаю: ничего себе по-человечески!

Люба на полном серьёзе объясняет мне: всё без обману, она попыталась его полюбить, но не получилось.

– Что значит, не получилось? – саркастически спрашиваю я. – Могла бы утешить парня, хотя бы разок.

– Она попыталась, – отвечает Люба. – Но она же не проститутка…

– Ну да, – говорю я. – Она попыталась, а он всю жизнь будет вспоминать и мучиться.

Люба кладёт руку мне на голову, смотрит в упор своими глазюками. А разве это плохо? – шепчет она. Бедному поэту подарили счастливую неделю любви. И пусть теперь страдает. Может быть, из этих страданий выльется что-нибудь путное, в литературном смысле.

– Он не поэт, – ворчу я. – Он прозаик.

– Ничего, – отвечает Люба. – Пусть напишет роман. Не про заек. А про любовь.