Читать книгу Моя любимая волчица Магда - Виктор Ковалев - Страница 4

Наступил день, который все ждали, ждали с ненавистью и страхом, этой печальной участи были подвержены все курсанты третьих курсов нашего училища.

Начиналась подготовка к параду 7 ноября, очередной годовщине октябрьского переворота, совершенного большевиками. Начальник курса, капитан Голиков, на утреннем построении объявил, что все курсанты ростом от 175 сантиметров записаны в парадный расчет – коробку 16 на 16. И началось: строевая подготовка по шесть часов каждый день. К концу октября должны были начаться ночные тренировки на Дворцовой площади в Ленинграде для слаживания подразделений. Для большего эффекта при прохождении коробки по брусчатке коробку было велено подковать. На всю длину подошвы сапог саморезами прикрутили металлическую пластину, а на носок подкову. Создавалось впечатление, что идет не парадный расчет, а гарцует эскадрон. Наличие пластин проверялось каждый день, отсутствие каралось нарядами вне очереди. Правофланговые должны быть только отличниками боевой и политической подготовки и по возможности коммунистами. Коммунистов было немного. Курсантов начали дергать в особый отдел, политработники голосили, что любой проступок, любое нарушение воинской дисциплины будут иметь политическую окраску. Маховик военного дурдома набирал обороты. На первой ночной тренировке нас высадили в десятом часу вечера неподалеку от Дворцовой, которую мы уже ненавидели. Коробку перестроили в колонну по три, и мы двинулись мрачными улицами и переулками старого Питера. Грохот от пластин и подков был такой, что в окнах загорался свет, открывались окна, люди, высунув головы, пытались осмыслить происходящее. На предшествующих инструктажах рассказывали, что был случай, когда на голову курсанта из парадного расчета свалился или был специально сброшен цветочный горшок. Курсант был троечник, голова не была отягощена знаниями и поэтому не пострадала, а горшок разбился. Пройдя метров сто, мы уперлись в колонну моряков, которые, в свою очередь, подпирали пограничников. Сбоку оказались зажатыми два икаруса с надписью «Интурист»; судя по флажкам на лобовом стекле водителя, интуристы были финнами. Автобусы тряслись мелкой дрожью, то ли от работы двигателей икарусов, то ли от страха пассажиров, испуганно выглядывавших из-за розовых занавесок. Было от чего трястись. Тысячи людей соответствующего роста, в военной форме, с карабинами и автоматами, да еще ночью, когда все мирные люди готовятся спать. Что они могли делать здесь, промозглой ночью, с оружием в руках? Ну конечно, как уже было, идти завоевывать страну лесов и озер, милую каждому финскому сердцу Суоми. Чтобы казаться еще страшнее, и мореманы, и погранцы, вооруженные карабинами, примкнули штыки и очень синхронно выполнили команду «На плечо». Мы, чтобы не отстать, передернули затворы автоматов. Звук был неповторимый. Розовые шторки задернулись моментально. Была дана команда «Разойдись». Нашлись старые ящики, заполыхал костер, и два курсанта с первой шеренги, с факультета энергетиков, Брынский и Дворянинов, потрясая автоматами и дико вопя, прыгая вокруг костра, исполнили обряд камлания эвенкийских шаманов. Из коробки, вмиг ставшей толпой, отделилась долговязая фигура и уныло поплелась к парапету, отделявшему плескавшуюся темными водами Неву от набережной.

Это был курсант Розанов. Он не входил в состав коробки, но Голикова тошнило от мысли, что Розанов будет греться в казарме, пока он, Голиков, будет морозить уши и нос на Дворцовой. Розанов был назначен запасным, так, на всякий случай. Леха Розанов был высок, неимоверно худ и обладал необычайно длинным носом, доставлявшим Лехе немало досадных неприятностей. На курсе была традиция: при получении письма из дома нахлопать долгожданной весточкой по носу получателя. Понедельник – один раз, вторник – два, и так далее. Нетрудно догадаться, что Леха получал письма только по воскресеньям. Причем для усиления чувств от получения родительского письма в конверт вкладывалась расческа или обломок линейки. Местный художник Андрей Радченко по прозвищу Срак, подзуживаемый Водолазским и Гнеденковым, разрисовал спящего Розанова, он же Бом, Носенбом, Шнобель, Шлопак. Затем сняли крепко спящего Бома вместе с кроватью со второго яруса и тихо отнесли в туалет. Посреди ночи дежуривший по училищу подполковник Шитов, зайдя на курс, выслушав доклад дежурного, отправился смотреть порядок в туалете. Там он и обнаружил кровать с Бомом, укрытым одеялом с головой. Когда Шитов сдернул одеяло, на него глянуло размалеванное страшилище. Из казармы Шитова вывели под руки, в сопровождении медсестры. Второй раз тот же Шитов нарвался на Розанова, когда тот прятался в шинелях, увиливая от зарядки.

Раздвигая шинели, ища возможного уклониста, настойчивый Шитов, отодвинув очередную шинель, завопил от ужаса: на него смотрело мертвенно-бледное лицо Бома, разукрашенное Сраком под Дракулу.

Бом не любил зарядку и все, что было связано со спортом. Он бежал, загребая землю сапогами 47-го размера, отставив тощий зад, вытянув тонкую шею и делая такое скорбное выражение лица, что у всякого видевшего эту картину возникало неимоверное желание ускорить Бома пинком под зад. Преподаватель по физо майор Панюхин называл Леху сбежавшим из Бухенвальда и с нескрываемым удовольствием ставил двойки. Однажды Срак превзошел самого себя: он фломастерами Бому на носу изобразил красивый мужской половой член. Утром наступило воскресенье и подоспела весточка с родины. Только на этот раз вместо линейки и расчески в конверт насыпали медяков. Выйдя из спального кубрика, Бом столкнулся с Голиковым и двумя девчонками из библиотеки, пришедшими провести очередной тематический утренник, посвященный какой-нибудь книге и ее роли в воспитании будущих офицеров.

Увидев Бома, девчонки прыснули со смеха и схватились за животы. Голиков хлопал руками себя по бедрам, как курица, охал, ахал, открывал и закрывал рот в тщетной попытке что-то сказать.

Так вот, этот курсант Розанов, которого Голиков взял, как позже выяснилось, на свою голову, из левого кармана шинели достал крем для чистки обуви, из правого – щетку, предусмотрительно завернутую в полиэтиленовый пакет, и попытался начать чистить сапоги. Чистить очень мешал автомат. Немного подумав, Бом снял его и прислонил к парапету. К Бому подошел командир отделения с очень хмурым лицом. Такое лицо у сержанта Валеры Бондаренко стало после ночного дежурства в доме офицеров. Ночью он познакомился с красивой рослой женщиной, прогуливавшейся по тротуару. Дама согласилась продолжить общение в актовом зале и сказала, что никуда не торопится, может с красивым курсантом остаться хоть на всю ночь. Начались поцелуи взахлеб, и в один момент Бондаренко засунул руку под юбку. Но там было такое… короче, красивая дама оказалась красивым плечистым мужиком. И часто можно было видеть картину, как Бондаренко смотрел на ту руку, которая трогала то самое, и тяжко вздыхал. Бондаренко, подойдя к Бому, уже замахнулся, чтобы дать увесистого пендаля, но, взглянув на окна икарусов, передумал.

– Слышь, радиолюбитель хренов, будешь автоматы всему отделению чистить.

Бом выискивал в радиожурналах какие-то мудреные схемы, вместе с приятелем Пашей Горским что-то вырисовывали, выпиливали лобзиком, протравливали платы, паяли, настраивали по осциллографу, добиваясь нужных параметров, и выбрасывали в мусорку.

Бом вздохнул, положил автомат на парапет и принялся чистить сапоги. С неба падал мелкий снег, брусчатка была скользкая, неуклюжий Бом, скользнув пластиной по брусчатке, нелепо взмахнул руками и, пытаясь найти точку опоры, коснулся автомата. Автомат скользнул по узкой гранитной стенке парапета и предательски свалился в Неву. Спустя минуту курсовой офицер, стукач и ябеда капитан Мухамедханов, взметая полы офицерской шинели, что было сил бежал докладывать о ЧП начальнику факультета, только перевевшемуся из боевой афганской части полковнику Гаряеву по прозвищу Шерхан. Шерхан и Мухамедханов по национальности были татары, и у Мухи, так за глаза его называли курсанты, появился шанс подвинуть Голикова, перехаживавшего капитаном уже девять лет с исполняющего обязанности начальника курса на просто курсового офицера, а самому стать начальником и получить майора.

Узнав о случившемся, Голиков едва не потерял сознание, но дара речи лишился точно. Как он ждал этих заветных майорских погон. Все знали, что в его кабинете в шкафу висел новенький китель с погонами майора. Сколько раз, наперегонки с Мухой, для достижения своей цели сдавал своего предшественника, бывшего начальника курса подполковника Рыжкова. Настоящего комбата и отличного мужика. Все праздники, вместо того чтобы провести их с семьей, Гога – так звали Голикова курсанты – торчал в казарме, вынюхивая, выглядывая, и все равно его начальство драло как сидорову козу. Но после падения автомата можно было вместо капитана щеголять в погонах старшего лейтенанта. И это в лучшем случае. В худшем – положить партбилет на стол и пойти в роту обеспечения взводным, до скорого выхода на пенсию. Не торопясь, кошачьей походкой подошел Шерхан, закурил, сделав несколько глубоких затяжек, бросил окурок в воду, посмотрел скорость течения.

Обратился к своему заму по политчасти полковнику Рымареву:

– Нужно достать оружие.

– Как?

– Каком, как утратили.

– Батальон, стройся!

Насколько позволяло пространство, кое-как втиснулась коробка. Кроме нашего курса, были еще энергетики, инженеры и ракетчики.

– Коммунисты, шаг вперед! – пропищал Рымарев.

Строй шевельнулся, и коробка выдавила с десяток коммунистов и кандидатов в члены КПСС, в основном из последних шеренг. Шерхан прошелся вдоль шеренги и, поняв, что к автомату могут добавиться еще утопленники, скомандовал:

– Отставить, стать в строй.

Прозвучала новая команда:

– Курсант Матчамбаев, выйти из строя!

Вышел левофланговый первой шеренги Серега Матчамбаев, он же Чамберс, а просто боксер Серега с третьего «А» курса. На вопросы о его национальности неизменно отвечал: «Русский, а что, есть сомнения?» Сомневающихся не было. А боксер – потому что был кандидатом в мастера спорта в супертяжелом весе. И как возмущался Голиков, особо не прилагал даже малейших усилий, чтобы получить мастера. Сереге было удобно отлынивать под видом тренировок от различного вида дурацких хозработ, строевой, уборки казармы или чистки плаца от снега. Он прекрасно в это время спал в спортзале или гулял по Пушкину, поскольку имел свободный выход в город.

Курсант Матчамбаев был любимцем всего курса и гордостью всего училища. Гордостью – потому что редкое его увольнение обходилось без драки с патрулем. Сколько раз он вызволял подвыпивших сослуживцев из цепких лап патруля! Когда на первые курсы командирами групп и старшинами стали ставить старшекурсников, те начинали зверствовать над «зелеными» курсантиками. Один, назначенный старшиной, заметив, что курсант, выходя из столовой, захватил кусочек хлеба, заставил его съесть перед строем, пока весь курс отжимался на плацу, в луже. Узнав об этом, Серега пришел на вечернюю проверку на этот курс и, ткнув буханкой подплесневевшего хлеба в грудь новоиспеченного старшины, прошипел:

– Даю минуту, чтобы ты его сожрал.

Тот, давясь кусками, испуганно поглядывал на Чамберса. Утром начальник потерпевшего старшины подполковник Манаенков выговаривал Голикову:

– Скажи своему головорезу, чтобы ко мне на курс ни ногой.

На зимних каникулах у нас на курсе оставалось три человека: Чамберс, Саня Лосев и, конечно же, Бом. Серегу оставляли за драки в увольнениях, Бома – по настойчивой просьбе Панюхина за физо, а Лосева – за дороговизну билетов до Петропавловска-Камчатского, откуда он был родом.

– Ну зачем тебе, Лосев, переться на Дальний Восток? Далеко, дорого для казны, еще и нарушение привезешь. Посиди-ка лучше в казарме, отдохни, лекции повтори, учишься из рук вон плохо, в увольнение пару раз сходишь, может быть.

Бом чертил свои дурацкие электросхемы, Чамберс лежал на кровати на первом ярусе и запускал Лося в космос. Раскачивая кровать второго яруса с лежавшим на ней Лосевым, Чамберс подбирал слова, образованные от слова «лось»:

– Лосипетр, Лосиноостровск, напилось, пришлось, повелось.

Лосев, подпрыгивая на кровати, скрипел зубами и терпел выходки Чамберса; ему очень хотелось хоть раз съездить тому по зубам, но это было чревато последствиями.

– Послушай, знаток русского языка, назови три полных русских женских имени, но чтобы не оканчивались на «а» и «я». Назовешь, с меня чипок – офицерский буфет.

Раскачивание кровати прекратилось.

– Таня, Валя, Галя, Рая, Света; нет, все не то.

– Лось, знаю: соседка моя тетя Люба Кадомская, Люба, Любовь, есть.

Спустя некоторое время Чамберс снова заорал:

– Лось, опять узнал: подруга твоя Нелька, Нелли то есть.

У Лося с Нелли были очень высокие, трогательные отношения. Встретив Лося, возвращавшегося из редких увольнений, потому как учился плохо и был систематическим залетчиком, мы, окружив его, с нетерпением спрашивали:

– Лось, ну как?

Лось деловито, неторопливо снимал шинель, вешал китель на плечики, доставал пачку кишиневского «Космоса», закуривал, внимательно осматривал каждого из нас – нет ли подвоха – и сокрушенно отвечал:

– Не дает.

Беседу Чамберса и Лося прервали ходоки-курсанты, оставленные на зимние каникулы из-за физо, с разных курсов и факультетов. Расценки у Чамберса были более чем демократичные. Спорткафедра получала спиртное с хорошей закуской, а Чамберс – чипок, проплаченные в буфете котлеты, сметану и свежие, с пылу с жару плюшки. К обеду двоечники по физо успешно пересдавали упражнения на брусьях и перекладине и бежали оформлять проездные документы, а Чамберс в сопровождении Лося и Бома, пищавшего, что ему опять будет плохо, шли в буфет, где их ждали курсантские деликатесы. Через час Бом и Лось сидели, осоловевшие от сметаны и котлет, судорожно икали, а Чамберс возмущался:

– Э нет, ребята, так не договаривались, все должно быть съедено. Давай утрамбовывать, делай как я.

И прыгал через спинку стула, туда и обратно, под неодобрительные окрики буфетчиц.

Еще Чамберса не любили в женском общежитии Ленинградского сельхозинститута. Точнее, студентки, особенно экономфака, очень любили, а вот вахтерши – ненавидели. На столе у вахтерши лежала памятка, в которой крупными буквами было написано:

«Курсанта Матчамбаева из ПВУРЭ не пускать под любым предлогом, таким как:

– Срочно нужно кого-то увидеть.

– Вопрос жизни и смерти.

– Зайти погреться.

– Его там очень ждут.

– Только на одну минуточку.

Курсант Матчамбаев срывает посещаемость студенток экономфака. Они беременеют».

Но нужно отдать должное Чамберсу: к внеплановым беременностям он не имел ни малейшего отношения. Он врывался с толпой курсантов, сдвигались столы, о потолок ударялись пробки из-под шампанского, приносилась гитара, Чамберс, настроив, начинал петь. Нашу любимую бессмертного Булата – «Песенку кавалергарда». Все вокруг менялось. Студентки становились фрейлинами, халаты и сарафаны менялись на бальные платья, химия и простенькие стрижки становились изысканными прическами. Курсанты превращались в господ юнкеров, блестели эполеты и аксельбанты. Слышалось непривычное: «юнкер», «право, что вы себе позволяете», «увольте».

– Мадемуазель, я очарован вами-с.

Чамберс пел, и мы переносились в девятнадцатый век, несомненно, лучший и романтичный.

При всем этот Чамберс не заводил серьезных отношений, дальше легкого флирта дело не шло. Он недолго переписывался с какой-то дамой из Воронежа, но дальнейшего развития отношения, если они и были, не получили. Посетив однажды ДОФ, основной поставщик офицерских жен Чамберс сокрушенно произнес:

– Контингент все хуже и хуже, крокодил на крокодиле и бабой Ягой погоняет. Нужно что-то менять.

Две недели Чамберс с двумя курсантами с младших курсов сосредоточенно изучал популярный тогда брейк-данс. Посчитав, что уже можно показать публике, Чамберс с двумя товарищами прорвался в клуб мореманов, соседний с нашим военно-морским училищем. Фурор был полнейший. По окончании Чамберс объявил:

– Дорогие дамы, ждем каждую субботу в нашем ДОФе, брейк-данс будет всегда.

Выпихнув своих коллег по цеху через черный ход, он сам не успел выйти, схваченный рассвирепевшими мореманами.

– Ты че, с курятника (так называли наше училище), совсем страх потерял? Мало что сам приперся, так еще девочек наших сманиваешь?

Чамберс рыдал:

– Пустите, морячки, клянусь: первый и последний раз, я знаю, вы меня бить будете.

– Догадливый какой.

Проходившие мимо курсанты старших курсов морского училища, знавшие Серегу, урезонили его:

– Серег, хорош прикалываться, а вы отпустите, пока зубы и челюсти целы и носы на месте.

Чамберс знал, когда нужно применять свое мастерство боксера. И против кого.

После первого курса, когда две наши группы были вывезены в летний лагерь, пользуясь моментом, что тогда еще комбат Рыжков спал пьяным в офицерском домике, дождавшись вечера, рискнули прорваться в сельский клуб на танцы. Поразвлечься с девчонками, но в клубе кроме девчонок были еще так называемые деды – старослужащие солдаты из близлежащих частей. Досталось нам по первое число. Избитые, окровавленные, в синяках и кровоподтеках, мы в лагере встретили Чамберса с двумя бидонами молока. Он, оказывается, успел посетить колхозную ферму и уболтать молодых доярок поделиться молоком.

– Кто? – заорал Чамберс. Затем, успокоившись: – Кто может, идем со мной.

Первым рухнул гигант с черными петлицами связиста. Началось избиение. Чамберс валил с одного удара супертяжеловеса, применяя уходы, уклоны, хуки, сальстепы и апперкоты. Через полчаса было все кончено. На полу лежало несколько неподвижных тел, слышен был девичий визг, солдаты жались к стенам, некоторые предусмотрительно выпрыгнули из окон.

На следующий день, построив курс, протрезвевший Рыжков прохаживался вдоль строя.

– Мне из штаба доложили, что у некоторых солдат сотрясение мозга, не считая выбитых зубов и сломанных носов. И, – он пристально посмотрел на Чамберса, – говорят, что это сделали наши курсанты.

– Врут, товарищ подполковник, сами между собой подрались. Вообще хулиганье так распоясалось, что проходу не дают.

Чамберс стоял перед Шерханом, ожидая дальнейших распоряжений.

– Курсант Матчамбаев!

– Я.

– Слушай боевой приказ. Достать оружие.

Чамберс оторопел.

– Вы че, еханулись, товарищ полковник? Май месяц на дворе.

У Шерхана заходили желваки на скулах.

– Батальон, равняйсь, смирно. Курсанту Матчамбаеву за отказ от выполнения боевого задания объявляю семь суток ареста.

Шерхану, может, хотелось объявить и больше, но 10 суток мог объявить только начальник училища.

– Повторяю приказ. Курсант Матчамбаев, достать оружие!

Чамберс глянул в глаза Шерхана. Что он там увидел – сгоревшие остовы КАМАЗов на серпантинах Афганистана, может еще что? Но отдав автомат, фуражку и белый парадный ремень стоявшему рядом курсанту, подошел к парапету и стал медленно расстегивать шинель. Чамберс знал, что следующее невыполнение идиотского приказа – трибунал и, возможно, дисциплинарный батальон. Разделся до трусов, причем Мухамедханов заметил, что трусы были неуставного красного цвета. Тут же был послан Чамберсом по месту прописки. Чамберс Муху посылал так часто, что тот уже не обращал на это внимания, воспринимая как само собой разумеющееся.

Чамберс недобрым взглядом окинул Бома, снял трусы и шагнул к парапету. По команде Шерхана Чамберса вокруг талии обвязали брючными ремнями, причем крепость каждого узла Шерхан проверил сам лично. Занавески в икарусах вновь пришли в движение, и, преодолевая страх, выглянули испуганные и недоуменные физиономии интуристов. Интересно, что в этот момент им объясняла гид? Поежившись несколько секунд, переминаясь с ноги на ногу, Чамберс солдатиком шагнул вниз; раздался всплеск, и куча брызг взметнулась над парапетом. Мы, не дожидаясь команды, бросились к парапету; на поверхности показался Чамберс, выдохнул и ушел под воду, блеснув ступнями. Через некоторое время, показавшееся нам бесконечностью, он вновь вынырнул, дернул за ремень, его потащили наверх, автомат был перекинут за спину. Дул пронизывающий ветер, падали снежные хлопья, Чамберса мы сушили шарфами, перчатками. Медсестра Гуля, всхлипывая, растирала мощный торс Чамберса спиртом. Чамберс выхватил у нее пузырек и сделал несколько глотков. Подождав, пока Чамберс оденется, Шерхан скомандовал:

– Батальон, равняйсь, смирно! За образцовое выполнение боевого задания, проявленные при этом мужество и героизм курсанту Матчамбаеву объявляю, – Шерхан сделал паузу, в коробке зашептали: «Ну, верняк отпуск Сереге дадут». Шерхан выдохнул: – снимаю ранее наложенное взыскание – семь суток ареста… Была дана команда начать движение.

Проходя мимо второго икаруса, поравнявшись с последним окном, Чамберс увидел белокурую симпатичную девушку. Та, улыбаясь Сереге, нарисовала пальцем на запотевшем стекле сердечко, поцеловала его и показала на Серегу. Она была совсем из другого мира, где человеческая жизнь стоит неизмеримо дороже куска железа, пусть и способного убивать.

После этого случая Чамберс сильно изменился, точнее, не изменился – каким он был, таким и остался, изменилось его отношение к нам. Он стал молчаливым, на шутки не реагировал, от услышанных анекдотов не смеялся, на заданные вопросы отвечал односложно: да, нет. Не выдержав такого отношения, Вадька Иванов взорвался:

– А что бы мы могли сделать, что бы ты сделал на нашем месте?

– Каждый сделал все, что смог, – отвечал Чамберс, – и закрыли эту тему.

Даже на выпускном вечере его не было вместе с нами. Куда он распределился, тоже никто не знал.

Михалыч сходняки собирал у себя в сауне, точнее, сауна была не его, а отобранная у одного из коммерсантов, но Михалычу нравилось, когда братва называл сауну «У Михалыча». Он сидел во главе стола, часть не прикрытого простыней тела украшали многочисленные татуировки. На столе стояло пиво и лежала вобла. Михалыч залпом осушил бокал, посмотрел на воблу, блестевшую от жира: на воблу не хватало зубов. Зубы и здоровье наш пахан оставил на зонах, где в общей сложности, с небольшими перерывами, провел около 25 лет, чего вполне хватало по нынешним меркам, чтобы прослыть в криминальной среде авторитетом.

– Ну че там у тебя, Сивый, стряслось? Давай расскажи обществу, кто братву огорчил.

Поднялся тщедушный наркоман с впалыми щеками и бесцветными глазами. Голова была тронута сединой, за что и получил такую кличку.

– Коммерсила в Ногинске павильоны открыл, на предложение уделить внимание ответил отказом, пятерых наших положил, здоровый что конь, а у нас откуда здоровье?

– Положил наглушняк?

– Да нет, пацаны живы все, поломал только сильно.

– Молотобоец, значит, – пожевал губами Михалыч. – Чем торгует?

– Да игрушками какими-то.

– Монгол, – обратился ко мне Михалыч, – это по твоей части. За неуважение к братве порвать, чтобы другим коммерсилам неповадно было.

Слово «порвать» ограничения не имело: чем хуже для коммерсанта, тем лучше для братвы, вплоть до убийства, жесткого, показательного, поучительного.

– Кого брать?

– Сивого возьмешь с его командой, пусть покажут этого Рэмбо.

Приехав в Ногинск, найдя эти павильоны, которые и павильонами можно было назвать с большой натяжкой, скорее большими ларьками, коих в России 90-х было великое множество, я достал ТТ, загнал патрон в патронник, чуть оттянул ударник, одновременно служивший предохранителем.

– Сидите пока здесь. Схожу оценю обстановку, по необходимости маякну.

Выйдя из девятки, я направился к ларькам, выбрав один, на витрине которого красовались детские игрушки, зашел с тыльной стороны. Я обомлел: за столом, улыбаясь, на меня смотрел Серега Матчамбаев. Мы обнялись. Он постарел, осунулся, даже, кажется, меньше стал ростом. Поговорили об однокурсниках, из 80 человек нашего выпуска служить осталось не более 10—12. Остальные уволились. Причем увольнялись все по-разному. Братья Гугуце и Бубуце, чтобы уйти из армии, приковали себя цепью на Красной площади, Вадик Иванов по кличке Припадок даже прыгал с поезда вниз головой. Помогло, уволили. Были и первые потери: Саня Лосев был убит в кафе пьяными малолетками, добродушный Саня Василюк, Андрюха Фарафонов, Эдик Шапран.

– Давай помянем ребят, – предложил Сергей, доставая начатую бутылку коньяка.

– Я не пью, Сергей.

– Даже в этом случае?

– В любом, и в этом тоже.

– А я выпью. Царство небесное вам, мои братишки. Так Саня Лосев и не сказал мне третье женское имя.

Настало время перейти к главному – цели моего приезда.

– Ну, расскажи, Серега, как ты докатился до такой жизни, что стал барыгой? Пацанов наших бьешь.