Читать книгу Театр Иллюзий - Виктор Кабицкий - Страница 1

Виталий Петрович Ершов поправил картину и с довольным видом отступил на шаг назад.

Полотно понравилось ему сразу, что называется, с первого взгляда. Едва вытащив его на свет из старой коробки, содержавшей еще с десяток работ никому не известных художников, он понял: картина будет принадлежать ему. Ершов проверил углы, затем внимательно осмотрел оборотную сторону, но нигде не обнаружил ни имени автора, ни названия произведения. Пожав плечами, он вернулся к изучению лицевой стороны.

Выполненная маслом, картина изображала ярмарку. На заднем плане виднелся красно-белый шатер, напоминавший цирковой, а также несколько палаток и пара каруселей. Вдоль палаток располагались многочисленные столы с яствами. В самом центре художник запечатлел посетителей ярмарки. Толпа была разношерстной – часть из них напоминала бродяг, другие же были одеты весьма пристойно, в костюмы и торжественные платья. Все они взирали на маленькую девочку в светло-голубом сарафане, застывшую в отдалении от всех у правого края картины. Девчушка, на вид не старше семи-восьми лет, указывала ручкой с вытянутым указательным пальцем куда-то вправо. Рот ее был широко открыт, будто в немом крике, а в глазах плескался ужас. Выражение лица подсказывало, что девочка вот-вот зальется слезами.

Ершов не отличался глубокими познаниями в истории и не мог сходу определить эпоху по костюмам и обстановке. То, что это не наше время, он, конечно, понимал. Скорее, вторая половина девятнадцатого или начало двадцатого века. И ладно время – даже страну определить не получалось. Каким-то образом художнику удалось совершенно исключить все, что могло намекать на место описываемых событий.

Две вещи сразу заинтересовали Ершова. Во-первых, его поразила точность, с какой художник изобразил людей из толпы. Каждый присутствовавший на картине человек имел свой собственный характер, свою индивидуальность. Художник не поленился тщательно проработать не только лица, но и детали образов. Чего стоит, например, цепочка часов, выглядывающая из кармана седовласого господина, или затейливый узор на шейном платке стоявшей рядом дамы.

Ершов заметил, что на лицах многих отчетливо застыли удивление и страх. Одна из дам закрыла лицо руками, другая, кажется, готова была рухнуть в обморок. Мужчина в застиранной рубашке и коричневых брюках и вовсе был изображен на карачках, так, будто он спешно отползал в сторону, в испуге оглядываясь через плечо. Перекошенные в страхе лица еще больше заинтриговали Ершова. В конце концов, мало ли чего могла испугаться на ярмарке маленькая девочка. Но вид других персонажей прямо указывал на наличие чего-то далеко не безобидного. Чего-то, что могло напугать и взрослого человека.

Второе, что показалось Ершову странным, – картина была словно обрезана по правому краю. Вряд ли готовое полотно «подровняли» ножницами. Нет, картину изначально нарисовали с искаженной перспективой и смещенным в сторону центром, так, чтобы зрителю казалось, что справа чего-то не хватает.

Как раз там и должно было находиться нечто, испугавшее людей на ярмарке.

Несколько минут Ершов завороженно разглядывал картину, после чего решительно повернулся к продавцу. Благообразный старичок в очках и с седой бородой, торговавший картинами на углу здания Краеведческого музея, в мгновение ока очутился рядом.

– Сколько? – спросил Ершов.

Старичок жестами извинился и показал, что он немой. Затем подхватил блокнот и спешно чиркнул цифру. Повернул блокнот к Ершову. Цена оказалась не слишком большой и не слишком маленькой. В самый раз.

Нередко Ершов отправлялся «на охоту» за новыми приобретениями навеселе. В такие моменты он, бывало, значительно переплачивал за приглянувшиеся ему картины. Зная за собой такую особенность, он старался совершать сделки лишь будучи трезвым, тем более что зарплата внештатного рецензента и редактора не позволяла особо разбрасываться деньгами. Но в последнее время периоды трезвости Ершова все больше сокращались, с математической неотвратимостью стремясь к нулю.

– Идет, – с трудом подавив отрыжку, бросил Ершов. – Я беру.

Старичок кивнул. Скользнул взглядом по культе на месте левой руки, понимающе улыбнулся. Достав листы плотной коричневой бумаги, он принялся ловко упаковывать в нее холст.

Еще пару месяцев назад Ершов готов был убить за подобный взгляд и снисходительную, «понимающую» улыбку. Как же надоели ему эти волны сострадания, навалившиеся со всех сторон, едва он пришел в себя после аварии.

В тот злополучный вечер год назад захмелевший и донельзя уставший Ершов возвращался домой из издательства. Мероприятие, запланированное как рабочая встреча с небольшим фуршетом, быстро превратилось в обычную пьянку. Как всегда. Ко всему прочему, из-за утреннего дедлайна Ершов почти не спал прошлую ночь. Усталость и алкоголь смешались в опасных пропорциях. Общими усилиями они притупили разум и застлали глаза ровно настолько, чтобы Ершов вовремя не заметил красный сигнал светофора. Все бы обошлось, не будь там другой машины, что стремительно приближалась к перекрестку слева. Машины, чей водитель на секунду отвлекся, чтобы прочитать сообщение на телефоне…

Следом были свет фар, истошный гудок. Удар в водительскую дверь. Россыпь огней. Боль и темнота. Затем снова боль. Очень, очень много боли.

В сухом остатке имелись сотрясение мозга, два поврежденных ребра и сломанная в нескольких местах левая рука, куда и пришелся основной удар. Врачи делали все возможное, чтобы восстановить конечность, но после нескольких операций началось заражение. В результате руку пришлось ампутировать до локтя.

Ершов думал, что самое страшное уже позади. Но не успел он покинуть больницу, как его тут же погребла под собой лавина жалости. Исходила она как от знакомых, так и от совершенно случайных людей. Больше всего он ненавидел фразы из разряда «все могло быть хуже», «хотя бы цел позвоночник», «жизнь продолжается». Ершов терпеливо выслушивал все, что ему говорили. Иногда даже удавалось выдавить улыбку. Но про себя он страстно желал собрать в кучу свалившееся на него сострадание и запихнуть людям в глотку, в самые кишки, чтобы они хрипели в страшных муках, не в силах глотнуть воздуха…

Он не искал сочувствия, не хотел, чтобы его жалели. Он жаждал покоя и забытья.

И то, и другое ему частично предоставлял алкоголь.

Глядя на то, как пальцы старика ловко управляются с картиной, Ершов постарался затушить внутренний пожар. В крови бурлила бутылка виски, выпитая прямо с утра, так что успокоиться удалось далеко не сразу.

В конце концов, подумал он, они со стариком – одного поля ягоды. Братья по несчастью.

«Надо же, однорукий покупает картину у немого…» – усмехнулся Ершов.

Жизнь порой бывает чертовски иронична.

Отсчитав несколько купюр, он передал их старику. Тот вручил покупателю упакованную в толстую бумагу картину.

– Это вы ее написали? – неожиданно для себя задал вопрос Ершов.

Старик несколько секунд непонимающе смотрел на него, потом решительно замотал головой. Слишком резко, как показалось Ершову.

***

Он жадно вглядывался в новое приобретение, почти не моргая. Теперь, в тишине своей квартиры, когда вокруг не шныряли прохожие, а звуки клаксона не резали слух, он смог полностью погрузиться в атмосферу картины.

Спустя, казалось, многие часы тихого, трепетного созерцания Ершов кое-что заметил. Кое-что, похоже, упущенное им при покупке. А именно – тоненькую вертикальную черточку вдоль правого края.

Черная линия начиналась примерно с середины полотна и останавливалась наверху, не доходя до вершины сантиметров десять. Выглядела она так, словно кто-то прочертил ее по линейке простым карандашом, разве что более черным и насыщенным.

Ершова будто окатило ушатом ледяной воды. Неужели брак? Не может быть, ведь он внимательно все рассмотрел, особое внимание уделив как раз правому краю…

Внутренний голос не преминул напомнить о количестве выпитого за день виски, и Ершов стыдливо опустил глаза. Не забыв, впрочем, сделать глоток из зажатой в руке бутылки. Он уже давно преодолел тот рубеж, после которого главным критерием являются не качество и вкус, а наличие или отсутствие дозатора. Из горла все-таки удобней. К чему использовать рюмки, создавая видимость приличия? А главное, перед кем? К сорока годам Ершов так и не обзавелся семьей и теперь полагал, что это вряд ли когда-нибудь произойдет. Крепкие напитки помогали на время забыть, что в этой жизни у него есть лишь он сам (пусть и с одной рукой) да купленные им картины.

Пристрастие к живописи появилось у него вскоре после аварии. Вышло так, что Ершов все же прислушался к одному из советов. Прислушался главным образом потому, что в нем одновременно имелось рациональное зерно и отсутствовала тупая жалость.

– Найди себе новое увлечение, – сказал ему однажды коллега-редактор. – Если не научишься отвлекаться, сам не заметишь, как прогрызешь мыслями собственный мозг…

Покинув больничные стены, Ершов в полной мере осознал правоту этих слов. Просиживая день за днем в пустой квартире, он чувствовал себя песочными часами, из которых высыпали весь песок. В душе будто пробили гигантскую дыру. Такую, что и самой души почти не осталось. Он понимал, что либо залатает эту дыру, либо шагнет с крыши собственного дома навстречу неизвестности.

И тогда Ершов решил собирать картины. Искусством он интересовался еще с молодых лет, хотя экспертом себя не считал. В старших классах молодой и дерзкий Виталий Ершов даже пытался что-то рисовать, грезя о карьере художника, наполненной страстями и соблазнами, вином и женщинами, и бесконечным вдохновением… Увы, отсутствие таланта быстро стало очевидным. К слову, способность трезво смотреть на вещи была у Ершова уже тогда. С тех пор он, бывало, почитывал книги по истории искусств, смотрел тематические видео в интернете, иногда посещал выставки, стараясь не забрасывать старое увлечение.

Насупленный, он вышел из комнаты и вскоре вернулся с лупой в руке. Подошел к картине вплотную и принялся рассматривать неизвестно откуда взявшуюся черточку через увеличительно стекло. Ничего нового не узнал – черная линия оставалась всего-навсего черной линией. Неожиданный дефект подпортил радость от покупки столь необычного произведения.

Тогда Ершов решил подробно изучить все остальные элементы на картине, раз уж лупа все равно была у него в руке. Он внимательно и подолгу разглядывал каждое из лиц, затем перешел к общей панораме ярмарки. И тут его ждал сюрприз.

Наведя лупу на предмет в нижнем левом углу, который он изначально принял за небольшую веточку, Ершов увидел, что никакая это не веточка, а крошечная надпись. Буквы были настолько мелкие, что разобрать их даже с помощью многократного увеличения получалось с большим трудом.

И все же ему удалось прочитать три коротких слова: «Он видит тебя».

Ершов отложил лупу и сделал жадный глоток. Дождался, пока обжигающая волна миновала горло и спустилась по пищеводу, после чего вновь взялся за лупу. Таинственная фраза никуда не делась.

Он припомнил отсутствующее на полотне название. Может, это оно и есть?

Если и так, название показалось Ершову до неприличия странным. Да еще и написано настолько мелким почерком, словно художник не хотел, чтобы его послание кто-нибудь разобрал. Но тогда зачем вообще его оставлять?

Впрочем, художники сплошь эксцентричные ребята, что с них взять…

Воодушевившись, Ершов снова принялся водить лупой по картине, тщательно вглядываясь в каждый мазок, каждый штрих. Дольше всего он рассматривал черточку вдоль правого края. Однако других надписей так и не обнаружил.

Ершов отметил это еще парой глотков односолодового.

Когда он вновь опустил взгляд, ему показалось, что пресловутая линия стала чуть шире.

***

Взявшись собирать собственную коллекцию, Ершов сразу определили для себя два основных принципа.

Первое – произведение должно быть подлинным. Репродукций он на дух не переносил, считая их «ксерокопиями». Ему хотелось обладать только подлинными картинами, теми, которые художник создавал с нуля, имея в голове лишь Идею. Именно так – Идею, с большой буквы. Данное правило значительно сузило количество работ, что были ему по карману, в результате чего стены его двухкомнатной квартиры украшали картины в основном малоизвестных или вовсе не известных широкой публике авторов.

Вторым принципом являлся сюжет. Ершов покупал исключительно те произведения, что отличались необычным содержанием, непривычной перспективой либо же диковинной техникой исполнения. Он тихо ненавидел типичные натюрморты и пейзажи, а современный абстракционизм и вовсе приводил его в бешенство. Талант художника при этом не играл для него большой роли. На стенах своего дома он желал видеть лишь те полотна, что казались интересными лично ему. Те, что заключали в себе «изюминку» и цепляли, словно крючком, его душу.

Сам Ершов предпочитал называть это «занозой». Ею он обозначал картины, что продолжали раз за разом возникать перед его мысленным взором еще долгое время после того, как он впервые их видел. Это могло быть как произведение целиком, так и отдельный, даже незначительный, элемент. Именно эту занозу Ершов и считал тем самым изначальным искусством, незримой энергией, которую передавал через картину художник и что впоследствии трансформировалась в чистые эмоции у зрителя.

***

Следующим утром он проснулся, по обыкновению, рано. Первым делом сварил себе крепкого черного кофе, добавив туда немалую дозу виски, после чего решил еще раз взглянуть на вчерашнее приобретение. Неторопливо пройдя в гостиную, Ершов сначала оглядел полотно, с необычного ракурса изображавшее петербургский двор-колодец и квадрат хмурого неба над ним. Его он купил несколько недель назад. Затем перешел к висевшей рядом картине под названием «Ведьма». На ней разъяренные крестьяне с вилами и факелами атаковали зловещего вида избушку с соломенной крышей, где предположительно обитала ведьма. И лишь потом, чувствуя себя в достаточной мере готовым, Ершов остановился перед «Ярмаркой», как он про себя окрестил новинку.

Оказалось, черточка не привиделась ему вчера с пьяных глаз. Более того, теперь она казалась уже не черточкой, а вполне внушительной линией. Ершов не представлял, как мог не заметить ее при первом осмотре.

Вздохнув, он отхлебнул кофе и вернулся к нарисованным на картине людям. Взирал поочередно на каждое из многочисленных лиц и размышлял о том, каким характером, профессией и статусом в обществе мог обладать тот или иной персонаж. Поймав себя на нехарактерных абсурдных мыслях, Ершов встряхнулся. А когда снова посмотрел на картину, то едва не вскрикнул.

Правый край изменился. Черная линия расширилась еще больше, но испугало Ершова не это. Там, где оканчивался ее нижний край, он разглядел контуры чего-то нового. Далеко не сразу он догадался, что видит два человеческих пальца.

Мизинец и безымянный палец отчетливо проступали на самом краю полотна, так, словно находились на нем всегда. Но ведь Ершов помнил, что никаких пальцев там не было! Проглядеть маленькую черточку – еще куда ни шло, но не заметить целых два пальца он никак не мог.

Оставив чашку с недопитым кофе на столе, Ершов пулей метнулся за лупой. Тщательный осмотр не выявил ничего из ряда вон. Обнаружилось, что пальцев на самом деле не два, а почти три – у среза проглядывал, помимо мизинца и безымянного, еще и краешек среднего, который большей частью оставался «за кадром». Создавалось впечатление, что художнику не хватило места, чтобы изобразить всю кисть целиком. Пальцы казались обычными, разве что кожа отливала неестественной бледностью, словно кисть была сделана из фарфора. Цветом она напомнила Ершову собственный протез, которым он иногда пользовался, выходя в люди.

Сантиметр за сантиметром он изучал другие части картины в поисках возможных изменений. Однако все, кажется, оставалось по-прежнему. Но когда Ершов, вконец утомленный, решил еще раз взглянуть на пальцы, то инстинктивно отшатнулся. Лупа упала на ковер.

Теперь кисть у правого края виднелась целиком. Все пять пальцев были прорисованы детально.

А еще он понял, что черная линия прямо над кистью, увеличившаяся еще больше, была совсем не линией.

Это был рукав черного пиджака.

***

После утренних событий Ершов вышел прогуляться, благо был выходной. Откровенно говоря, он чувствовал себя неуютно, находясь в одной квартире рядом с картиной, менявшейся буквально на глазах. Ершов прослонялся в городе до темноты, инстинктивно хватаясь за любой повод, позволявший подольше не возвращаться домой.

Прогуливаясь по бульвару и лениво разглядывая прохожих, он вдруг осознал, что находится буквально в пяти минутах ходьбы от Краеведческого музея, где торговал картинами немой старичок. Ершов не раздумывая направился туда. Он был решительно настроен найти продавца и добиться от него сведений если не о странных свойствах картины, то хотя бы о ее авторе. Или о том, откуда старик вообще ее взял.

Однако Ершова ждала неудача. На углу у музея не было и следа стихийной торговой точки, не говоря уж о продавце.

На город опустились сумерки, и Ершов нехотя направил стопы обратно в свою берлогу. В течение дня он не раз возвращался в мыслях к таинственному полотну и еще более таинственным изменениям, что произошли с ним буквально за день. В первую очередь он уважал логику и рациональный подход к решению любой проблемы. Но здесь ни то, ни другое не работало. Ершов не понимал, с чем столкнулся, не понимал, как могли на самой обычной, написанной маслом картине появляться новые элементы, которых раньше не было и в помине. В конечном счете он решил, что стал жертвой зрительной иллюзии, но и такое объяснение не принесло желанного успокоения.

Тем не менее, отпирая замок квартиры, Ершов вынужден был признать: он боится картины и того, что может на ней увидеть.

Прямо с порога, не разуваясь и даже не потрудившись запереть входную дверь, он направился в гостиную. Картина, разумеется, висела на прежнем месте. На секунду Ершов замер, не решаясь подойди. Мысленно обругав себя за трусость, он все же приблизился к полотну.

Толпа людей на ярмарке все так же взирала вправо, куда продолжала указывать девочка. Но в той стороне виднелся лишь рукав черного пиджака и выглядывающая из него кисть руки.

С утра картина не изменилась, Ершов был в этом уверен. Ему даже не требовалось брать линейку, чтобы убедиться, что ширина рукава не увеличилась и на сотую долю миллиметра. Никаких новых объектов он тоже не обнаружил.

Пусть рука и не исчезла с полотна (на что Ершов втайне надеялся), его все-таки успокоил тот факт, что преобразования на картине прекратились. С легким сердцем он разделся и завалился спать.

***

На следующее утро Ершов умудрился не услышать звук будильника, из-за чего чуть не проспал начало рабочего дня. К счастью, уже несколько лет он работал из дома, и тратить время на дорогу не требовалось. Наспех перекусив бутербродами и выпив кофе (пока без капли алкоголя), он включил компьютер.

О картине Ершов даже не вспомнил.

На работу после аварии он вернулся так быстро, как только смог. В ней он видел еще один способ отвлечься от тяжелых мыслей и внутренней пустоты. Отсутствие конечности почти не мешало работе редактора, поскольку Ершов довольно быстро наловчился печатать одной рукой.

Работы в тот день было так много, что он не поднимал головы до самого вечера. Лишь когда на спальный район начали постепенно наползать сумерки, Ершов наконец встал из-за стола и размял затекшую спину.

И тут же подумал о «Ярмарке».

В гостиной он с интересом (но не без внутренней дрожи) подошел к полотну. На картине по-прежнему ничего не изменилось, и Ершов даже почувствовал легкое разочарование. Неужели волшебство закончилось? Или изменения настолько мелкие, что он их попросту не видит?

Ершов вновь вооружился лупой и принялся обшаривать глазами картину. При этом он старался запомнить все мелкие детали, вплоть до масляных мазков. Делал он это, как всегда, неторопливо и методично. Каково же было его изумление, когда, перейдя к изучению торчавшей из пиджака руки, Ершов увидел не только ее, но и правую штанину с ботинком, а также небольшую часть корпуса.

Поперхнувшись, он отшатнулся от картины. То, что у фигуры внезапно появились новые детали, которых точно не было несколько минут назад, напугало его не на шутку. Одновременно с этим в голове возникла мысль, поразившая Ершова едва ли не больше самих изменений: «Это происходит только тогда, когда я смотрю на нее».

Он решил, что, вероятно, близок к правде. Картина ничуть не поменялась за весь вчерашний день, пока он отсутствовал дома, да и за сегодня тоже. Изменилась она, пока рассматривал ее через лупу.

И все же это не объясняло главное – как и почему происходит трансформация?

Ершов шумно сглотнул и осторожно приблизился к «Ярмарке». Благодаря новым деталям стало очевидно, что справа художник изобразил высокого человека в черном костюме и черных же ботинках. Высокого? Да если использовать масштаб картины, он был просто гигантом! Остальные люди на картине казались лилипутами по сравнению с ним.

Но больше всего удивляло другое. Человек был нарисован висящим в воздухе. Его ботинки застыли на внушительном расстоянии над землей. Зачем художнику вздумалось именно так располагать таинственного человека в костюме, Ершов не представлял. Что ж, как минимум это объясняло страх на лицах посетителей ярмарки…

Но странности на этом не заканчивались. При взгляде на высокого человека, как его про себя назвал Ершов, создавалось впечатление, что тот нарисован неправильно. Он обладал непропорционально длинными ногами, настолько длинными, что казалось, будто вместо ног у него ходули. Рука, что была видна на картине, тоже свисала ниже положенного, доходя почти до колена. Туловище, напротив, казалось слишком коротким.

Взгляд Ершова упал на мелкую надпись в левом углу.

«Он видит тебя».

Не этого ли высокого человека имел в виду художник?

И человека ли?

***

Поедая скромный ужин, Ершов раздумывал над тем, как ему быть дальше. Перед этим он больше часа шерстил интернет, но попытки найти хоть какую-нибудь полезную информацию оказались бесплодными. Впрочем, шансов изначально было не много. Гугл ничего не знал о картине с подобным сюжетом, что подтверждало догадку Ершова – полотно наверняка принадлежит кисти малоизвестного художника, скорее всего даже местного.

Вариантов, что делать с картиной, было несколько, начиная с демонстрации ее свойств кому-либо еще вплоть до уничтожения. В итоге решение пришло само собой, будто со стороны.

Ершов понимал, что ему попалось нечто крайне необычное – не просто очередная картина, выполненная талантливым живописцем, но вещь с секретом. Чтобы раскрыть его до конца и увидеть все, что скрыто за гранью, надо всего лишь смотреть. Видеть. Наблюдать.

Ершов решительно встал из-за стола, прихватил открытую бутылку виски и направился в гостиную. Начал с того, что сдвинул журнальный столик к стене. Затем бережно снял картину со стены и установил ее на стол. Пододвинул сбоку удобное мягкое кресло, сел. Теперь «Ярмарка» находилась точно на уровне его глаз.

Ершов сделал большой глоток из бутылки и приготовился ждать. Он жадно вглядывался в масляные мазки, пытаясь поймать момент, когда композиция вновь начнет меняться. В конце концов, это почти то же самое, что просмотр кино, только в ультразамедленной съемке.

Ершов переводил взгляд с одного нарисованного лица на другое, затем принимался рассматривать высокого человека. Тот стал виден отчетливее – теперь можно было разглядеть его правое плечо. Еще чуть-чуть, и появятся контуры головы, а там и лица… Да, именно лицо и хотел увидеть Ершов. Лицо – и глаза. Интуитивно он чувствовал, что все идет именно к этому. Надпись гласила: «Он видит тебя». Вряд ли она появилась на картине случайно.

Разглядывая проступающий силуэт в черном костюме, Ершов в очередной раз подумал, насколько же этот человек высокий. Гротескный гигант в чистом виде. Но, помимо роста, в нем имелось что-то еще. Ершов долго не мог понять, что именно напрягает его в высоком человеке. И только сейчас до него дошло.

Необычной была его поза. Если большинство персонажей было нарисовано в профиль, то высокий человек почему-то находился анфас – лицом не к посетителям ярмарки, а к зрителю, что смотрел на картину.

«Он видит тебя» – неотвратимо стучало в голове.

Ершов снова взглянул на толпу людей, в ужасе застывших перед высоким человеком. На картине что-то неуловимо изменилось – угол зрения немного сместился, словно все люди одновременно и незаметно отошли вглубь. Вскоре Ершов понял почему.

Высокий человек все больше проступал на полотне, словно кто-то медленно проворачивал невидимое колесико мыши, уменьшая зум. Общая композиция постепенно отъезжала назад, в результате чего фигуры людей на ярмарке отдалялись, а в кадр все больше «вплывал» высокий человек.

Ершов вспомнил свои ощущения при покупке. Тогда он обратил внимание, что центр картины смещен, а кусок справа будто бы обрезан. Теперь все становилось на свои места.

Вскоре на картине показалась правая часть головы, повернутой под неестественным углом, и нечто сбоку, напоминавшее ромбовидное свиное ухо. Затем проявилась шея вместе с обмотанной вокруг нее толстой веревкой, уходящей вверх. Очертания виселицы позади высокого человека подсказали, почему он висел в воздухе.

Когда начало проступать лицо повешенного, Ершов задрожал. Он вдруг ясно осознал, что совершенно не хочет видеть это лицо, не желает фиксировать в своей памяти ни одну из его ужасающих черт…

Ершов попытался отвести взгляд, но не смог пошевелиться. Картина захватила его волю настолько, что он не мог даже моргнуть. Глаза почти вылезли из орбит, но он все смотрел и смотрел, смотрел и смотрел на проявляющееся на полотне лицо того, кого он именовал высоким человеком…

***

Как только Ершов вновь почувствовал себя в состоянии двигаться, он отпрыгнул в сторону и вывалился с кресла на ковер. Удар был ощутимым, но пошел на пользу. В голове немного прояснилось. Ершов лежал на полу и лихорадочно мигал, увлажняя сухие глазные яблоки. Гостиная, поначалу расплывчатая и затуманенная, постепенно возвращала себе прежние очертания.

– Наваждение… – бормотал Ершов как заведенный. – Проклятое наваждение…

Тяжело дыша, он поднялся на ноги. На картину он старался не смотреть. Не хватало еще, чтобы она снова загипнотизировала его, насильно приковав взгляд к тому существу на виселице. Вспомнив подобие лица, показавшееся на картине, Ершов вздрогнул. Такое он точно не забудет до конца своих дней.

В ванной, тщательно споласкивая измученные глаза холодной водой, он внезапно пришел к простому и оттого удивительному выводу. Психоделика. Всего лишь гребаная психоделика. Ершову приходилось слышать об экспериментах с картинами, написанными специально, чтобы воздействовать на подсознание и сводить человека с ума. Вроде бы подобные техники живописи даже ставились на вооружение военными. Ершов не верил в подобные теории заговора и уж точно не предполагал, что ему попадется подобная вещь.

Сплюнув, он взглянул на себя в зеркало. Волосы взъерошены, глаза покраснели от лопнувших капилляров, руки заметно подрагивают. Ершов неторопливо вернулся в гостиную. Картину он намеревался переложить в шкаф, а завтра выбросить в мусор. А еще лучше – развести костер и уничтожить ее. Он старательно отводил глаза от «Ярмарки», но все же скользнул по ней мимолетным взглядом. И не смог не заметить новых изменений.

Повешенного на картине больше не было. Одинокая виселица пустовала. Но этим изменения не ограничились.

Взглянув на девочку в светло-голубом сарафане, Ершов разом понял все. Но было уже слишком поздно.

Девочка больше не показывала вправо. Теперь она стояла лицом к зрителю, а ее вздернутый пальчик указывал прямо на Ершова. Точнее, ему за спину.

Развернувшись, Ершов увидел силуэт высокого человека в дальнем углу гостиной.

Вокруг непропорциональной фигуры клубились тени. Голова была свернута набок, в точности как на картине. Со сломанной шеи свисала веревка.

Выждав почти театральную паузу, высокий человек сделал шаг вперед.

***

В предрассветных сумерках дверь в квартиру Виталия Петровича Ершова тихонько приоткрылась. Седобородый старичок, торговец живописью и антиквариатом, неслышно проскользнул внутрь. В этот раз ему даже не пришлось пускать в действие свой набор отмычек. Дверь была не заперта с позавчерашнего вечера, когда Ершов вернулся с прогулки по городу.

Старичок некоторое время постоял в прихожей, разглядывая пустую квартиру. Повел носом, будто принюхиваясь, после чего безошибочно отправился в гостиную.

Картина, изображавшая ярмарку, валялась на полу. Старичок бережно поднял ее, коснулся пальцами масляной поверхности, сдул несуществующие пылинки. Улыбнулся.

Аккуратно упаковав ее в принесенную с собой толстую бумагу, он так же незаметно покинул квартиру.

***

Подкручивая усы, Петр Данилович разглядывал необычное полотно и разве что не жмурился от удовольствия. Где-то в сердце приятно свербело, как бывало всегда после удачной покупки. А в этот раз она была без сомнения удачной.

Выйдя на пенсию, Петр Данилович решил полностью посвятить себя давнему увлечению – собиранию картин. Благодаря скопленному за жизнь капиталу – пусть не очень большому, но все же ощутимому – он мог время от времени баловать себя новым приобретением.

Сегодняшняя покупка не нанесла особого ущерба бюджету (милый старичок, продавший картину, вряд ли догадывался о ее истинной стоимости), но имела все шансы стать жемчужиной в коллекции. Нет, ну надо же, какой экземпляр! Петр Данилович как никто другой знал, что талант художника всегда проявляется именно в деталях, а уж здесь они были исполнены поистине великолепно. Разумеется, любопытен был и сюжет картины – испуганные посетители ярмарки и маленькая девочка, указывающая куда-то вправо. В той стороне, однако, ничего не было. Картина словно обрывалась, почти как серия какого-нибудь новомодного сериала, на самом интересном месте. Вероятно, во всем этом есть глубокий смысл, заложенный автором. Петр Данилович пообещал себе подумать над этим на досуге.

Вглядываясь в лица, он не уставал поражаться, насколько кропотливо прорисован каждый человек. Взять хотя бы этого однорукого господина. Гримаса ужаса на его лице бесподобно реалистична. Да и сам он – ну прямо как живой!

Тут Петр Данилович издал удивленное восклицание, когда заметил тоненькую вертикальную черточку вдоль правого края…