Читать книгу Эйзенштейн - Виктор Шкловский - Страница 5

В Риге у Эйзенштейнов совсем хорошая квартира. Полы натирали часто, на двери блестела цепочка.

После звонка дверь открывали на ширину ладони, смотрели, кто пришел, потом снимали цепочку.

Так делалось всегда во всех тех домах.

На рождество в передней стояла горничная в белом фартуке и в белой наколке в волосах; входили привычные гости. Перед этим долго украшали елку, традиционно шептались, традиционно узнавали пожелания мальчика.

Он уже многое знал. Умел рыться в книжном шкафу отца и находить книги, которые отец, вероятно, сам и не читал, например книгу о Парижской коммуне и альбомы карикатур – это интереснее даже огромной Библии с иллюстрациями Доре.

Сергею уже двенадцать лет. Он ходит в реальное училище в длинных черных брюках и в куртке.

Но дома он в белом костюмчике, в коротких штанишках, он причесан; елка – каникулы.

Елка упирается в потолок. Сверху вниз спадают потоки золотых нитей – их пересекают цепи из золотой бумаги. Елка переменила длинные красные шишки на круглые золотые орехи. На елке висят ангелы, наверху звезда.

Елка и кудрявый мальчик в коротких штанишках и мама в роскошном платье, мама, шуршащая шелком платья и шелком нижних юбок, и папа с орденом на шее – играют в уют и тишину сменой крупных планов, как сказал бы взрослый Эйзенштейн.

Среди подарков две книги.

Мальчику подарили пестрые листы, изображающие Всемирную выставку 1900 года – фейерверки, балы; на других листах были изображены дамы в шляпах с перьями, мужчины в цилиндрах и котелках, собачки, мальчики, девочки – все это можно было вырезать или расклеить на листах, населяя это подобие ателье подобием киномассовки. Это потом вспоминал Сергей Михайлович.

Мальчик и тогда замечал, что люди не помещаются на страницах, им предназначенных, они не так освещены, они не хотят друг с другом разговаривать.

Жизнь их как будто расползается врозь.

Товарищи по классу реального училища оказались латышами, немцами, русскими, дружба между ребятами налаживалась трудно. В городе все было перемешано и никак не могло отстояться.

Шли годы.

Немцы-помещики не любили русских, боялись латышей, латыши ненавидели помещиков-немцев и русских, как людей, которые пришли и мешают устроить жизнь по-своему.

У Сергея Эйзенштейна в школе не было своих.

Русские сказки рассказывала Сереже гувернантка-латышка.

Она говорила с курьером, кухаркой, объясняя, что не надо мальчику все рассказывать.

Папа ревновал маму, она была красива, молода, богата, за ней все ухаживали. Рассказывали, что папа выходил на дуэль с кем-то из тех людей, которые ухаживали за мамой.

Часто и по разным случаям папа кричал:

– Я его застрелю!

Мама не очень верила в эти ужасы, но плакала. Так полагалось.

Потушили елку. Гости ушли. Мальчик зажег огарки на нижних ветках, в желтой полутьме положил книгу на паркет и начал читать подаренную ему «Историю французской революции» Минье.

Книга пахла елкой и новостью.

Вообще, как все мы в то время, Сергей Михайлович, а тогда еще Сережа, читал вразбивку, случайно; рано прочел Золя, Виктора Гюго, Диккенса и заметил или придумал, что сам похож на Дэвида Копперфилда, хорошо описанного Диккенсом. Только у Дэвида Копперфилда была ласковая, робкая мать, ласковая нянька Пеготти и суровый, чернобородый красавец отчим – злобный упрямец, заевший жизнь матери белыми злыми зубами.

У Диккенса описывалась иногда страшная, но уютная жизнь, с чайником, кипящим в камине со сверчком.

Сверчка и поющего чайника не было у Эйзенштейнов.

Мать и отец любили мальчика, но они были заняты своими ссорами и не видели, что их единственный сын живет в пустыне. Пустыню эту он сам заселил книгами, рисунками и воспоминаниями о цирке и кино, которого почти что не знал.