Читать книгу Исиза Тан Бул - Виктор Иванович Миронов - Страница 4

Грешников преследует зло, а праведникам воздается добром. Доброта – наследство внукам и богатство собирается для праведного. Много хлеба бывает и на ниве бедных. Гибнут от беспорядка. Не жалей розги своей, то ненависть к сыну. Притчи Тин_ниТ.

Нумидия⁹ расположена была на путях между Европой и Малой Азией, и наделены была красотами и богатствами. Растительность тут орошали прохладные воды туч, нёсшиеся с северных гор. Самая высокая точка полуострова – вершина Мосул¹⁰. Тут же простираются самые плодородные равнины на континенте. Через полуостров протекают большие и множество меньших рек. Самые большие – это Дунай, Сава, Морава и другие. В высоких частях Балкан можно увидеть красивые ледниковые озера. Самые внушительные – Семь Рильских озер в Болгарии. Густые и непроходимые лиственные, хвойные и смешанные леса покрывали равнину. Здесь была самая дикая и пышная природа в Европе. В среде густых лесов встречались бурые медведи, волки, лисы, шакалы, дикие кошки, также и более мелкие хищники как ласки и хорьки. Были травоядные животные как олени, кабаны, дикие лошади. Тут дом розовых пеликанов, гнездятся аисты, журавли, ласточки, а в лесных местностях встречаются орлы, ястребы, филины и совы.

В ту пору, когда развивались эти истории, дороги представляли собой конные тропы, по которым шагали с дерзкой самоуверенностью тартессии, их кони и арбы, ведомые погонщиками волов. Конные тропы пробегали по ровной заснеженной местности, они вились, а многочисленные путники сгладили все их неровности, от чего тропы казались гладкими¹¹.

Одна из дорог вела путников по довольно отлогому склону холма, заросшего густым замёрзшим лесом. Это были всадники, отправившиеся в путь от Бел Города¹² на юг материка, они спускались в долину. Конные варяги тут были разделены на рода, не состоящие во взаимной связи вследствие кичливости вождей каждого из них. Самоуверенность родов была тем сильна, что они от природы соединяли в себе боевое коварство и замкнутость – это было ремеслом и промыслом. Дерзая на малое, они не отваживались на что-либо важное и от того они не могли составить большой силы или союзов.

Конники пересекли ручей и попали в другую часть лесного края. Тут лес был чуть ниже. Конная тропа потерялась в огромном сосновом бору, чьи зонтики причудливых крон нависали над эскортом из варяжской гвардии. Путники попали в приветливый край и после перехода по извилистой тропе перед ними открылся зимний рай, куда они и спустились по пологому склону. Солнце садилось и красноватые лучи озаряли вершины деревьев. Весеннее солнце ещё не грело. Небо меркло отчего лес погружался в заснеженый сумрак.

Кавалькада всадников продолжала своё движение – это группа бородатых юношей в добрых кольчугах, ибо не пускались в путь без предосторожности: головы их защищали округлые шлемы. Возглавлял процессию стратег Тайт Мосул¹³ – юноша девятнадцати лет, шлем которого украшался белым плюмажем. Рядом грохотала арба, в ней сидела его мать Ань Ти Нетери c семилетней дочерью Исизой¹⁴ на коленях, и она разговаривала:

– В неизвестное стоит только получше вглядеться, покровы спадают и тайное становится явным.

– Мне смешно, – отвечал женщине сын, – что ты назвала мне ответ невзначай! Мне это, честное слово, смешно, – и он засмеялся, склонив голову к плечу, которое у него при этом тряслось.

– Ты, значит, и в самом деле не болтал вздор. Но я слышала нечто подобное и теперь вижу, что ты действительно говоришь правду, которую мне описали делом прежние владыки. Что же это получается если в великой гуще человеческой каждый юнец почтёт себя за солнце, куда бы девалось такое множество средоточий? Когда Мильк сидел в колодце, куда угодил, как я вижу заслуженно, этот колодец и был, по мнению юнца, священной серединой мира.

– Свет освятил его, – отвечал мужчина, – наблюдая за ним, не дав ему погибнуть в нём.

– До сих пор я так и не порешила, что считать серединой мира.

– Жизнь на Красной Земле похожа на жизнь, что на реке Нил. На ней много соответствий в условиях веры.

– Откуда у тебя кольцо с приворотным камнем? – спросила мать.

– Кольцо Исизы у меня спокон веку. Не помню, чтобы его не было у меня на ноздре носа.

– Значит, ты вынес его из храма своего высокого рожденья?

– Да, я сын ямы, из которой подняла меня Исида и скормила молоком.

– Ты познал прекрасную Богиню Мать.

– Её щёки благоухали, как лепестки роз, – признался Тайт.

– Мать называла тебя по имени?

– Я нашёл её, я нашёл свою жизнь. Я познал своё имя, как можно познать и свою жизнь, которую взял из ямы.

– Исида заслужила благодарность и вызывает доверие. Доверие и Требовательность – вот её имя. Но тот достоин смерти у кого к людям больше доверия, чем они того стоят, и тот достоин смерти, кто предъявляет к людям больше допустимого требование. При чрезмерной любви и требовательности от людей они выходят из себя и делаются похожи на хищных зверей. Пагубно не знать этого или не хотеть знать.

– Моя требовательность, – говорил Тайт Мосул, – действительно превращает людей в хищных зверей и это естественно ждать от человека, который говорит о себе: «Я пуп вселенной и средоточие.»

– Однако я знаю, – отвечала Тейя, – что в мире, который на вид так бесхитростен, существует множество тайн и за внешним шумом скрывается неведомое. Мне, дорогой сын, кажется, что мир потому такой шумный, что за этим шумом удобнее скрыть неведомое и сохранить тайну. Я склонна во всём сомневаться, но не потому, что ничему не верю, а потому, что считаю возможным решительно всё. Вот какая я женщина… Я знаю истории, которые кажутся невероятными, а они всё-таки бывают на свете. Я знаю, как рядятся в ризы и умащаются елеем радости, а потом уделом избранных становится пустыня.

Тут женщина заморгала глазами, ибо её речь заставила её призадуматься. Есть хорошо укатанные колеи мыслей, но есть колеи, из которых не выберешься, если уж в такую угодил. Так уж устроено, что человек думает по преимуществу готовыми формулами, то есть не так как он пожелает, а как насколько он помнит, и едва упомянув о невероятном женщина оказалась в области историй. Они неизбежно влекли за собой слова о возвышении зачинателя новой эры, и это вело Ань Ти Нетери в немое смущение. Но не в такое уж сильное, нет, это была всего лишь пристойная дань уважения величию священно-возвышенного, отданной женщиной практической.

– Гм, – сказал Тайт Мосул. – Твой сын немало поездил и знает, что бывает на свете. Я знаю твоё сердце, которое не могу заставить открыть мне твои чувства. Не говоря уж о том, что у меня нет никакой нужды в них вникать; любопытство к ним даже неразумно и может пойти мне во вред. Достаточно и того, что ты нашла меня и вдохнула в меня жизнь, ведь ожидать меня входило в твои намерения. С меня довольно догадки, что жизнь моя несколько необычна и принадлежит к тем явлениям, в возвышенность, которых я верю благодаря титулу Владыки Надзора.

– Да будет спокоен твой сон, – отвечала мать. – Пусть в них время от времени вплетаются приятные сны, так как возносится сердце твоё и ты говоришь: «Мелькарт, на престоле величеств я сижу», но ты, милый сын, помни, человек ты, хотя и выдаёшь свою голову за голову Тота¹⁵ являющейся вместилищем разума.

– Да, я не просто человек, а владыка. Величайший из величайших, увешанный святой славой, строгой и доброй, пастырь людей, живое изображение.

– Я знаю такого человека, это дар народу от отца и от меня. Ты слишком священное лицо, ты носишь сан Сына Мелькарта. И ты меня любишь, как любят мать и, завидев меня, не упускаешь случая поблагодарить.

– Ты говоришь это, конечно, в шутку. Но ему-то я и хочу показать тебя и предложить, и, если мой отец окажется в добром настроении, считай, что ты посажена будешь на трон возведённого тобой города Исизы Тан Була.

Ход мыслей Тайт Мосула, помимо его сознания, определялся духовностью, восходившей к далёким, изначальным временам пращуров. В нём заговорил Мелькарт – Предводитель, дерзостно полагавший, что человек должен служить непосредственно высшему, устремлять своё внимание только к Тоту. В нём звучал голос предка. Но, как же зовут предка? К нему, единственно и непосредственно, относилось теперь любопытство Тайта и именно его имя сказали его уста не подозревая, что сделали это не случайно и не произвольно, а по наследственному чекану.

– Тайт! – воскликнул он будто на молитве во время священнодействия. – Могучая рука ввела меня на трон, Тот и Тиннит поставили меня на это место.

До сих пор он сидел на лошади скрестив руки на груди, теперь же он быстро разнял их и приложил ладони к щёкам. Он глубоко внимал божеств, но при этом он никак не питал к ним иллюзий.

– Ты идёшь к своей судьбе. Может ли мать остаться равнодушной к их именам? – Говоря эти несколько слов Тейя вкладывала в них величественный и высокий смысл, который связывал в себе великолепие, которое её потрясло.

– Тайт, пребывающей в своём капище – это самый величественный бог на свете?

– Один из самых величественных? – возмутился сын. – Ты говоришь, право, не лучше, чем думаешь. Это, да будет тебе известно, знания, не имеющие себе равных. Склонись перед ним.

Дальше они ехали молча с неописуемой невозмутимостью и полным равнодушием ко времени, которое, если ему содействовать, одолеет пространство. И одолеет особенно успешно при условии, что о нём – о времени, вообще не будут они заботиться, предоставляя ему складывать пройденные отрезки пути – ничтожные по частностям – в Великое Целое. Они оба продолжали жить, как живётся, зависимо от того, куда ведёт дорога их судьбы.

А дорога их определялась густыми лесами, которые – справа и слева – тянулись к небу, спокойные в своей серебрящейся снежной синеве и накатывающие на долы волны замёрзших ручьёв. Садилось солнце – изменчиво-неизменный раскалённый шар – проведя к путникам сверкающую полосу луча золотых и розовых красок. В сумрачном пламени туч луч величественно свидетельствовал о грозном божестве Мелькарте.

Небо меркло. На большой возвышенности, скорее похожей на гигантский курган, чем на холм, виднелись коронки каменной твердыни. То вздымался Бел Город, наиболее могущественный из всех городов на этом берегу моря, что на Днестровском лимане. От стен его ложились длинные тени. Внизу под стенами поблёскивали воды широко разливавшегося залива. Но свет всё более меркнул и на небе, и на земле.

Укреплённое самою природою гнездо Гет Бел Ра Амона (Баркида) обведено было, кроме водной преграды, надёжною стеною. Город имел гавань, озеро с выходом в море и, кроме того, здесь было много заведений для соления рыбы. Город лежал в глубине залива, бывшего самой удобной гаванью северозападного побережья Червлёного моря. Порт прикрыт был узким проходом в море, что защищало от нападений вражеских кораблей. Внутренняя часть города находилась в низине. На холме, обращённом к озеру, стоял дворец Баркидов, окружённый стеной внутренней городской крепости.

Между стен двух крепостей были дома с плоской крышей и прямоугольными, почти квадратными окнами, лишённые всяких украшений, а улицы между ними были очень узки. Можно предположить, что поселенцами были сами варяги. В городе постоянно находился тартессийский гарнизон, причём и сами жители города были вооружены. Вся обширная равнина была тут вырублена.

Путешественники поспешили пустить лошадей галопом торопясь добраться до крепостных ворот. Поторопили и волов, тащивших тяжёлую арбу с Ань Ти Нетери. В эту ночь она с удивительным своеобразием сочеталась с луной своей жгучей и чарующе красотой. Иссиня-чёрные волосы ниспадали на прикрытую грудь, обрамляли продолговатое, безупречно очерченное лицо. В лице было что-то горделивое. На нём огромный карий глаз, левый – слепой глаз, прикрыт; ресницы и брови под цвет волос, кожа жёлто-смуглая, губы свежие – будто вишни, жемчужные зубки. У женщины грациозная и изящная шея, безукоризненной формы руки, тонкий стан – будто у лозы, глядящей в воды озера, и хорошенькие босые ножки. И всё это прикрыто от мороза.

Наряд у Тейи был оригинальный и пёстрый, голову украшала меховая шапка, которая чудесным образом сочеталась с копной светлых волос. Шею её украшал шарф, отбрасывающий золотистые блики, рдевшие, как отсветы пламени, в ночи. Дублёнка была сшита из тончайшей овечьей шкуры. Стан перепоясан был поясом с золотой бахромой. Дублёнка рябила от резкого сочетания ярких красок вышивки, наряд был прелестен и пленил взор. Ань Ти Нетери сидела на скамеечке под пурпурным балдахином арбы, спустив с неё ножки в валеночках. Искристая воздуха приоткрыла их серебристой вуалью.

Ночь и вовсе легла на красную землю. На крепостных башнях, не смыкавшие глаз воины, рассказывали друг другу, что ночами являются образы тех, кто погиб смертью и кружатся над стенами. Упоминали об волхвах, напоминавших о себе волчьим воем. Видели воинства лохматых теней, которые столь близко подходили к мосту города, что стража трубила тревогу. Такие ночи предвещали немалую тревогу. Встреча с такой тенью не сулила ничего хорошего, правда не всегда следовало предполагать недоброе, ибо перед воротами иногда и обычный человек возникал как тень, так что только чьей-то мёртвой тенью и мог быть сочтён.

Поскольку над городом спустилась ночь, ничего не было удивительного в том, что возле ворот, на мосту возникли не то тени, не то человеки. Луна, как раз выглянувшая из-за облачка, выбелила лунным светом местность. Возникшие на мосту облики то белились во тьме, то меркли. Кавалькада всадников приближалась к створкам ворот, тихо и медленно, будто кралась. Ветер задувал с севера поднимая морозные искринки. Но вот поглощённые чернью облики пропали. В бледном сиянии ночи слыхать было только скрежет засова. Грохот прекратился, заглушились голоса. Наступила мёртвая тишина.