Читать книгу Подвиг Севастополя 1942. Готенланд - Виктор Костевич - Страница 10

Вторая половина мая 1942 года, седьмой месяц обороны Севастополя

Моря в этот день я так и не увидел. Прибыли мы ночью, грузились вечером, я оказался в трюме, и говорили, оно даже хорошо: если потопят, так сразу ко дну, мучиться не придется. Я сразу понял, что это ерунда.

На причале мы ждали с утра, но скучали не очень сильно. Пока сидели, наслушались всякой музыки – нашей и американской. Утесов, Шульженко, Лещенко, антифашист Марек Вебер. Я давно уже столько всего не слышал, у нас в запасном полку совсем другой был джаз – в исполнении сержанта Рябчикова и лейтенанта Кривогузова. А тут радио играло почти непрерывно – так, видно, у моряков было принято, чтоб работалось веселее, что ли. Работы у них и впрямь было невпроворот, грузили боеприпасы, поднимали кранами огромные ящики. Любопытно было бы поближе подойти, посмотреть – но зачем у людей под ногами вертеться, когда они делом заняты, да и не разрешил бы никто.

Сидели мы под деревянным настилом. С одной стороны возвышался борт здоровенного транспорта, с другой подступала бетонная стенка. Потому ничего и не было видно, в смысле не было видно моря. Только слышно – волны плещут, чайки кричат, пароходы гудят иногда. Обидно, конечно, но я рассудил, что еще нагляжусь, коль пришлось оказаться на юге. И вновь изумился тому, сколько людей и оружия идет у нас против немцев. И если такая силища у нас, то какая ж она у них, если нам теперь снова так худо приходится?

А потом, ближе к вечеру, тоже по радио, хор краснофлотцев грянул: «Наверх вы, товарищи, все по местам…» Торжественно грянул, грозно – и началась погрузка личного состава. Застучали по сходням сапоги, потащили пулеметы, противотанковые ружья… Наша маршевая рота со Старовольским тоже подтянулась, стали ждать своей очереди. Разномастных маршевиков вроде нас грузили позже, сначала – боезапас и укомплектованные подразделения.

Однако продолжалась погрузка недолго. Едва краснофлотцы пропели: «Прощайте, товарищи, с богом, ура! Кипящее море под нами…» – как начался беспорядок. Раньше бы сказали «буза» – вроде той, что случилась в кавэскадроне из кинофильма братьев Васильевых «Чапаев». У нас кавэскадрона, разумеется, не было, но буза получилась не хуже.

Устроили ее кавказцы, целый батальон, а то и больше. Они тоже были маршевиками, но выглядели вполне строевой частью, всё, что положено, у них имелось – командиры, политруки, комиссар. И они-то как раз отказались грузиться, стали кричать, что никуда не поедут. Я и не думал, что такое бывает, не гражданская ведь война. Оказалось, бывает. Мне даже жутко сделалось – стоят на пристани сотни людей, в гимнастерках, ремнях, полной выкладке, и орут во всю глотку: «Зачем нам ваш Севастополь, тут оставаться будем, родной Кавказ защищать!» Некоторые подходили и к нам: «На убой посылают… Всё равно Севастополю крышка», – но это уже вполголоса, чтобы не услышали посторонние.

Начальники их растерялись. Комиссар с политруками просто встали в стороне, словно бы их тут не было. Некоторые командиры из младших бузили вместе со всеми и от имени красноармейцев говорили с капитаном корабля и начальником причала. Больше всех выступал молодой лейтенант, чем-то похожий на нашего Старовольского, тоже, видать, с незаконченным высшим. «Это, – говорил он, – неправильно, нерационально. Немцы захватили Керчь, скоро переправятся на Таманский полуостров, оттуда придут на Кавказ – кто защитит наши дома, нашу землю, наших матерей, наших жен? В Севастополе очень много войск, целый флот ему помогает, это неприступный черноморский бастион…» Вот и пойми, что у них на уме: одни кричат «все равно крышка», другие – «неприступный бастион». И так продолжалось полчаса, а может быть, и больше. Мы сидели рядом, видели. Рябчиков, тот только головой мотал – во дают, елдаши! – а Старовольский молчал, курил папироски, и вид у него был совсем нехороший. Ребята тоже помалкивали, ну и я молчал вместе с ними.

Как появились особисты, никто не заметил. Прикатили на «Виллисе» и двух грузовиках. Выскочили, рассредоточились, в руках на изготовку ППШ. Быстро и ловко оттеснили кавказцев от прочих – и кавказцы сразу затихли. И тогда из «Виллиса» вышел главный, по виду тоже кавказец, лет сорока пяти. Высокий, в ремнях, лицо черное, мятое. Прошел мимо нас, глянул мельком – запавшие глаза горели, как два уголька. И от взгляда его стало жутко, хоть бояться нам было нечего, мы ведь в бузе не участвовали.

Остановился неподалеку, рядом встали два автоматчика. И все замерли, безоружные, вооруженные, армейские и флотские, не издавая ни звука. Только чайки кричали изредка да билось в причалы море.

– Нехорошо, – сказал кавказец, медленно подбирая слова. – Очень нехорошо, товарищи… Родина доверила вам оружие. Доверила честь… защищать город… славы нашего народа. А вы… не оправдали доверия.

Стало еще тише, хотя тише, казалось, и быть не могло. Вскинув голову в фуражке с синим верхом, кавказец резко спросил:

– Кто не хочет в Крым? Пусть выйдет из строя. Он не поедет.

И сразу же взгляды устремились на лейтенанта, похожего на нашего Старовольского. Тот сделался бледнее смерти, было видно, как не хочется ему выходить. Но он вышел. Особист прокричал ему что-то на своем языке. Тот ответил. Кавказец опять закричал, громче прежнего, и тот ему снова ответил – хоть и без крика, но так, чтобы слышали и поняли все – если, конечно, знали язык. Особист покачал головой и что-то пробормотал. Потом спросил опять:

– Кто еще не хочет?

Медленно, с опаской вышел невысокий сержант, за ним, уже быстрее, сразу четверо красноармейцев. Особист-кавказец кивнул автоматчикам, и те стремительно завернули лейтенанту с сержантом руки за спину. Стали хватать и других, но кавказец распорядился:

– Остальных оставить, не будем ослаблять боеспособность подразделения.

А потом лейтенанта с сержантом отвели к бетонной стенке, и кавказец, не сходя с места, отчетливо произнес:

– По шкурникам, трусам и паникерам…

У сержанта и лейтенанта распахнулись от ужаса рты. Я невольно зажмурил глаза, и, уверен, не я один. Так вот оно как бывает…

Пауза тянулась вечность – пока всё тот же голос не сказал: «Отставить. Увести подлецов».

Лейтенанта и сержанта, подталкивая прикладами, загнали в кузов грузовика. Держа под прицелом, посадили на голые доски. Закрыли задний борт, щелкнули железными крюками. Теперь виднелись лишь две головы, но глядели оба, лейтенант и сержант, не на своих сослуживцев, а в сторону. Возможно, и вовсе никуда не глядели.

Кавказец обвел всех взглядом, нас зачем-то тоже, и усталым голосом спросил:

– Ну, кто еще не хочет защищать Севастополь?

Потом, обернувшись к капитану корабля и начальнику причала, бросил:

– Инцидент исчерпан. Продолжайте погрузку.

И только после этого обратился к комбату, ротным, комиссару и политрукам кавказцев, которые вытянулись перед ним в струнку, бледные, как тот лейтенант.

– А вам должно быть стыдно, товарищи. С такими вы должны справляться сами. А то как дети малые, без госбезопасности шагу ступить не можем.

Что они ответили, я не услышал. Снова ожил репродуктор, и хор Александрова, размеренно и твердо, как бы вбивая сваи в мерзлый грунт, запел о священной войне. Грузовики и «Виллис» укатили, причал пришел в движение, кавказцы гуськом побежали по трапам. Мимо нас провели под конвоем безоружных и распоясанных красноармейцев – тех, что сдуру пошли за лейтенантом. Вскоре погрузились и мы.

* * *

В трюме мне сначала показалось темно, однако со временем глаз привык – хоть и тусклые, но лампочки там имелись. Я и представить себе не мог раньше, что бывают на кораблях такие огромные помещения, похожие на заводской цех. Тут находилось множество разных ящиков – со снарядами, патронами, провиантом, – здоровые бочки с горючим и смазкой, и даже стояли лошади, жевали, уткнувшись в кормушки, сено.

Наша рота разделилась, мы с младшим лейтенантом Старовольским устроились в свободном уголке, стараясь ни с кем не смешиваться, чтоб чужие не поперли наши вещи. Вокруг звучала негромкая и нерусская речь. Приглядевшись, я увидел всё тех же кавказцев, серых, прибитых, напуганных. Порой по трюму пробегали занятые своим морским делом матросы. Зная об инциденте, смотрели на кавказцев исподлобья. За компанию – и на нас.

– Да, Багратионов среди них маловато, – сказал Старовольский. Скорее печально сказал, чем с издевкой. С непонятной, но очевидной тоскою в глазах. Сержант Рябчиков понял его по-своему, если вообще что-то понял. Но с готовностью подтвердил:

– Это точно, немного. – И добавил: – Может, закурите? Я как раз цигарку скрутил.

– Давайте, – проговорил Старовольский.

Нам самим было муторно смотреть на кавказцев, а вот Рябчиков в очередной раз рассмешил, даром что было совсем не до смеха. Уж он-то у нас точно Багратионом не был, и все, кто пришел из запасного, знали, что на этот раз он просто не смог отвертеться от фронта – по тревоге подняли весь полк, не разбирая, кто там учил, а кого учили. И зря Рябчиков столько месяцев рвал задницу и прыгал на задних лапках – воевать поехали почти в полном составе, и большинство командиров, особенно молодых, были этому скорее рады. Правда, на Кавказе наш полк разделили, почти всех отправили под Ростов, и лишь одну маршевую роту, то есть нашу, в Новороссийский порт, для переброски под Севастополь. Сначала в пути поговаривали, будто мы следуем на Крымский фронт, – только пока мы ехали, его не стало, целого фронта, навернулся за несколько дней.

– А вы правда из Киева, товарищ младший лейтенант? – поинтересовался Рябчиков.

– Да.

– Я там был. Перед войною. Красивый город. Правда?

– Правда.

Старовольский появился у нас совсем недавно, прямо перед отправлением. Его выпустили из размещенного в Сибири Белоцерковского пехотного училища и поставили на наш взвод. А поскольку командиров не хватало, приказали до прибытия в Севастополь командовать маршевой ротой и сдать ее тамошнему начальству. Правда, рота в пути поуменьшилась, кто-то отстал, кто-то и вовсе дал деру. Меня деревенские ребята тоже подговаривали уйти, прямо как сегодняшние кавказцы. Зачем, говорили, ехать на убой, всё равно войне кранты, зимой вон тоже думали – германцу крышка, а теперь он снова лезет и ничто его не берет. Скоро усатый с ним замирится, да только тем, кто поляжет, это по херу будет. Тоже, выходит, были не Ермоловы. Что сталось с ними потом? Может, тоже как тех кавказцев?

Не повезло сержанту Рябчикову, нашему наставнику в нелегкой воинской науке. Орал он, орал – и больше не будет, а ведь до чего внушительно звучало: «Ну, чё, дристоплясы, глазенки повылупили? Берут в армию детей, а молока не дают. Животы и сопли подобрали. Вот ведь, бля, пополнение. Вы же первого немца увидите, пообдрищетесь. А кто похоронки будет писать? Я, сержант Рябчиков? Так ведь я малограмотный, ошибок понаделаю, мамки на меня ругаться станут. Лечь, встать, лечь, встать! В уши премся, команды не слышим?» Поначалу было забавно – я раньше не видел таких идиотов. Но быстро надоело, в морду сержант мог заехать за милую душу – а потом потихоньку сказать: «А кому не нравится, сгною на губе по уставу, так что выбирайте, сучата».

– А багратионы – это кто? Вроде диверсантов-парашютистов? – зевнув, спросил Старовольского Мухин.

Старовольский не ответил. Мухин обратился не по форме, а стало быть, непонятно к кому. Рябчиков тоже промолчал, поскольку про Багратиона отродясь не слыхивал, это ему не «дристоплясов» на плацу дрючить. Ну а мне с Мухиным говорить резону не было, да еще при командирах.

Мухин был второй нашей общей радостью. Небольшого росточка, кривоногий, с фиксою во рту и колючими глазками, которые то светились безудержной наглостью, то воровато бегали. И в этих глазках отражалась на редкость пакостная сущность. Он был из тех, кто сначала осматривался, а после вел себя по обстановке. Объявился он у нас уже под самый конец, прибыв прямиком из исправительного лагеря, где получил амнистию как доброволец РККА. И началось. У Васьки Горохова кто-то сразу спер тушенку, у меня пропал отличный отцовский ножик. Рябчиков с Мухиным осторожничал, нарядами не мурыжил, и они быстро наладили отношения. Пили вместе в каптерке, а на что – надо было бы спросить у них, да вот только никто не спрашивал.

– Елдаши-то наши попритихли, – снова завел пластинку сержант, уж больно ему хотелось пообщаться с лейтенантом. Есть такие люди – из кожи вылезут, лишь бы поближе к начальству, инстинкт у них такой имеется. Был бы я командиром, он бы и передо мною ужом извивался.

– Суки, – поддержал его Мухин.

Старовольский им не ответил, рылся у себя в сумке, что-то искал. Но Рябчиков не унимался.

– По мне, так надо бы еще человек с десяток к стенке поставить, чтоб другим неповадно было. Эх, добрые у нас органы… Вот так-то Керчь немцу и сдали.

Великого стратега Рябчикова под Керчью не стояло, подумал я со злостью. Старовольский тоже разозлился. Поднял голову и буркнул:

– Вы можете помолчать, товарищ сержант?

Рябчиков вздрогнул от неожиданности и пробормотал:

– Виноват.

– Ни в чем вы не виноваты. Но если перестанете тарахтеть, я буду весьма вам признателен.

Рябчиков с Мухиным переглянулись – что-де с такого возьмешь. Но замолчали и, слава богу, никого больше не беспокоили. И это оказалось весьма кстати, потому что за последние дни мы вымотались как черти и страшно хотелось спать. Накрывшись шинелью и обнявшись с вещмешком, я моментально отключился. А утром мы пришли в Севастополь.

* * *

И вновь я почти ничего не увидел. Сначала мы сидели и ждали в трюме, потом выбирались из трюма на палубу, затем сбегали по трапу на пристань и вновь поднимались на борт. Носились туда и обратно раз десять, перетаскивая свое и чужое имущество, всё те же ящики с патронами и провиантом. Попутно узнали последнюю новость, и сообщил ее Рябчиков, услышавший от матросов, что на рассвете, при входе в бухту наш транспорт и сопровождавшие его корабли едва не влезли на минное поле, и крепко нам, стало быть, повезло, проживем теперь дольше обычного.

Потом мы построились в колонну и побрели по тропинке в гору, мимо замаскированных зениток и пробиравшихся узкой дорогой грузовиков. Я оглянулся напоследок, чтоб хоть теперь взглянуть на море, но снова не посчастливилось – обзор загородили бочки, ящики, мешки с песком. Зато увидел небо, серое и тусклое, словно не было на нем солнца. Однако солнце светило, пробиваясь сквозь дым пожара, и вообще было жарко, настоящее лето, юг.

Возможно, если бы я обернулся чуть позже, выбравшись из лабиринта ящиков и мешков, то смог бы увидеть бухту. Однако мне быстро расхотелось оборачиваться. Позади в кустах хлопнули револьверные выстрелы. Не знаю почему, но я решил – это кавказские командиры для порядка расстреляли своих, не пожелавших ехать в Крым. Обошлись, так сказать, без госбезопасности. «Господи», – пронеслось у меня в голове старорежимное слово.

– Подтянись! – с неожиданной яростью прокричал Старовольский. – Шире шаг! Каски надеть!

Мы пошли почти бегом, торопясь скорее выбраться к сборному пункту. На ходу срывали вещмешки и освобождали прицепленные к ним каски. Совали в карман пилотку и прикрывали головы килограммом стали (с толщиной стенок два миллиметра).

Появились самолеты. Издалека было не разобрать, немецкие они или наши. Но зенитки открыли огонь. Загремело повсюду: сначала в стороне видневшегося вдали диковинного, похожего на пирамиду сооружения, затем и в других местах. Потом громыхнули бомбы и повалили дымы.

– Быстрее, ребята, быстрее, – повторял Старовольский, нервно поглядывая на часы и на небо, вмиг ставшее жутко опасным для тех, кто двигался по земле. Мне тоже сделалось не по себе, и, конечно, не мне одному. Хотя сильно страшно еще не было, скорее интересно. С кавказцами куда страшнее вышло. Если, конечно, их на самом деле расстреляли.

Старовольский не зря посматривал на небо – видно, привык в сорок первом не ждать оттуда ничего хорошего. Мы трижды плюхались на дорогу и валялись в пыли, пока над нами проносились ревущие стальные махины. Потом кидались перебежками, озираясь по сторонам. Следом за нами, громко топая, бежали кавказцы.

Видно было, что немцы обрабатывают это место довольно часто – там и сям виднелись каркасы сгоревших грузовиков. Пора бы было испугаться, но пока что обходилось. Мы даже хихикали, вставая после очередной нашей лежки. Наконец добрались до каких-то строений, давно уже разрушенных, где среди цементных плит и выдолбленных в твердой породе щелей укрывались сотни солдат – как и мы, недавно прибывших. Тут же находилось местное начальство, занимавшееся распределением людей и обеспечением их оружием и боеприпасами. Спустя некоторое время – наши истребители как раз отогнали немецкие бомбовозы, и мы отчетливо увидели, как один из немцев, летя на север, задымил, – нам выдали винтовки и патроны. Почти всем в нашем взводе досталось по новой самозарядной Токарева и только пятерым – старые трехлинейки. После этого Старовольский ненадолго отлучился. Спустя полчаса он вернулся с молодым лейтенантом пехоты и матросом, одетым в сухопутную форму, но с бескозыркой на голове. Подозвав к себе старшего сержанта Лобова, еще одного нашего командира, Старовольский представил его лейтенанту. Те о чем-то поговорили и быстро проглядели бумаги. Старовольский коротко сообщил:

– Мой взвод следует за мной, старший сержант Лобов и остальные поступают в распоряжение лейтенанта Гусева. Есть вопросы, товарищи? Ну, тогда до свидания. Быстро прощайтесь, если есть с кем, и идем.

Я мало кого знал из других взводов, только Ваську Горохова и еще двух ребят, так что прощаться долго не пришлось. Мы пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны. Они за Лобовым и Гусевым, наш взвод за Старовольским и матросом. О том, надолго ли прощаемся, подумать было некогда.

Путь оказался и длинным, и долгим. Сначала нужно было идти по неширокой неровной улице, среди почти сплошных развалин, да еще прижиматься к стене, чтоб с высоты не приметил немецкий летун. Всё было чужое, незнакомое, ненадежное. Попадавшиеся дорогой бойцы и командиры передвигались осторожно, не задерживаясь подолгу на открытых местах. Одно было хорошо – с матросом сделалось спокойнее. Все-таки он человек был местный, знал, что к чему, не заплутает и с дороги не собьется. Он сразу же назвал себя: «Старший краснофлотец Шевченко». И добавил: «Но не Тарас, а Михаил». И пошел рядом со Старовольским. Тот всё время с ним переговаривался, выяснял обстановку, перестал поглядывать на часы. Рябчиков же, наоборот, занервничал, будто бы боялся остаться не у дел. «Хоть бы старшину завалящего прислали, – сказал он Мухину, – а то надо же, старший краснофлотец, ефрейтор задрипанный».

Когда снова налетели самолеты – один «Юнкерс» и два «Хейнкеля», задним числом объяснил Шевченко, – и мы спрятались в полуразрушенном кирпичном доме, я первый раз по-настоящему испугался. Взрывы громыхнули совсем неподалеку, всё пошло ходуном, мне показалось, что эта руина вот-вот на нас обвалится. В придачу по улице промело из пулемета. Бешено зарокотали зенитки. В воздухе глухо заурчало, и мы не увидели, но ощутили нутром, как над домом пронеслось что-то огромное и ужасное.

– Тяжелая артиллерия проснулась, – прокричал Шевченко. – Завтрак гансы скушали, начался рабочий день.

Мы услышали, как опять громыхнули разрывы, потяжелее, чем от самолетных бомб. Потом свистело и гремело вновь, минут сорок, почти без перерыва, и всё это время я ждал, что нас завалит к чертовой матушке. В голове колотилось: «Боже». Шевченко и тот надел болтавшуюся на поясе каску. Он называл калибры, но я их тут же забывал, одно понимал – большие, и если такая хреновина влепит в наше укрытие, останется от него одно лишь мокрое место. И от нас, понятное дело, тоже.

– Это они по порту лупят, – объяснял Шевченко Старовольскому. – Выгрузку-погрузку сорвать хотят. Только поздно проснулись, главную боевую силу проморгали. – И подмигнул почему-то мне.

– Часто тут так? – спросил Старовольский, когда немного затихло и на улице стали появляться военнослужащие, спешившие по своим делам.

– Раньше спокойнее было.

– Скоро, похоже, опять прилетят?

– Да, долго ждать не придется. До обеда время осталось, а немец свой хлеб отрабатывает честно.

– Собираемся и уходим, – распорядился Старовольский, и мы опять двинулись по разбитой снарядами дороге, всё дальше уходя от порта.

Полуразрушенные улицы, которыми мы брели, вовсе не были пустынными. Мы то и дело натыкались на замаскированные автомобили и полевые кухни, склады и часовых, замечали среди кустов развешанное на веревках – но так, чтобы не обнаружить сверху, – белье и стираные бинты, не белые уже, а желтоватого цвета. Похоже, до войны тут всё утопало в зелени, да и теперь, когда многие деревья стояли без листвы и со срезанными ветвями, другие зеленели так, словно старались компенсировать утраченное соседями.

– Красиво тут раньше было, – грустно сказал оказавшийся рядом со мною Шевченко. – Про город и не говорю.

– А это не город?

– Северная. Настоящий город на той стороне.

Следовательно, я не только не видел моря, но не видел и Севастополя. Не зря мне сразу показалось, что это больше похоже на поселок, чем на знаменитый город, основанный Александром Суворовым в 1783 году – дату я помнил еще со школы. Про Северную сторону мне тоже было известно. Сюда во время первой обороны отошла наша, то есть не наша, конечно, а царская армия. По наплавному мосту. Лев Толстой в своих рассказах тот переход описал – как медленно шли в ночи, как каждый вздыхал и грозился врагу. Первая оборона на этом и кончилась, на Северную французы с англичанами не полезли. Теперь, получалось, линия фронта была другой – удаляясь от бухты на север, мы от передовой не уходили, а к ней приближались. И война теперь стала другая, хотя и тогда было страшно, об этом у Льва Толстого тоже немало написано.

Я спросил у Шевченко (Старовольский был занят служебным разговором с Рябчиковым):

– Вы и зимой тут были? – сказать ему «ты» язык не повернулся, хоть «выкать» среди солдат не принято, среди матросов, вероятно, тоже.

– Угу, – ответил тот.

– А я впервые на фронте. Первый день – и сразу… Или сегодня это так, несерьезно?

– Серьезно, вполне. На то он и фронт. Привыкнешь.

И едва он это произнес, снова начали бить зенитки – а вслед их грохоту появились опять самолеты. Лейтенант, Шевченко и кто-то еще – возможно, Рябчиков, а возможно, я сам – проорали «Воздух!», и все мы попадали на землю, вдавливая в нее головы, руки и ноги. Сверху на нас посыпалась пыль, земля, штукатурка. Горячей волной прошлось по спине от совсем уже близкого взрыва, то ли третьего, то ли четвертого за какую-то пару секунд. А когда оглохшие, в побелевших гимнастерках мы поднялись, двое остались лежать. Один был жив и громко стонал, это был красноармеец Сафонов, другой же – совершенно неподвижен, и это был Рябчиков. Шевченко, склонившись над ним, обнаружил на шее, между воротом гимнастерки и каской, маленькое отверстие над покрасневшим подворотничком. Показал нам пальцами:

– Вот такой осколочек…

Мы с Мухиным перевернули тело. Рябчиков был мертв, сомневаться не приходилось. Старовольский стянул с головы пилотку. Потом сказал:

– Надо помочь раненому. Аверин, справитесь?

– Так точно.

Я поспешно и ни на кого не глядя достал индивидуальный пакет. Руки паскудно тряслись. Пришло то, чего я давно боялся, – большой настоящий страх. Пришло и проняло до печенок. Из раны в боку Сафонова сочилась густая кровь. Кто-то помог мне его приподнять и наложить бинты. Он больше не стонал, но дышал тяжело, широко разевая рот, как рыба на берегу. Шевченко тем временем нырнул между деревьями и вскоре возвратился с двумя пожилыми красноармейцами и неуклюжим на вид младшим сержантом. Объяснил – раненого отнесут в медсанбат, Рябчикова похоронят прямо здесь. Нам же надо спешить, еще идти и идти. Старовольский кивнул, забрал документы Рябчикова и, написав на вырванном из блокнота листе звание, фамилию, год рождения и день гибели, отдал бумажку младшему сержанту. Тот сунул ее в карман и попросил не беспокоиться, всё будет по-человечески.

– Отговорила роща золотая, – пробормотал наш Мухин и украдкой перекрестился.

– Продолжаем движение, – распорядился младший лейтенант.

Старший лейтенант флота Сергеев. Род. 1915

Ждать Шевченко и команду, за которой он был послан, пришлось гораздо дольше, чем я думал. Когда они наконец появились в траншее и обогнавший всех Мишка доложил о прибытии, я посмотрел на часы и заметил:

– Запаздываешь, приятель.

Тот обиженно пожал плечами.

– Как тут не опоздать, товарищ старший лейтенант? Немец два часа по бухте херачил, самолеты, артиллерия дальнобойная, несколько раз отлеживались. Это же не с фифами по бульвару гулять.

– Ладно, не дуйся. Понимаю, не по бульвару.

Шевченко был интеллигентным матросом и все окопные неологизмы образовывал от основы «хер», в то время как его товарищи, да и я, что греха таить, прекрасно обходились без подобных эрзацев. Я знал Михаила пять лет. Сначала новобранцем, мотавшим на ус военно-морскую премудрость, потом «старым опытным матросом» – как он называл себя сам, не дослужившись до старшины. Когда в августе набирали в морскую пехоту, мы вновь оказались вместе – с ним, с Левкой Зильбером и с парой десятков других. Теперь нас осталось немного, во всяком случае, под Севастополем, – и хорошо, если те, кого нет, выбыли по ранению.

Прибывшего с ним пополнения было двадцать пять человек, прямо скажем, не густо, хотя обещали стрелковый взвод, почти полного состава, только что без минометчиков. Умный Бергман сразу сказал: взвод полного состава – это утопия; но я до последнего сохранял оптимизм. Теперь они выстроились в три ряда на просторной по окопным меркам площадке и ждали, когда я закончу разговор с Михаилом.

Я повернулся к ним. На душе заскребли кошки. Ни одного сержанта и даже ефрейтора, все, кроме командира, красноармейцы, и сразу видно – зелень. Обвешаны, как верблюды, морды усталые, бледные, пот в три ручья. Их бы поставить на котловое да распустить, но я знал, распустить не получится. Часть придется послать расчищать засыпанную траншею в левом секторе, часть – направить на дежурство, чтобы сразу привыкали к позициям и службе. Двоих – в наряд, двоих в ночной секрет. Последние хоть отдохнут сначала, если немец позволит. А он не позволит, будет вести огневой бой, мы будем отвечать, и если мне без такого аккомпанемента давно уже не спится, неспокойно как-то и ждешь всякой пакости, то им еще придется привыкать.

Настало время знакомиться. Ко мне как раз подошел их младший лейтенант, среднего роста, в новой еще гимнастерке, портупея, кобура – все, как положено, кроме разве что возраста, уже не лейтенантский, лет тридцать, как и мне. Лицо строгое, с оттенком печального добродушия. Поднеся руку к пилотке, отрапортовал – или скорее представился:

– Младший лейтенант Старовольский. Прибыл в ваше распоряжение со стрелковым взводом в составе двадцати четырех человек. Было двадцать шесть. Один ранен, один убит. Вооружение…

– На фронте раньше были? – перебил я его. Не потому, что я невежливый, просто вооружение я и так видел – «СВТ» и трехлинейки. В первую очередь надо о человеке узнать.

– В прошлом году, товарищ старший лейтенант. Под Запорожьем, потом под Ростовом. После ранения прошел ускоренные курсы.

Я испытал облегчение. Впрочем, мало ли народу бывает на фронте, в особенности возле фронта, а ранение получить можно и в двадцати километрах от передовой. Но всё же лучше, чем ничего. Будет время, расспрошу подробнее.

– Под Запорожьем? Значит, почти земляки. Мы в Одессе были тогда.

Старовольский кивнул. Было видно, что он не из тех, о ком корреспонденты пишут «военная косточка», и всё-таки стало ясно, что здесь он человек не случайный и зря свой паек есть не станет.

– Хорошо, лейтенант, – для краткости я повысил я его в звании. – Если вы не против, будем на «ты».

– Не против, – ответил он.

– Говоришь, потери? Как звали убитого?

– Сержант Рябчиков. Евгений.

– Пал, защищая Севастополь, вечная, значит, память. Надо родным написать. Не про Севастополь, конечно.

– Напишу.

Теперь было нужно выяснить главное. Я снова посмотрел на стоявшие передо мной три короткие шеренги и тихо спросил:

– Народ, я вижу, совсем зеленый?

– Почти все из запасного полка. Двое из госпиталей, один, как бы это сказать, доброволец из этих… Блатных, одним словом. Но вроде спокойный.

– Понятно, видел таких. Если что, перевоспитаем. Ну, давай будем знакомиться с личным составом. Список при тебе?

– Пожалуйста.

Я взял в руку светло-зеленый листок и командным голосом произнес:

– Здравствуйте, товарищи бойцы!

Ответили бойко. Этому научились. И еще наверняка маршировать под барабан, только неизвестно, когда теперь снова придется. Надо было сказать что-нибудь ободряющее, тем более что из блиндажа выглядывал Бергман и они уставились на его капитанскую шпалу. Сказать, а потом провести перекличку.

– Я рад, что теперь мы будем служить с вами вместе. Защищать нашу батарею, которая страшно фашисту не нравится. Очень не любят фашисты нашу батарею. Они вообще не любят наших батарей. Потому что дают они прикурить им по первое число. Уяснили? А теперь по списку…

И я громко выкрикнул:

– Аверин!

– Я!

– Бухарцев!

– Я!

– Владимиров!

– Я!

– Воробьев!

– Я!

Пока были в наличии все буквы алфавита. Надолго ли? За Воробьевым следовали Горбатов, Дорофеев, Дьяконов. Затем шли Езеров, Жучко, Задворный. После Иванова, а Иванов таки присутствовал, стоял Исмаилов – и интересно было, татарин он или нет, а если татарин, то из каких, поволжских, сибирских, наших? Косых, Кузьмук, Лукьянов, Мирошниченко. Последний, видать, из переселенцев – или из спецпоселенцев. Имелся тут и наш человек – Федя Молдован. Я был рад, что попадет он к Левке Зильберу, земляк он есть земляк. Жалко, что стоял Молдован в третьей шеренге, не разглядеть, но голос не детский, похоже, он-то и прибыл из госпиталя. А вот Мухин, по роже видно, как раз и был тот самый, из блатных, ему направление к Левке несомненно пойдет на пользу.

На «о» никого не нашлось. Зато на «пэ» имелся красноармеец Зиновий Пинский. Ел меня глазами из первой шеренги и не догадывался, какую проблему создает для ротного командира. Состояла же проблема в том, что направить его к Левке означало подвергнуть жестокому испытанию, поскольку старшина второй статьи Зильбер придерживался малообоснованного мнения, будто еврей в Красной Армии и на флоте должен быть примером для подражания. В случае же с бойцом из отдаленных от Черного моря мест приобретала значение иная особенность Зильбера, а именно искреннее верование, что евреи, проживающие севернее Ольвиополя и восточнее Снигиревки, – исключительные шлимазлы. С другой стороны, передача Пинского в руки старшины Лукьяненко, а этого в принципе не стоило делать, чтобы не дробить подразделения, тоже не сулила ничего хорошего, поскольку Лукьяненко всячески стремился доказать Зильберу ошибочность первого тезиса, но пока за неимением подручного материала изощрялся только на словах. Когда начнется немецкий штурм, вся эта ерунда потеряет значение. Но штурм еще не начался.

Следующую фамилию я разобрал не сразу. Оказалось – Пимокаткин. Еще один кандидат в мой блокнот, в любимую мною графу, куда я вписывал для памяти забавные и необычные имена. Забавная фамилия была и у Плешивцева. Плешивцев этот стоял в первой шеренге, немолодой уже с виду, битый – тоже, видно, пришел из госпиталя. Боец на «эр», старший сержант Рябчиков, выбыл навсегда и отовсюду, на «эс», красноармеец Сафонов, выбыл по крайней мере от нас. На «тэ» шел Терещенко, в замыкающих числились Усов и Черных. На «я» никого уже не было, и удивляться не приходилось, поскольку букв в русском алфавите тридцать три, а бойцов всего двадцать четыре. Теперь осталось составить со Старовольским новый список – кого в какое отделение, поставить людей на довольствие, разослать по работам, а лейтенанта ввести в курс дела. Если Бергман ничего не захочет сказать.

Бергман ничего не сказал. Лишь поприветствовал бойцов, назвав свое имя и должность. Ему было не до разговоров, дел, как всегда, невпроворот, а на вечер вызывали в полк. И его, и меня. Потому что скоро будет штурм. Но не сегодня, это точно, и не завтра. А дальше – неопределенность. Я последний раз поглядел на бойцов и скомандовал: «Разойдись».

Красноармеец Аверин

Старший лейтенант Сергеев сказал: «Разойдись», Старовольский повторил – и мне захотелось повалиться на землю. Хорошо, хоть разрешили сесть в окопном закутке, съесть сухой паек. Тут бы обед не помешал, но раньше ужина ничего не светило, да и с ужином было неясно – будет он или нет, нам ничего не сказали. Пока шли через прореженный снарядами лесной массив, я сбил себе ноги и как волк проголодался. Зато получил массу впечатлений и узнал много нового. Новых запахов и звуков, например. Один гул и треск чего стоил, не прекращался ни на минуту, только стихал в одном месте, чтобы усилиться в другом, – и я понимал, что скоро не буду обращать на него никакого внимания.

Пока Старовольский с моряком обсуждали наши (а чьи же еще?) дела, мы расположились под маскировочной сеткой на пустых снарядных ящиках, достали сухари, консервы и приступили к еде. Я приглядывался к Мухину – не мелькнет ли вдруг мой ножик, но Мухина заслонил Молдован, здоровый парень, выписанный из новосибирского госпиталя и присоединившийся к нам по пути. Вскоре ко мне подошел Шевченко (вместо бескозырки на нем была теперь пилотка), и с ним еще двое. Хотя они тоже были в пилотках, я сразу понял – краснофлотцы.

– Это ведь ты Аверин? – спросил меня Михаил. – Могу поздравить, будешь в моем отделении. Я слышал, как вас капле́й с младши́м расписывали. Ты, Пинский, Пимокаткин… Рад?

– Ну, рад, – ответил я, не очень уверенный в том, как оно на самом деле. С одной стороны, Михаила я знал и парень он был ничего, так что лучше служить вместе с ним, а с другой – пес их поймет, что у них на уме и какой этот Шевченко отделенный.

– А кто у нас Мухиным будет, не скажешь? – тихо шепнул вдруг Шевченко.

Вот кто их на самом деле интересовал. И попал он, значит, в то же отделение, что я. Есть чему порадоваться, нечего сказать. Я легонько мотнул головой в сторону Мухина, жевавшего в стороне тушенку с белым хлебом – интересно было, где он его спер.

– С виду мелкий фармазонщик, – авторитетно сказал один из краснофлотцев, слегка чернявый, с носом из разряда орлиных.

– Посмотрим, – ответил Шевченко. – Кстати, знакомься. Костя Костаки, – показал на носатого. – И Саня Ковзун. – У этого волосы были посветлее, глаза тоже, и сам он был пошире и на вид добродушнее.

Я протянул руку.

– Алексей. Тушенку будете?

– Поели уже. А Молдован у вас кто?

– Вон тот.

– Не салага, сразу видно.

По всему выходило, что «салагой» был я и приписанные к моему отделению Пинский и Пимокаткин. Конечно. Хотя вслух краснофлотцы этого не сказали и нос свой не задирали – даром что у Костаки имелось что задрать. Но поглядим, как будет, когда до службы дойдет. Я слыхал, что такое на флоте «салага».

– Ладно, – сказал Шевченко. – Пойду познакомлюсь с товарищем предметно.

И направился к Мухину.

– Привет, пехота. Я Шевченко, хоть и не Тарас.

– Слышали уже, – ответил тот, сосредоточенно наматывая на ложку тушеночные волокна.

– Ты сам откуда будешь?

– Сейчас из Барнаула.

– Знаю, Сибирь. Западная, да? Что там делал?

– Чё надо, то и делал. Только я не из Сибири, а коренной москвич. Потому имей в виду, надо будет чё в Москве – помогу.

– Всё ясно. Ну, бывай.

Оставив Мухина в недоумении дожевывать паек, Шевченко вернулся к нам, вполне удовлетворенный «предметным знакомством». Теперь его внимание привлекла моя самозарядная подруга.

– Сегодня выдали?

– Ага.

– Стрелял из такой?

– Раз только, нас больше с трехлинейкой учили. И с «дегтяревым» немного. Рябчиков хороший был стрелок. Бил «в самую дырочку». Это он сам так говорил.

Вот и про Рябчикова нашлось у меня доброе слово. Прошло лишь несколько часов, и стал сержант другим человеком. Мертвым, зато положительным.

– Така крашче як трьохлынийна будэ, – сказал Саня Ковзун.

– Если не заест, – добавил Костаки.

– А заедает? – встревожился я.

– Бывает, – подтвердил Шевченко. – Так что имей в виду и при случае обзаведись чем-нибудь еще. Тут всё сгодится. Во, гляди, какая у меня техника.

Я уважительно поглядел на основательно вычищенный ППД.

– Случаев у нас тут бывает достаточно, – проговорил Костаки. И я сразу понял, о каких таких случаях речь, – винтовки Рябчикова и Сафонова мы всю дорогу несли по очереди.

Тут поверху крепко шибануло, шут его знает чем, кажется, хорошим снарядом. На нашу сетку, а сквозь нее на нас посыпались камешки, песок и мелкие древесные сучья. Шевченко вздохнул и встал.

– Товарищи гансы выпили послеобеденный кофе. И эти люди хотят, чтоб я к ним хорошо относился.

Не знаю, с чего Шевченко взял, будто немцы ждут от него хорошего отношения, однако подумать об этом я не успел. Нас окончательно разобрали по отделениям, и помкомвзвода, старшина второй статьи Зильбер, повел назначенных на работы, в том числе меня, Молдована и Мухина, на стрелковую позицию, показывать, что и как. Вместе с нами пошел Старовольский, ставший теперь командиром взвода в роте старшего лейтенанта Сергеева. Наша служба на плацдарме началась.