Читать книгу Игра с незнакомцем. Сборник рассказов - Виктор Николаевич Никитин - Страница 7

Посвящается Володе

Сергею Бурову исполнилось восемнадцать лет, он был студентом и жил вместе с матерью в двухкомнатной квартире в центре города. Был он высокого роста, строен. В детстве его дразнили «мачтой», – играли в какую-то морскую игру: пиратский флаг, пушечные ядра, абордаж, пороховой дым и взломанный сундук с сокровищами. Так и запомнилось ему с тех лет, разбежишься, оторвавшись от ребят и раскинув руки, потом вдруг остановишься, как, вкопанный, и глаза зажмуришь крепко-накрепко: сразу шум чаек, моря, скрип уключин… далекие страны, простор, которому нет конца… Раз мачта, значит, паруса, а в паруса дует ветер. Парус Бурова терзали с разных сторон советами в основном соседские и домашние ветры, и суть их сводилась к одному: как приспособиться к земным условиям существования, потому что одно дело мечтать, ожидая чего-то, а другое – жить в данное время и в данном месте. Он слушал, но не вслушивался, уходил в себя и, как ему казалось, замыкался на такой ключ, который сложно было у него выкрасть или подобрать. Пусть дуют переменчивые ветры, заставляют менять курс, делать то, на чем настаивают, желая добра, – душа его все равно открыта другому.

Дома много кричали: отец на мать, мать на отца. Маленький Буров забивался в кладовку, замыкался в круг ярких фантазий и, давясь от обиды и страха, проглатывал свой золотой ключик. Не найдете его, не найдете меня, – только бы не слышать, не слышать, не слышать этого крика. Бег по узкой витой лесенке наверх, сзади шум погони, вот ров с водой, двойная крепостная стена, толстые башни, длинные, пьяные от поворотов коридоры, треск факелов по стенам, портреты таинственных царственных особ, двери и маленькая-маленькая комнатка – «сюда не заберутся».

С детства он полюбил необычные, сказочные истории, но вслух, на людях, отрицал всякую возможность расщепления реальности на части, на мелкие осколки от одного большого зеркала, в котором было все удобно и четко видно; не надо задавать вопросов ему, своему отражению, себе, не надо склеивать разбитое и пытаться выращивать новые зеркала, – пользуйся готовым. Он и пользовался им. Оно пользовалось им. Направление ветра менялось день ото дня, год от года; ходить в школу (портфель всегда оттягивал руку), а потом возвращаться домой, возвращаться к прежнему не доставляло радости, а потом надо было снова идти в школу, и говорило о замкнутости движения, возвращаться, потом снова идти в класс (почему-то в его памяти осталась зима: хрустит снег под ногами, руке тяжело и холодно без рукавицы, плотное пальто, а вот шапка была великовата) и снова возвращаться, опять куда-то уходить, хотя не уйти, не вернуться не было никакой возможности. Повторение не оказывалось матерью учения – в этом он убеждался всякий раз, когда ему ставили двойку, криком выгонялся из дома покой, наполнялся водой ров, и дальше, по мере взросления, он тащил за собой хвост вопросов, упрямо сводящихся к выявлению закона, по которому можно все себе объяснить и связать как-то яркость его фантазий с темнотой кладовки, нарастающее отчуждение родителей и их редкие, тусклые разговоры, в коих яркой была только лампочка над их головами, и еще: почему зеркало показывает не то, что ты видишь, а только тебя, но другого какого-то, а тех, кто за твоей спиной стоит, их совсем не видно; почему отец и мать у него такие, и он у них такой, и что с ним будет дальше, – такой закон, чтобы он смог все в мире понять и исправить по своему усмотрению, а потом обнять все это понятое и исправленное, почувствовать радостно забившимся сердцем и словно бы выдохом сказать: «Все!» Это означало бы конец его ожиданиям и поискам, собственно, «конец», после которого никакого продолжения не будет.

Его мало что интересовало. Товарищей у него было мало или совсем даже не было. Женщин он сторонился. Он ждал случайного открытия закона, того мига, когда случай начнет сдирать кожу с закономерности.

Дома не все было в порядке. Теперь они тяжело молчали. Это было молчание, которое никто в мире не смог бы поднять. И как в детстве он начинал считать про себя, загадывая, на каком счете в напряженных отношениях родителей наступит пауза, так теперь он считал, когда будет произнесено первое слово. Двадцать тысяч девяносто два, двадцать тысяч девяносто три, двадцать тысяч девяносто четыре…

Мать и отец кричат, по радио передают прогноз погоды: «… и в это солнечное утро, я думаю, у вас будет прекрасное настроение», где-то робко играют «Сурок» Бетховена, во дворе веселятся доминошники, плачет ребенок, кто-то выругался на ходу, голубь плюхнулся на подоконник, трамвай простучал на стыках, свистнул электровоз, столицу посетил с визитом глава какой-то делегации, открыта новая воздушная линия, в ходе матча с поля удалены сразу три игрока, на севере жарко, а на юге холодно… Ну, как тут во всем этом разобраться?

Отцу, казалось, ни до чего не было дела. Он купил машину и всего лишь один раз промчался на ней с бешеной скоростью по окружной трассе, резко затормозив в конце своей отчаянной поездки у подъезда дома. На шум мотора и визг тормозов у кухонного окна показался Буров, и тут они столкнулись взглядами: скорость в глазах вылезшего из машины отца продолжала опасно увеличиваться и не было предела ее безоглядному росту. Буров смутился, отец хлопнул дверцей и на следующий день поставил машину в гараж.

Однажды отец ушел навсегда, оборвав вешалку у пальто и бросив собранный им чемодан в коридоре. Мать потом молча взяла его и поставила за дверь в кладовку (ту самую). Никогда не открывала его, никогда не говорила об этом. Машина тоже осталась. Сын ни во что не вмешивался. Стипендия, естественно, была смешная, и он начал ездить, зарабатывая извозом.

Кажущаяся размеренность его жизни тем не менее всегда была готова широко раскрыть глаза. Матери же все казалось иначе и иногда говорила она, причитала: дальше-то как? ты сам себе что ли не нужен? намучается с тобой кто-то… мне что ль кого искать тебе?

Однажды… Однажды – выражение без лица. Странное прокладывает себе дорогу признаками обыденности, когда все названия признаны, все поступки названы, а конечному результату не находят объяснения; вот чей-то кашель за стеной, гул проехавшего автомобиля, смех, тявканье черной, похожей на жука, мелкой собачонки (это за окном), скрип двери, шум газовой горелки, увесистая плюха сорвавшейся с крана капли по водной глади оставленной в мойке кастрюли (это на кухне), шорох упавшей газеты (это в комнате) – бумажное тело скользнуло вниз.

Он поднял газету. Это была местная «Неделя»: программа телепередач, объявления, реклама, кроссворд. Меняли квартиры. Продавали недостроенный дом, 9х7м, участок 15 соток, немецкий аккордеон «Вельтмайстер», пишущую машинку «Москва», новую мутоновую шубу, автомобиль «ВАЗ-2101» в аварийном состоянии, свадебное платье, разм. 44-46. Собирались купить новую японскую вязальную машину, мутоновую шубу, автокраску финского производства, №793, коричневую, 6 импортных стульев и линолеум, сапоги зимние, женские. В «разном» одинокий мужчина собирался снять или купить квартиру, срочно просили деньги в долг, проктолог проводил лечение геморроя, искали ярко-рыжего кота «Персика», заранее благодарили, меняли сапоги 43 разм. на 44, шубу мутоновую 48 разм. на 46… А вот что-то интересное: «Требуется водитель на личном транспорте с опытом работы в зимних условиях. Просьба сообщить марку машины и возраст водителя. Писать до востребования…»

Было это в августе. Осенью еще не пахло, по-прежнему зеленела трава, солнце, казалось, не уходило с неба, даже жара уставала бороться с людьми, и что-то близкое к зиме можно было обнаружить разве что в киоске «Мороженое», где в открытом картонном ящике сверху пломбира лежала глыба льда.

Через два дня Буров, вылезая из машины, случайно взглянул на небо, где перистые облака вытягивались спутанными нитями, и подумал: а почему бы нет?

Минуло еще три дня. Вечером, после института, мать сказала ему: «Тебе звонили». Он молча ел гречневую кашу. «Почему ты не спросишь кто?» «Не знаю», – ответил он и вышел из кухни. «И я не знаю, кто это был», – сказала она ему в спину. Когда зазвонил телефон, он сам взял трубку. Женский голос сказал ему, что письмо получено, все в принципе устраивает, только еще раз хотелось бы уточнить марку машины. «Жигули», – сказал Буров. Хорошо, а еще можно вас спросить? «Можно». И его спросили: ради бога, не подумайте ничего такого… ваш рост, вес, размер обуви, цвет глаз (!), курите ли вы? Он на все сразу хотел ответить «нет», но в итоге ответил так только на последний вопрос. Хорошо, ответили ему, очень хорошо, я еще подумаю и вы пока что подумайте. «А что надо делать?» – спросил он, но трубка была уже накоротке с темным молчанием.

«Над чем мне думать?» – спрашивал он себя, но недолго. Вот оно, приключение! – радостно решил он, и как только подумал, что «радостно», так и спросил себя: почему? Он еще раз повторил про себя: вот оно, приключение, – словно бросал высокомерную перчатку случайности, и еще раз повторил и еще. Вот. Оно. Приключение. Последний повтор уже не маскировался воодушевлением – темную пасть с редкими зубами раскрывала откровенная издевка. Он стал спокойнее. Вопросительный знак выгибал его брови, но слов перед ним не было. Он не знал пока, что ему у себя спросить – и у себя ли? И все же дважды сердце толкнулось в груди: позвонит ли?

«Я твердо решила, а вы?» – спросила она через неделю из зарешеченной темноты трубки. «Да», – выронил он шаткое убеждение в обратном. Договорились об оплате. Деньги были предложены весьма приличные, и всего-то работы: три раза в неделю, не более, часа по два, в основном по городу. Так вас устроит? «Устроит». Тогда завтра в семь часов вечера у филармонии, сможете? «Да», – ответил он, окончательно теряя в коротких гудках самообладание.

Они встретились. Дверцу машины открыла молодая женщина и спросила: «Надеюсь, это «Жигули»? Она была лет на десять старше Бурова. Зеленое платье, длинные волосы. «Вы правда не курите?» – спросила она. «Нет», – растерянно сказал он и включил музыку. Ехали около часа. Она говорила: налево… теперь направо. «Минут десять меня здесь подождите». Он разглядел двухэтажный дом, заслоненный низкой листвой деревьев, но вошла ли она туда, он не заметил. Она вернулась раньше, сильно хлопнула дверцей. «Музыку выключите, пожалуйста». «Громко?» – спросил Буров. «Нет. Я нот не люблю». Он пожал плечами. Высадив ее у филармонии, он получил деньги за неделю вперед и просьбу быть послезавтра у рынка в три часа дня, это не сложно? «Странно, – подумал Буров перед сном. – Я не спросил ее имени».

Они почти не разговаривали. Она говорила куда ехать, выходила из машины, отсутствовала минут десять, не более, потом возвращалась и говорила: поехали; спрашивала: в пятницу в два часа дня сможете?.. Институт он теперь редко посещал. Она называла места встреч: памятник на площади, цирк, проходная завода фаянсовых изделий, рынок, столовая у вокзала… А в десять вечера? «Смогу», – отвечал послушный Буров. Достаточно легкие деньги и куча вопросов, первый к себе: что я делаю?

Однажды в ней проскользнуло что-то обиженное. Она вышла из-за дома (обыкновенный пятиэтажный, за ним аптека, сквер… ничего особенного) и остановилась у светофора. Буров ей посигналил. Улицу она не переходила, глядела куда-то перед собой, мимо спешащих людей. Он подъехал, опустил стекло и окликнул ее: «Эй!» Она села в машину и, уронив руки между колен, кусала губы. «Подлец. Предатель!» – тихо прошептала она. Буров держал руку на дрожащем овале переключения скоростей, ждал. Вдруг она очнулась и сказала: «Поехали».

Как-то пришлось им выехать за город. День был солнечный, жаркий. Она ушла в лес. «Буду через пятнадцать минут». Буров плавился в салоне под раскаленной крышей и думал: «Я не только имени ее не знаю, я все еще не знаю ее зимних условий». В ожидании он полез в бардачок за сигаретами, которые держал для пассажиров, но тут же отдернул руку. «Что я делаю? – подумал он. – Я же не курю». Он посмотрел на часы и вдруг обнаружил, что она отсутствует уже около часа. В лес вела узкая тропинка. На воздухе было не так душно и влажно, как в машине. Он оттер пот с шеи носовым платком и шагнул за деревья. Совсем редкая стежка, пересыпанная прошлогодней серо-желтой хвоей вывела его к кустарнику, за которым виднелись просветы. Раздвинув ломкие ветки, он увидел залитую солнцем поляну, а в дальнем конце – ее. Она уже поднималась с примятой травы, надевая через голову платье. «Извините», – сказал он. «Извините», – сказала она. В ее глазах стояли слезы. В город возвращались молча. Потом еще несколько раз они туда приезжали. Через пятнадцать минут она приходила.

Буров начинал кое о чем догадываться, но он мог и ошибаться. Наступил сентябрь. Пошли проливаться частые дожди. Во время одного такого дождя, когда работающие дворники размывало потоками по лобовому стеклу и она не смогла выйти у здания почтамта, она спросила: «Завтра?» «Да, – спокойно ответил он. – Утром, в девять». Дождь сокращался, уходил. «Завтра», – повторила она. Совсем пропал. «Завтра мы все решим», – сказала она, вылезая из машины. Буров глядел ей вслед до тех пор, пока она не затерялась в толпе.

Утром он выпил только чай. Мать вздохнула, когда он отодвинул тарелку с приготовленным завтраком и встал из-за стола. «Куда ты?» – опросила она.

На улице было холодно, воздух словно завис над двором в предчувствии первых заморозков. Он сел за руль и поехал. Через час был на месте. «Сегодня я спрошу ее. Надо же в конце концов узнать», – решил он. Вошел в лес. Под ноги упала шишка и сразу прерывистое дыхание – бег. Как это просто и странно. Знакомая тропинка. Стежка. Осень. Поляна. Блеснувшее по листве солнце. Ветер. Всё.