Читать книгу Ночь - Виктор Мартинович - Страница 4

Если бы в «Охотниках на снегу» Брейгеля кто-то выключил свет, а озеро внизу холма плотно окружил палатками торговцев со звездочками свечей, получилась бы панорама «Господин Книжник и госпожа Герда выходят к рынку». Книжник – любой из удрученных мужчин, которые спускаются к озеру. Герда – любая из черных собак, которые сопровождают неудачливых охотников.

То, что Брейгель очень подходит к этому городу, я понял еще в счастливую пору восходов и закатов. У Минска всегда был Брейгелев снег, Брейгелевы прохожие и Брейгелевы деревья.

Над прямоугольным озерцом нависает величественная «Колокольня» – высокая труба истлевшего и давно разграбленного завода. Именно отсюда Гацак каждый раз объявляет приход утра и вечера. Сразу за заводом начинается пограничная стена, которая отделяет наши земли от Кальварии. Сам рынок – центр общественной, политической и развлекательной жизни Грушевки. Что правда, забав тут мало: точки с брагой разных видов, газета «Газета» и каток, в который превратился прямоугольный прудик.

Две шеренги палаток рядом со спуском с холма торгуют одеждой. Чем теплей, тем дороже. Я протискивался через развешанные дубленки, шубы и шапки, заставы шерстяных носков и полигоны с ботинками и берцами.

Благодаря работающей котельной Грушевка считается самым зажиточным полисом в округе, и поэтому получить разрешение на торговлю на ее базарной площади очень сложно, а лезут на этот рынок все, у кого есть чем торговать. Хоровод незнакомых лиц, и каждый что-то сунет тебе в нос, и каждый нахваливает свою «почти соболью шубу», свой овечий кожух «всего за двадцать цинков». Есть и те, кто сразу видят: человек одет основательно, продать ему ничего не получится, и пробуют подойти с другой стороны: «Начальник, почем заяц? Начальник, за два цинка беру зайца! Купишь себе бобра!»

Не дураки, видят рядом собаку и мгновенно делают вывод про платежеспособность клиента. Герда прижалась ко мне, мы оба на рынке немного волнуемся, чтоб ее кто-нибудь не украл.

За меховыми рядами начинаются почти безлюдные палатки с платьями, рубашками, пиджаками и футболками: в сумраке можно разглядеть высвеченные фонарем или свечой отрезы роскошных тканей со сказочными узорами. Одежда фей и принцев, воспоминание о прекрасной эпохе, силуэт из Laterna Magica.

Когда-то такая шелковая блузка стоила больше, чем кожух из овчины, сейчас же красота не котируется. Продавщицы тут все как на подбор – миловидные девушки, которые своей красотой пробуют напомнить, что когда-то одежда должна была не только сохранять тепло, но и украшать. Но тьма и холод отняли все. И какой бы изысканный галстук ты ни купил, элегантность выбора смогут оценить только те же продавщицы и только в момент, пока ты за него торгуешься. Потому что, когда наденешь, запахнешь на себе пальто, замотаешься накидкой и, сгорбившись, пойдешь восвояси, всем будет безразлично, что за чудо украшает твое туловище спереди.

Я помню день, когда на нашем базаре на лотках с металлическим ломом перестали выставлять угольные утюги: вещь, казалось бы, полезная, по крайней мере, не менее полезная, чем поцарапанный смеситель или душевая головка. Но кто будет утюжить юбку, которая постоянно – и на улице, и в помещении – скрыта тяжелой верхней одеждой? То же самое, что на солнечных очках попробовать разбогатеть!

Продуктовые ряды начинаются с разных видов рыбы: вьетнамцы торгуют свежим пангасиусом: он выращен в одном из прудов соседнего города-государства. Жирный, огромный, безглазый. Рыба конца света. Дальше – замороженный лосось, форель, хек, креветки, все под одним ценником, сто граммов равны цене года жизни в нашем вольном городке. Дальше – живые голуби, которые, как крысы, как-то находят себе и тепло, и пищу и умудряются выживать и плодиться. За птицами – вымерзшие окровавленные кости крупного скота, зрелище, способное кого угодно сделать вегетарианцем. Следом – крысы и мыши-полевки (последние – дороже, поскольку не имеют отвратительного привкуса и запаха и их можно употреблять вместе с косточками, если хорошо пропечь).

И, наконец, моя любимая еда, оптимальная по соотношению цены, сытности и происхождения ингредиентов: «пиханная пальцем колбаса». Один цинк за кило. Дешево!

Во времена, когда листья еще трепетали под утренним светом, пиханная пальцем колбаса тоже была в нашем крае национальной едой. В отличие от блинов, роднивших белорусскую кухню с русской, драников со шкварками, которые стоят рядом с цепеллинами и картофельной бабкой в ряду литовских блюд, пиханная пальцем колбаса всегда была чисто белорусским блюдом. Тогда ее еще готовили из смеси не самых лучших частей свиной и говяжьей туш, сала и перца. Но, заметим, – уже тогда! – ее называли, не исходя из ее состава (например, колбаса из субпродуктов), а исходя из метода ее «напихивания».

То, из чего советские люди лепили свои «котлеты» (называя пирожки из дрянного фарша благородным словом cotlette, которым во всем мире называют мясо на косточке), белорусы издревле запихивали в свиные кишки, запекали в печи или варили в деревенском «супе рататуй» (не путать с прованским ratatouille).

Я понимаю, почему торговцы на базаре затемненной Грушевки не заинтересованы в отражении состава своей колбасы в ее названии. Но для меня загадка, почему та, стародавняя «пиханная пальцем колбаса» сберегла тайну своего происхождения от всех. И – что самое главное – вкус остался почти тем же! Особенно если хорошо прожаришь на углях! Поэтому, пожалуйста, никогда мне не говорите, из какой дребедени сделано то, за что я сейчас отдам свой цинк! Мне это неинтересно! И не удивляйтесь предыдущей гастрономической лекции: человек, который все время хочет есть, будет петь про пищу с вдохновением Кнута Гамсуна.

И сейчас, когда колбаса выбрана, взвешена, настало время рассказать про самую важную вещь в наши темные времена. Вещь, за которую можно купить все, кроме нормального отопления в квартире и солнца за ее окнами (а также других вторичных мелочей).

Цинк. Когда торговцы настоящими вещами (то есть светом, теплом и пищей) перестали принимать бумажные деньги, а воспоминания о капиталах, похороненных вместе с банковскими счетами и банковской системой, перестали быть приличной темой для разговора даже на точке с медом, мир погрузился в бартер. Люди меняли одеяла на свечи, моченые яблоки на буржуйки, уголь на зажигалки. Но быстро нашлась штучка, оказавшаяся полезной (в отличие от золота, которым люди начали лудить самовары) и не самой распространенной. Источник света и – если говорить о недолговечных обогревателях – относительного комфорта. Последний надежный носитель малых доз электричества.

Могу только догадываться, почему батарейки и аккумуляторы, в большинстве своем гальванические, никель-металл-гидридные и никель-кадмиевые, начали называть именно цинком. Ведь патрончиков с обозначением Ni-Zn в обороте не очень много и котируются они одинаково с Ni-Mh и Ni-Cd. Я думаю, все дело в том, что «цинк» просто классно звучит[2], а народ к таким вещам очень чувствителен. Он может не оценить мелодичности поэзии Жилки, но звонкость и четкость «цинка» от вялости «никеля» и «кадмия» он отличит легко. Новая мировая валюта не может называться «кадмием», согласитесь. В «цинке» слышится и цинизм, и пренебрежение к тем, у кого «цинка» нет. Попробуйте спросить: «Цинк есть? А если найду?» И сравните это с «никелем»! Две большие разницы!

Если колбаса, за которую вы должны заплатить, стоит, как в моем случае, 1,69, – в ход пойдет любая мелочь, монеты всех стран мира. В моем кармане смесь польских грошей, литовских центов, русских копеек, азиатские и африканские медяки, на которых можно разобрать только номинал. Кстати, разборчиво отпечатанный номинал является обязательным условием допуска мелочи в оборот. Если у вас от деда-нумизмата осталась серебряная четверть пенса, на которой достоинство написано по-английски, пенсы не примет ни один меняла, можете выбросить. Потому что фальшивомонетничество, так же как и расчет не «полным» цинком (а торговец с плохим характером может проверить на детекторе напряжение каждой батарейки), карается изгнанием за границы нашего теплого и уютного рая. Размеры (ААА или АА), тип, а также возобновляемость элемента на его стоимость не влияют. «Один цинк» равен ста монетам или 1,2 вольтам и никак иначе.

Я выгреб из кармана жменю монет и спьяну не сразу заметил, что под ноги торговцу выскользнул небольшой футляр, закрытая плоская визитница. Тот хотел поднять, я наклонился, чтобы перехватить, но не успел: серебристая вещица уже была в его руке. «Это мое, мое! Не трогайте, пожалуйста! Отдайте!» Торговец удивленно отпрянул и уважительно подал мне находку; он и не собирался ее открывать. Я покраснел. Наверное, выглядел я чудиком. Когда отходил, заметил, что колбасник, у которого я покупал еду далеко не впервые, быстрым жестом прогнал мой цинк через детектор: кто его знает, чем может расплатиться такой псих.

Я стиснул холодную рыбку визитницы в левой руке и не выпускал, пока расплачивался за Гердины консервы, хлебец и двадцатилитровую бутыль воды. Тут и выяснилось, что я настолько согрелся медком у Цугундера, что забыл свои санки на его точке. Пластиковую дурынду с булькающей жидкостью пришлось тянуть за собой по обледенелому асфальту волоком. Про выражение Гердиной морды, пока она наблюдала мой балет на льду, и говорить нечего – сами догадаетесь. Но ее, наверное, можно было бы размещать на антиалкогольных плакатах.

Дома, после помещения в отравленный организм зажаренных на углях колбасок, земля перестала уплывать из-под ног, а выражение морды у Герды смягчилось. Я лопал хлебец, запивал сладким чаем – вкуса хлебец не имел, что нормально для выпечки, которая состоит из субститутов. Потому что ни пшеницы, ни ячменя в нашей местности не осталось. Закончил я свой обед жменей витаминок, без которых у любого в наше время очень быстро повыпадают от цинги зубы.

Гацак пробил две склянки, Герда устроилась рядом с батареей на дневной сон, я обновил аккумуляторы в осветительных приборах. Наконец звонок, шнур которого протянут от подъездной двери к моей квартире, звякнул, и начались визиты.

Первым пришел Доктор. Он всем своим видом опровергал седой и добродушный образ Айболита из детской сказки. Стереотипы нужны для того, чтобы лучшие из нас никогда им не соответствовали. А кто, как не лучшие, остаются в ремесле спасения человеческой жизни, когда в операционной темно и холодно, аппарат искусственного дыхания не работает, а МРТ можно сделать, только вскрыв пациенту черепушку? Моложавый, подтянутый, на вид – злой. Абсолютно изможденный работой.

Я спросил про санитарно-эпидемиологическую ситуацию в нашей вольной Грушевке. Тот махнул рукой:

– Люди мрут от обычной ангины, антибиотиков не осталось, деньги на медицину у Бургомистра есть, но купить лекарства негде, шахтеры обшарили все близлежащие базы Белфармации. Бинты еще более-менее научились изготавливать без электричества, но как и из чего произвести инсулин?.. Но вот что интересно, – сказал он, подумав, – тяжелых болезней стало меньше, я уже не помню, когда в последний раз диагностировал опухоль.

– Нет худа без добра, – попробовал я вырулить на позитив.

– Правда в том, что до опухолей никто просто не доживает, – развел он руками. – Надо иметь хорошее здоровье, чтобы умереть от опухоли в семьдесят. Сейчас все умирают в пятьдесят. – Доктор быстро зыркнул мне в лицо, чтобы оценить возраст и понять, напряжет ли меня такое наблюдение. – А если говорить про «нет худа без добра», то я за последние сутки принял десять родов. Я у этой твоей Алексиевич читал, что в войну люди люто любились. Так сейчас то же самое. Вокруг темнота и холод, а в каждой семье по пять детей. А чем кормить будут, подумали? Когда все военные консервы и стратегические запасы кончатся?

– В темноте человек более уязвим. Ночь всегда была временем обострения чувств. Вот и любятся люди.

– Нет, я думаю, что это биологическое. Опасность включает механизмы видового самосохранения. – Он снова задумался. – И вот еще одно наблюдение. Находишь, например, редкую упаковку анальгетиков. Срок годности – до две тысячи пятидесятого. И вот стоишь и думаешь: этот две тысячи пятидесятый уже наступил? Или нет? Как вы думаете, Библиотекарь? Какой сейчас год, если отбросить условности?

Я пожал плечами и мягко его поправил:

– Я Книжник, а не библиотекарь. Библиотекари – это те, кто позволил весь фонд детской библиотеки Грушевки пустить на растопку.

– У нас была библиотека?

– Да, – хмыкнул я. – И неплохая. Там книг было раз в десять больше, чем у меня. Но когда начался хаос, библиотекари попрятались по домам и книги не защитили, никто не мешал грабителям их по цене дров на базарной площади продавать. А моя частная коллекция осталась.

– Как люди могли придумать книги жечь! Их же сейчас даже не купишь!

– Это оно сейчас так. А было время, сразу после блэкаута, когда люди еще не вспомнили, какое это наслаждение – читать. Про ценность книг помнили единицы. А на одном томике, как писал один русский любитель гастрономии, можно даже стейк прожарить. Поэтому и обогревали жилища накопленной человечеством мудростью.

В комнате стало тихо. Слышно было только, как сопела Герда: Доктору она доверяла, поэтому спала в его присутствии.

– Так что вам посоветовать в этот раз? Может, Булгакова, «Записки юного врача»?

– Ни в каком случае! – Он округлил глаза. – Вы думаете, мне всего этого в операционной не хватает? Я бы попросил чего-нибудь легкого. Не про этот безумный мир. Где есть дружба, приключения, может, какая-то война, но так, чтобы без крови и бинтов.

– Понял! Погодите минуточку!

Я никогда не приглашаю свою клиентуру за запертую дверь, в свою спальню. Каким бы обеспеченным ни был человек, не надо его искушать зрелищем книг, выставленных от пола до потолка плотными рядами. Наиболее ценные для меня экземпляры – прижизненные издания классиков, книги с автографами известных авторов – заставлены более дешевыми приключенческими романами в бумажных обложках. Больших предосторожностей не требуется, поскольку, по мнению среднестатистического грабителя, наиболее ценными являются именно приключенческие романы.

Но как же приятно отставить в сторону сборник «Продается планета» и достать серенькую бумажную папку с блеклой надписью Kochanek wielkiej niedźwiedzicy и пометкой «1937, Таварыства выдаўнічае РОЙ». Или найти под затертым до дыр «Зовом Ктулху» – абсолютным хитом новых времен – скромненькую синенькую книжку 100 años de soledad с оттиснутым золотом обозначением «1967» на корешке.

Подумав над просьбой Доктора, я вытащил с самого верха первую часть «Властелина колец». Твердая обложка, похожий на Гацака Гендальф на обложке. Все как Доктор описал: и дружба, и приключения, и война без бинтов. К тому же скоро можно будет ожидать его возвращения за второй и третьей частями. Доктор вручил мне один цинк за стандартные три дня пользования книгой и пошел отдыхать.

В коридоре уже топтался другой читатель, Шахтер. Герда сразу напряглась, как только он вошел: подняла голову и начала следить за его движениями. Шахтер прострелил мою комнату профессиональным взглядом человека, чей доход и жизнь зависят от постоянной оценки угроз и быстрого распознавания любых ценностей в темных и холодных помещениях. Пошарив взглядом по стенам, он сел на гостевой табурет таким образом, чтобы одновременно контролировать и окна, и Герду, и входную дверь. И только после этого поставил свою М-16: приклад на пол, ствол к стене.

Я не знаю, почему их назвали шахтерами[3] – тех, кто рыщет за границами городов в поиске вещей и веществ, которые человечество больше не производит, но в которых до сих пор остро нуждается. Есть шахтеры, ищущие артефакты на заказ, есть те, что просто шныряют по пустырям, собирая то, что кто-то потерял, забросил и что еще не успели растащить грабители. Что отличает шахтера от грабителя? То, что шахтеры никогда не нападают на живых. Всё окружающее воспринимается шахтерами как нетронутые недра, откуда нужно извлечь условную руду.

– Здоров, Книжник! Мне бы книжку какую читнуть! – сказал визитер. – Такую, чтобы не сильно мозг грузила. И чтобы про ночь было. И про опасность. И чтобы кто-то ночью куда-нибудь шел. И кругом – мир враждебный. Хочу потренироваться. Предыдущая мне понравилась. – Он вернул «На Западном фронте без перемен». – Смешная. Но я сейчас хочу без ржаки. Чтобы про жизнь. Вот тебе за задержку. Был на миссии, в поле. Не смог раньше вернуть. – Он вынул из кармана жилета склеенные скотчем похожие на патроны десять батареек ААА.

Я недолго думал, что ему посоветовать. Копаться в библиотеке, когда в соседней комнате с Гердой сидит такой отморозок, как-то не хотелось. Вернулся и вручил «Сотникова».

– Вот. Это про жизнь. Про ночь там тоже есть.

– Спасибо, Книжник. Верну, когда вернусь. – Он подхватил винтовку и встал.

– Слушайте, я у вас спросить хотел. Вы только извините, что это как будто немного про вашу работу. – Я сделал виноватую паузу, потому что шахтеры действительно не любят говорить про то, что за оградой. – Видели ли вы когда-нибудь невра?

Он спрятал Быкова и вытянулся. Задумался, глаза у него стали страшноватыми. Потом усмехнулся – и выглядело это как-то не очень приятно.

– Невра живого не видел. Но того, кто видел, видел. – У Шахтера под глазом дрогнула жилка. – Разодранная разгрузка – все внутри выедено вместе с костями. Ни головы, ни позвоночника. И берцы стоят. Зашнурованные. А в берцах – ноги, нетронутые. Вот так выглядит тот, что видел невра. Волк бы такого не сделал.

Я подумал, что убить человека мог и другой человек. А обглодать останки – собака. Похоже, сомнения отразились у меня на лице. Потому он продолжил:

– Неживых в квартирах много. За стеной. В холодных государствах. В пустошах. Люди засыпают и не просыпаются. От холода. Или от болезней. А звери таких не трогают. Замерзшее тело не прогрызть. Но самое страшное – не невры. А козлоногие. Их я тоже не видел. Но видел тех, кто видел. На юге есть один мужик по кличке Двухвостый Барсук. Он единственный, кто однажды убил козлоногого. А так – каждый второй раскуроченный караван, и козлиные следы вокруг. Кто убежал или выжил, все говорят про хрюканье. Некоторые и про свиные рыла добавляют. Свиные. Вот такой Западный фронт, Книжник.

Он забросил винтовку за спину и собрался выходить.

– Слушайте, я хотел еще один вопрос задать. Вот если бы я вдруг собрался пойти на юг. Нужно мне… Что бы вы посоветовали? Так, в целом?

– Посоветовал бы этого не делать. – Шахтер тяжелым взглядом просканировал мою фигуру. – Но если очень надо – одеться потеплей. Взять цинка. Взять оружие. Еду и питье можно не брать. За стеной этого больше, чем тут. Зайти к Кочегару в Котельную. У него есть большая карта. Еще с тех времен. Он тоже хотел куда-то податься. Заказал ее мне. Я таскался с ней, наносил то, что видел. Там и Город Света обозначен, и железная дорога, и всё. Получил, расплатился. Много она ему стоила. Пятьдесят цинкарей. Но потом у него что-то с коленом случилось. Не пошел. Карта у него.

Он кивнул на прощание. Закрывая дверь, повернулся ко мне:

– И книги городу передай, если пойдешь. Не хочу твою квартиру втихую дербанить, когда ты исчезнешь.

После Шахтера зашла Торговка с рынка, тоже постоянная клиентка. Тот случай, когда цинка много, но чего-то не хватает. Добрые глаза, умное лицо. Дети и муж остались в Крыму, когда солнце не взошло. Сначала просила сентиментальную литературу, потом сделалась ироничной и стала углубляться в философию. Начинала с Платона и через франкфуртскую школу дошла до постструктурализма. Хотела и дальше, но «дальше» кончилось. Я слышал, как, продавая моченый чеснок, она ловко задвигала про воображаемое у Лакана. Кажется, это последнее применение философии в нашем мире, где даже бумажным деньгам люди перестали доверять. Сейчас она вернула «Куклу и карлика» Жижека. Вернула со сдержанным выражением лица. Попросила что-нибудь «умное», но чтобы там было «про человека и его жизнь».

Я дал ей «Письма к Луцилию» Сенеки со словами: «Этот человек первым признал, что “ночь проявляет наши проблемы, а не скрывает их”». А потом извинился за Жижека и вернул цинк, заплаченный за него. В будущем нужно будет придерживаться античности: все сказанное тогда остается актуальным и после того, как погасли киноэкраны.

– Сейчас на проспекте Свободы начинается парад. Я как раз по чистой случайности туда направляюсь. Не хотите составить компанию? – спросила она меня будничным тоном, как интеллектуал интеллектуала.

– Я не люблю большие сборища людей. Не люблю оружие. Тем более не люблю большие сборища людей, которые пришли поглазеть на оружие. Приношу свои извинения!

Она, кажется, и не обиделась: когда человек столько читает, он теряет способность обижаться.

– Военный парад – это не про оружие, а про радость. Люди собираются, потому что хотят вместе посмотреть на парад трикстеров. Вместо вооруженных военных там могут шествовать переодетые в цветные костюмы фигуры Бургомистра и Гацака, невров и Тьмы. Смысл от этого не изменится. Мы наблюдаем, и в нашей отстраненности, в этой безопасной определенности ролей – источник карнавального счастья.

– Да-да, но я очень занят, – поднял я руки. – Сегодня просто ну никак.

Интересно, что умные женщины, когда им отказываешь, выглядят куда более беспомощно, чем неумные.

– Ну, тогда хорошо… – было ясно, что больше попыток она предпринимать не будет. – Пойду на парад с этим вашим Сенекой. – Она хлопнула дверями чуть сильнее, чем позволяла вежливость.

Я сел за стол, взял огрызок карандаша и накорябал на бумажке:

1. Теплая одежда.

2. Цинк.

3. Оружие.

4. Карта.

Потом напротив оружия поставил вопросительный знак: я не шутил, когда говорил Торговке, что не переношу ружья и автоматы. Если брать с собой в поход ствол, из него, как учил Чехов, обязательно придется в кого-то стрелять. А стрелять в живые создания мне не нравится.

Скоро издалека донесся грохот барабанов: начался парад.

После шестой склянки зашел Немец.

– Доброй ночи, – тихо обратился он ко мне и назвал по имени. Последний человек в этом городе, который называет людей по старинке, а не обозначая профессию.

– Доброй ночи, господин Рейтан, – сказал я и пригласил его на кухню. Герда подсела под его руку, и Немец начал чесать ей за ухом. Герда любит Немца. Может часами сидеть вот так, загипнотизированная его бережными прикосновениями.

Немец выглядел усталым и постаревшим. Мы какое-то время не виделись, а до этого просиживали у меня за спорами от вечернего и до утреннего гацаковского звона. Потом он как будто куда-то пропал – я не заходил, не хотел его тревожить.

Рейтан был сам по себе, детей у него не завелось. Подчеркивал, что он «из тех самых Рейтанов» и что на нем «Рейтаны закончатся». Хорошие манеры не позволяли мне спросить, что это за «Рейтаны» и чем эти «Рейтаны» примечательны. Как-то он упомянул, что его далекий предок пробовал не дать «разодрать Беларусь на куски, но проиграл “пустомелям”». И про Грушевку в его истории что-то было. Без Google деталей уже не выяснить, но из его запутанного рассказа я понял, что предок этот лежит вот прямо на нашем лютеранском кладбище. Потому что немец. А где еще в Грушевке[4] немца похоронить могли?

Когда-то Рейтан работал гейм-дизайнером. Он был, как тогда говорили, «айтишником». Айти – префектура на японском острове Хонсю, где в XVII столетии была предусмотрена смертная казнь для христиан, которые пытались овладеть японским языком. Айтишники тоже пользовались собственными языками, языками программирования, которые приносили им благосостояние. Из-за сходства отношения японцев Хонсю XVII столетия и обитателей Силиконовой долины к языку последних и назвали айтишниками.

Рейтан создавал цифровые миры. Образование – физмат, то есть отвечал он наверняка не за дизайнерскую, а за цифровую часть. Был человеком уважаемым и состоятельным. Создавал законы, по которым жили миллионы геймеров, проектировал для них «ландшафты» и «уровни». Все время тоскует по огромному дому, который построил в Ратомке, как и положено Богу – создателю электрических вселенных. Но потом кто-то более могущественный вытащил шнур из розетки.

И остались только тьма и однушка недалеко от проспекта Свободы. Чтобы дойти до Ратомки, теперь надо пересечь границы шести городов-государств, причем этот риск не будет иметь никакого смысла: дом отапливался газовым котлом, ни камина, ни печи в нем, по тогдашней экологической моде, не было. Поэтому сейчас выжить в нем просто невозможно.

Работы у Немца после наступления тьмы не было. Он жил на капитал, который успел наменять, когда понял, что нужно срочно сдавать доллары (он, как математик, это понял одним из первых). Гений рациональности, он до последнего пытался объяснить все, что происходило вокруг, с научной точки зрения. Об этом мы, собственно, и спорили с условной ночи до условного утра. Но, повторюсь, последнее время он как-то скуксился, глаза погасли.

Рейтан достал из кармана герметичную жестянку из-под гуталина, торжественно свинтил с нее крышку. Внутри лежал небольшой целлофановый сверток.

– Вот, берег на черный день. Кипяти воду. Сейчас будем баловаться.

– Что это? Не может быть! – вскрикнул я, не веря. Потому что запах просочился даже через целлофан.

– Да, это последние запасы. Может, даже последние на Земле. Настоящий. Не желудевый. Не цикориевый. Я когда-то сам с Явы привез. Черный, средней обжарки. Свежемолотый. Кофе! Хотел разделить с другом. Радость, пережитая в одиночку, не настоящая. Воспоминаний не остается.

О, как мы пили этот кофе! Ричард Пратт из рассказа Роальда Даля «Дегустатор», поставивший на кон свой дом, и то не так чутко прислушивался к вкусовым оттенкам вина, чем мы – к нашему напитку. Шутка ли: последние глотки кофе на земле! Каких только ноток мы по очереди в нем ни находили! Каких только забытых запахов не слышали в его аромате!

– Корица! Чувствую корицу! – ревел я. – А этот легкий ореховый привкус?

– Жареный фундук на второй секунде послевкусия! – закатывал глаза Рейтан.

– А вот сейчас, как немного остыл, – настоящий шоколад! – щелкал я пальцами.

Герда наблюдала немного презрительно: она не могла понять, почему эти смешные люди не могут определить вещь по чувствам, свойственным ей одной. Свежемолотый кофе пахнет свежемолотым кофе и имеет вкус свежемолотого кофе. Именно поэтому во времена, когда кофе можно было купить в любом магазине, мы пили его с таким наслаждением.

– Лучшая вещь под темными небесами, – сказал я, когда жидкость в наших кружках закончилась.

– Они не такие уж и темные, – педантично заметил Рейтан.

– Ты начал видеть в небе солнце? – усмехнулся я.

– Видишь очертания ветвей того дерева за окном? – кивнул Немец на яблоню, мерзнущую в темноте у дома. – Если бы небеса были абсолютно темными, если бы за облаками ничего не было, никакого источника света, твой глаз не смог бы разглядеть даже эти ветки. Не задумывался об этом?

– Поверь, дружище, среди вещей, о которых мне приходится беспокоиться, эта стоит на последнем месте. Что там, за облаками, отсвечивает? Да мне все равно!

– Что дает такой перламутровый блеск… Когда-то подобную подсветку обеспечивал город, его огни. А сейчас? Не понимаю… Но это не все мои гостинцы.

Немец запустил руку в карман пальто и под мои восхищенные стоны выудил оттуда голубую баночку сгущенки. Проковырял ножом две дырки. Я разломил хлебец на крупные куски и залил остатками кипятка свекольную «Принцессу Нури». Рассыпчатый, почти без вкуса, пресный эрзац-хлеб со сгущенным рогачевским молоком – это было королевское лакомство даже в более благословенные времена.

– Дружище, ну скажи, что ты нашел тайный склад с сокровищами древней цивилизации! Потому что и кофе, и сгущенка в один присест – это уже на границе человеческих возможностей! – тарахтел я.

Но Рейтан стал серьезным. С самого начала чувствовалось, что он находится под гнетом каких-то мыслей, из-за которых смеется и веселится через силу.

– Знаешь, что я подумал на днях? – произнес он. – Что древние, прекрасно развитые цивилизации могли погибать именно так. Почему закончилось Старое царство в Древнем Египте? Почему в минус две тысячи двухсотом году те же египтяне, которые построили уникальную ирригационную систему в пустыне, уже не знали даже, как поддержать ее в работоспособном состоянии? Что с ними стряслось? Аккадское государство в Месопотамии, майя, все эти заброшенные стародавние мегаполисы в Азии, про которые ты рассказывал после ваших путешествий с… Хотя бы тот же Баган в Мьянме. Может, так они и погибли?

– Ты про солнце? Исчезал свет, начинался голод. Никаких разрушений. Храмы стоят как после нейтронной бомбы. Историки чешут репу.

– Я про технологии. Про картину мира. Как только они достигали определенной технологической границы, появлялся какой-то фактор, который отправлял их обратно в каменный век. Я раньше думал, что для нас таким фактором станет Интернет. Ведь люди тогда перестали жить и начали залипать.

– Не без вашей помощи, ваше благородие! Не без вашей помощи! – Я толкнул его в бок. Но Немец оставался серьезным. – Слушай, а чего это ты в мистики подался, друг? Ты же всегда все так ловко и по-научному объяснял? Помнишь наш спор о том, почему газ и бензин по всей Земле перестали воспламеняться одновременно с блэкаутом? Я настаивал на том, что это больше похоже на кару небесную, чем на военное вмешательство или что-то рациональное.

– О, ну это как раз очень просто объяснить.

Он подошел к плите, открыл поцарапанную крышку, включил газ и стал вжикать зажигалкой. Искры летели густыми снопами, попадая на горелку, но, конечно, никакого возгорания не происходило. Немец смотрел на это в задумчивости.

– В атмосфере, которая состоит из фтора, будет гореть вода, – сказал он, продолжая цокать зажигалкой. – Крохотное изменение в химическом составе воздуха влечет за собой переформатирование всех химических реакций.

– Слушай, ну хватит! – Я кивнул на газовую горелку, но он завороженно продолжал поливать ее искрами.

– Первостепенным тут могло быть наступление темноты. Если объяснить его, то можно будет объяснить и все остальное. Например, почему углеводороды перестали реагировать на огонь, а порох, уголь и дерево сохранили свои свойства.

– Хватит, Рейтан! Отравимся! – снова воскликнул я.

– Метан не токсичен и никогда не был вредным для здоровья, – ровным голосом возразил он и продолжил: – Наша беда в том, что мы построили цивилизацию химических реакций. Мы ездили на автомобилях, которые приводились в движение превращением одного реагента в другой, и спали в домах, отопляемых по тому же принципу.

Я вскочил, мягко отстранил его от плиты, выключил горелку и перекрыл вентиль.

– Хватит, брат. Герда чихать будет. Пожалей собаку, у нее от метана шерсть чешется и сопли текут. Правда, Герда?

Она лежала на полу и даже не подняла головы: была обижена тем, что Рейтан заболтался и перестал ее гладить. Немец заторможенно сел за стол. Я попробовал перевести тему:

– Ты был на параде?

– Да, проходил мимо. – Его глаза ожили. – Серьезных таких головорезов Кальвария подогнала. С калашами. Нашел себе Бургомистр занозу в мягкое место. Когда они на рожон попрут, бригада Кочевого с Манькой – весь наш силовой блок – будет иметь кислый вид и дрожь в суставах. Они не только хорошо вооружены, они выглядят опытными разбойниками.

– А что с невольницами? Не обижали их?

– Девушки следом шли. Расфуфыренные такие. В коротких шубейках. С голыми ногами. Холодно им, наверное, было. Мужики из толпы свистели, женщины оскорбления выкрикивали. Я считаю – напрасно, в чем они виноваты? Они же рабыни. Как поставили, так и пошли. Когда колонна к трибуне «Виталюра» подходила, сзади к одной из невольниц какой-то пьяноватый огрызок пристроился. Ноздреватый такой. В бобровой шапке. По виду – из купцов. Он, может, не понял, чем парад от оргии отличается. Даже уже и хозяйство свое оголил. Но его люди оттащили, повалили на землю, пнули пару раз, чтобы Грушевку не позорил. Мы же вольный город, где человеческое достоинство уважают. Не какая-то средневековая тирания.

– А Бургомистр девушек себе забрал? Или кальварийским отдал?

– Да ты что! Он прямо там, с трибуны, объявил, что Грушевка дарит им свободу. Что они теперь – вольные гражданки нашей муниципалии и могут выбирать себе любую приличную профессию.

– А как кальварийские?

– Комиссара и его людей перекосило. Ведь сейчас все кальварийские невольники задумываться начнут, почему в братском полисе рабовладения и эксплуатации нет. А тепло в домах – есть.

Ничего, там у них тоже должны какие-то газеты быть. Специально для невольников. Как-нибудь и им правильное положение дел объяснят. Как единственно возможное.

Я щедро залил кусок хлебца сгущенкой и отправил в рот. Почему никто не понимал, насколько это вкусно, до того, как случился блэкаут? Нейтральный, похожий на влажный картон хлебец и сладко-сливочная сгущенка.

– Ты читал про край земли? – Рейтан помрачнел. – Что ты про это думаешь?

– Да полный бред. Ну про невров или кого-то, кто показался напуганным неврами, я еще могу поверить. Но какой край земли? Когда это Земля плоской стала?

– Может, всегда была, – с сомнением пожал плечами Рейтан. – Наши знания про галактику, далекий космос, земные недра, придонное пространство глубин океана исходили из экстраполирования известного на неизвестное. Представления о структуре планеты мы черпали из измерений скорости распространения отраженных сейсмических волн во время землетрясений. Мы составили представление про земную кору, мантию и ядро исключительно на косвенных подсчетах. А что нам все это время было ближе, чем Земля? Могли ли мы исключить на основании распространения сейсмических волн, что вместо ядра в центре Земли находится, например, ад? В рамках той, прошлой системы сейчас на кухне должно быть минус двести семьдесят три градуса по Цельсию.

– Мы с тобой как будто местами поменялись, дружище! – хлопнул я его по плечу. – Ты говоришь то, что всегда говорил я. А мне приходится произносить твои реплики. У этого всего должно быть логическое объяснение. И оно есть! Точно!

– Но, возможно, не в границах той логики, которой мы пользовались до сих пор, – невесело усмехнулся он. – Знаешь, что меня в этом всем немного настораживает? В неврах этих всех. Андрофагах. В скифах. То, что мне кажется, будто я про это где-то читал. Раньше. Словно это что-то знакомое. Ты не помнишь такого? Ты же у нас больше книжек прочитал?

Я задумался. В голове Тацит танцевал брейк-данс с Иосифом Флавием, почему-то в декорациях голливудского фильма «Троя» (Брэд Питт в роли Ахиллеса вспоминался особенно выпукло). Взвесив все, я ответил:

– Знаешь, чем больше книг ты читаешь, тем меньше помнишь какую-то конкретную. Особенно если не заглядывал в нее десятилетиями. А таких, однажды пролистанных, большинство. Когда я первый раз напоролся на упоминание невра в газете, было ощущение узнавания. Но сейчас ассоциируются они разве что с последними новостями нашего мира.

– Вот и у меня то же самое! Но что-то свербит вот тут. – Он ткнул пальцем себе в лоб.

Рейтан рассыпал по кружкам последние крохи кофе, добавил сахара и залил кипятком. «Кофе по-польски» блеснул жирноватой пенкой. Немец взял свою кружку так, будто в ней был налит коньяк, и торжественно произнес:

– У меня есть тост. Я хочу выпить за человека бездействующего. Продукт нашей эпохи. Которая закончилась и сейчас ожидает, когда закончимся и мы. В эпохи античности, темных веков, Ренессанса и Нового времени люди, столкнувшись с проблемой, что-то делали. Стимул – реакция, черт его побери! Потом появились Google и Instagram. Первый приучил нас гуглить, второй – селфить. К этим двум базовым реакциями и свелось взаимодействие человечества с окружающим миром в то время, когда мы не залипали. Потому что чем дальше, тем меньше мы с этим окружающим миром взаимодействовали. Потому что втыкали. Висли. Пялились.

В Минске было шесть ТЭЦ! Шесть, черт возьми! Половина из них спроектированы так, чтобы работать на угле и мазуте. Что делал человек бездействующий, когда встали газовые турбины? Он попробовал загуглить, но у него не получилось, потому что Интернет закончился вместе с электричеством. Потом он сделал селфи, потому что яблочники еще работали. А когда выяснилось, что Instagram не откроется больше никогда, человек бездействующий всю свою энергию направил на разграбление того ценного, что можно было найти на ТЭЦ. На насилие и войну. На воровство в гипермаркетах. На драки за теплую одежду. А когда установилась новая средневековая недогосударственность, уже не было ни следа инфраструктуры, которую можно было бы восстановить. Да и как? Все технологии оказались завязаны на то же электричество! А произвести новые человек бездействующий не может. Google разучил! Ну и по заслугам нам! Мы должны были так кончить: в холодных берлогах и с фальшивым хлебом. И нет, я не ударился в мистику. Это полностью рациональный финал.

Он, немного комичный в своей торжественности, сделал глоток из кружки. Я дипломатично глотнул из своей и выдавил:

– Ну и пессимист ты, брат!

– А главное! – Он отставил свой напиток и похлопал ладонью по столу. – Главное! Вот смотри. Если температура повсюду застыла на той точке, в которой была в момент наступления Ночи, так это значит, что на юге будет значительно комфортнее. Не надо переться аж в Турцию. Даже в Бресте – помнишь такой город? – зимы были ну совсем не такие гадкие, как тут. В ноябре – пять тепла. Снега почти нет. Никто в квартирах насмерть не замерзает. Вывод: надо идти на юг! Бросать весь этот – нет, не комфортный, а просто пригодный для поганой собачьей жизни город, собираться вместе и валить! Но никто так не делает! Потому что страшно! Потому что за стеной невры! Козлоногие! Там же андрофаги с амазонками рубятся, черт их дери всех. Там же край земли, еще свалишься! Мы до сих пор ждем, когда нам обратно включат Google, который объяснит, «как выжить после конца света». Говорю тебе, мы заслужили то, что имеем. Я не удивлюсь, если где-то в этот самый момент небо голубое и солнце вовсю сияет. Потому что не бывает так, чтобы не оставалось никакого выхода для тех, кто идет вперед и у кого есть силы и характер бороться. Но мы – не такие. Мы обречены.

Почти сразу после этого он спросил, есть ли у меня Юкио Мисима, и я выдал ему сборник «Исповедь Маски». Серия «Азбука-классика», мягкая обложка, двести страниц. Я помню, что перед тем, как встать и попрощаться, он внимательно посмотрел на забытый мной на столе кусок бумаги со списком, подготовленным после разговора с Шахтером. Если бы Рейтан спросил, что это, я бы не стал скрывать. Рассказал бы про свой план выйти из Грушевки. Скорее всего, мы бы пошли втроем: я, он и Герда. Мы бы прошли через все приключения, которые ждали нас впереди, вместе. Мы бы шутили, когда нам было бы страшно, и подбадривали друг друга, когда становилось бы трудно. Главное: его трагедию можно было бы предотвратить.

Почему он не спросил? Потому что по-немецки уважал личное пространство. Рейтан – он и есть Рейтан.

Почему я не рассказал про свои планы сам? Потому что собирался покинуть Грушевку совсем не оттого, что искал тепла и комфорта.