Читать книгу Записки учителя - Виктор Шлапак - Страница 1

I. ДНЕВНИК

Оглавление

1. Отчего болит голова?

Она болит – и это физическая боль. Еще минуту назад все, что я видел, казалось мне нужным, понятным; сейчас же я смотрю на те же самые предметы, и боль снимает с каждой вещи, с каждой мысли их значение, и все кажется уже незначительным, ничтожным, пустым…

Я запрокидываю голову и смотрю на небо, боль как будто утихает, и мне хочется молиться, шептать молитвы небу, одному небу, даже не молитвы, а что-то наподобие… /другого слова нет в мировых языках, чтобы облегчить состояние души человека, когда он ищет спасение и не находит/. Но отчего же болит голова?

Я стою на огороде, окруженном с четырех сторон забором, меня никто не видит, иначе я не смотрел бы так в небо на звезды, я смотрю на них долго, словно стараюсь проникнуть туда, вглубь, а эта глубина – бесконечна, и ничего за звездами не видно, кроме этой же глубины.

Мне становится страшно от этих мыслей и оттого, что где-то рядом, недалеко, я слышу голоса людей, похожие на эти зажигающиеся вечером и светящиеся в глубине звезды.

Зачем я смотрю на небо? Может быть, я хочу спастись от этой боли, от этого страха, от этих голосов людей, нет, не от голосов, не от людей, оттого, что говорят они и как поступают.

Я с женой и дочкой пришли в гости к ее родителям. Минуту назад прибежала, запыхавшись, ее младшая сестра, она поссорилась не со своей подружкой, а с ее мамой, и эта-то мама должна вот-вот нагрянуть. Что произошло – понять невозможно. Я слышу стук, пришла: надо возвращаться. Соседка прямо-таки вламывается в дверь.

– Где мать? Нет?! Передайте: я морду побью Тоне. Девочке четырнадцать лет, а она обговаривает меня: почему я с мужем развелась. Говорит, что я – тигрица. Я предупреждаю, что еще раз, и я ей морду побью. Девочке четырнадцать лет! Какое ее дело?

Жена молчит, соседка повторяет то же самое еще несколько раз и уходит. Жена слушает молча, почти безмятежно и, закрыв дверь, не улыбаясь, но, видя застывшее недоумение у меня на лице, объясняет:

– Если бы я не знала этой женщины, я бы как-то прореагировала.

Я пытаюсь выяснить суть дела, но выяснять суть дела невозможно. Оказывается, что Тоня всего этого не говорила, соседка все выдумала… Ну и ну! Зачем? Боже, как болит голова. Я выхожу во двор и тут же возвращаюсь, услышав крики жены и плач дочки. Открыв дверь, я почти смеюсь: я вижу, как дочка, трехлетний ребенок, замахнулась связкой бубликов на жену.

– Правильно, давно пора, – кричит жена, показывая мне рукой на дочку…

И пошло, и поехало. Когда, наконец, все утихло, кое-как примирилось, я выхожу во двор. Темнеет. Звезды зажигаются прямо на глазах… Мириады звезд. Но теперь космос мне не кажется таким беспредельным, сейчас я вижу беспредельность космоса жизни людей, космоса души человека: надо еще хорошенько разобраться в земных космических пространствах человеческой жизни.

Отчего болит голова?

2. Почему одно и то же?

Я уже десять лет преподаю эстетику в ПТУ, десять лет, даже чуть больше.

Я не чувствую их, я говорю: десять лет и не чувствую, а ведь десять лет есть десять лет. Вот это есть сейчас: секунда, две, а впрочем, сейчас – это и десять лет, мелькнувших, как следующая секунда, и тут же исчезнувшая…

Завтра проверка. Я волнуюсь перед проверкой. Почему? Ведь я знаю! А вдруг не получится? Я помню, как когда-то я давал открытый урок не ученикам, а учителям. Я хотел их распечь и стоял у доски и мямлил какие-то бессвязные слова, едва связывая их. Потом я признал этот урок слабым, худшим, а в себе я понял: я поплатился за попытку унизить людей. Природа человеческая не прощает человеку плохие мысли о другом человеке, даже о себе. Я казнил себя, а они, те, кого я хотел унизить и поучать, хвалили меня.

Мне было стыдно и тогда, и сейчас.

Проверяющая зашла в класс с последним учеником. Я почувствовал какой-то внутренний холод, но я помнил, я помнил все.

Урок получился.

– Спасибо за урок, – сказала она, пожимая мне руку, и, не проверив документацию, ушла.

В пятницу предстоял педсовет по итогам проверки.

Нас собрали в актовом зале. Я сижу и смотрю на людей сквозь призму десяти лет: ничего не изменилось: мастера и преподаватели стараются, как ученики, забиться в последние ряды; все лица испуганы; в президиуме те же люди.

Я чувствую себя лишним, Я думаю о том, что меня будут хвалить, хочется забиться в угол, и я в душе уже не рад этому хорошему уроку.

Правда, в президиуме, кроме знакомых, двое новеньких, а третий, третьего я знаю очень хорошо. Это Журавлевин. Я его боюсь и презираю.

У него мягкое, кругленькое, белое лицо без морщин, не считая у глаз; хотя он старик, но стариком его нельзя назвать, достаточно было посмотреть, как он несет свою голову, как он ходит по коридорам училища и как он смотрит на людей, бегло, свысока, едва замечая, при сравнительно невысоком росте. И ходит он как-то неслышно, незаметно, словно подкрадывается.

Моей проверяющей нет: и хорошо, и плохо.

Умно, тактично выступают новенькие, оказывается, они из руководящего состава городского управления, я радуюсь, а вот и Журавлевин, он работает давным-давно…

Чрезмерный пафос высоко поднятой головы, вкрадчивая манера речи и мышления.

Я с содроганием ждал, когда он заговорит обо мне, а заговорить он должен был обязательно, и он заговорил:

– В прошлом у товарища имелся ряд серьезных нарушений, а сейчас исправился, претензий нет.

Некоторые заулыбались, кое-кто посмотрел на меня с одобрением, кое-кто с удивлением.

«Неужели и в них жили эти «серьезные нарушения». Какой это «ряд серьезных нарушений», я не знал, не знал десять лет, не знаю и сейчас, но я точно знал, что я был и остался прежним… Я не изменился, не изменяются и они, десять лет считавшие за мной «ряд серьезных нарушений».

«В целом здоровый и работоспособный коллектив», – закончил он.

Да, он, они, подобные, такие люди не изменяются, люди, которые могут говорить одно перед людьми, а на деле делать совсем другое…

Головная боль оживает, возвращается. Почему?

3. Зачем сдавать экзамены.

Экзамены – это не уроки, здесь я отдыхаю, единствен-ное, что волнует, – это заполнение документации, вечно что-то напутаешь, что-то не в ту графу занесешь, где-то что-то не там поставишь, распишешься…

Попробуй вмешаться и сказать, что многое лишнее… – тут же обвинят тебя во всех грехах. Единственное, что остается, это заполнить все бумаги аккуратно и в срок.

Но все-таки экзамены – это и пища для размышлений, это клубок, распутывая который можно понять все-все: время, людей и вообще жизнь и даже больше, как говорят.

С утра я вижу празднично одетых учащихся с цветами в руках. Оказывается, рядом выросла теплица, процветающая на экзаменах, так же, как на процентомании процветает оптимизм без педагогики.

Когда-то, в прожитых годах, я распутал этот клубок вместе с другими преподавателями, теперь все знают свои возможности. Я веселюсь вместе с учащимися..

Никаких волнений – одна уверенность, один оптимизм: все равно тройку поставят, куда вы денетесь? И какая разница, кто написал «Грозу», и кто представитель «Темного царства», зачем нам, слесарям, нужна русская литература?

Экзамены сданы, оценки поставлены: двадцать четыре тройки, шесть четверок, пятерок нет и в помине.

Я заполняю ведомость и заношу к директору на подпись. Он смотрит сразу на итоги. Работает цветной телевизор, с ним в кабинете бывшая ученица, ныне царствующая председатель угкома.

– Сколько процентов качества знаний?

– Семнадцать! – говорю я и показываю пальцем цифру, на которую она смотрит.

– Маловато. Управление требует где-то в регионе тридцати, сорока.

«Регион» – модное слово – свидетельствует о наличии эрудиции, подкованности, деловитости… вставляется в каждую строку.

Я улыбаюсь.

– Это еще хорошо для них, за год было четыре четверки, сейчас шесть.

– Маловато, – отвечает он, улыбаясь. – Вы плохо понимаете политику…

Я смотрю на него и вижу совсем другое: как он идет мимо преподавателей и мастеров, сидящих в обеденной комнатке, идет в отдельный кабинет к директору столовой; с отдельным прибором обедать… А за ним…

Откуда это, почему? Что это: настоящее или прошлое? И зачем сдавать экзамены?

4. Все тихо.

Я забыл, когда это было, год или два назад, может быть, три, но это было.

Я помню эту девушку, сидевшую на первой парте, ее огромные карие глаза под черными дугами бровей. Она много молчала, но тогда я еще не знал, что она много думала.

В училище установили дежурство преподавателей в общежитии. Дежурный оставался, отмечался и уходил.

Утром, когда я пришел на работу, узнал, что эта девушка погибла, бросившись с девятого этажа.

А день шел как обычно, ученики кричали, шумели, я был поражен, удивлен, словно я чего-то ждал, и мне казалось, что все должно идти не так, как шло, как идет. Я мысленно представляю ее, смотрю на нее в своем воображении, заглядываю в ее глаза и спрашиваю… Зачем? Почему? Не верится, но это было!

«Все виноваты», – заявил директор. Что он имел в виду?

– Дежурный преподаватель ушел в девять, – а должен был уйти в десять.

– Это случилось в одиннадцать, – отвечали ему.

От этой мысли делается неприятно, но эти мысли тоже есть, может быть, потому, что не причину будут искать, а виновных. Неужели Катерина? Протест? Но против чего? Пошли комиссии.

Попугали и ушли, все тихо, ничего не изменилось. Боль не проходит!

5. Об эпиграфах вообще и в частности.

«А тем, кто ненавидит войну, надо бы прежде всего ненавидеть бесчисленные уродства человеческого общества».

/Э.Золя/.


«…Чтобы стать… /человеком/, надо уметь разобраться в тех ходячих фразах и всевозможных софизмах, которыми прикрывает каждый класс /человек/ свои эгоистические поползновения и свое настоящее нутро» /Ленин/.

Вот правда, истина. Но она печальна! Почему? Так должно быть, но не всегда так делается, как должно быть.

Вот эпиграфы. К чему? К правде, о правде? Может быть, это эпиграфы к сочинениям учеников, а может быть, это эпиграфы к моей десятилетней деятельности учителем, а может быть, они относятся ко всей жизни человека на земле?

Человек тот, кто живет как человек; а те, кто живет иначе, это уже не люди, даже если они внешне похожи на людей. Как же быть? Неужели эгоизм неизбежен? Эгоизм неизбежен, как и неизбежна борьба с ним.

Как жить: без него или с ним? Человек мыслит так, как живет, или живет так, как мыслит? Если он мыслит так, как живет, то кто же тогда становится человеком? И как им стать, как жить так, как мыслить?

Эпиграфы, очевидно, надо не только писать, употреблять, но и выполнять.

6. Секрет фирмы, или Как и чему учат учителей.

В училищах экзамены начинаются в марте-апреле. Я принимал экзамены впервые. Сочинение по русской литературе. Когда я собрал сочинения и начал проверять, то растерялся: много ошибок.

– Что же делать? Не меньше трех двоек, – сказал я завучу.

– Шутишь? Не знаешь? – спросил он, улыбаясь и оглядываясь.

– Нет!

– Исправь!

– Как?

– Сам.

– Где?

– В сочинении. Как маленький, ей богу. Секрет фирмы, – он смеялся. Он бывший директор, к нам перешел по переводу.

Когда я думал о нем, я всегда вспоминал урок, который я посетил по собственной инициативе, ради интереса. Ученики поговаривали, что он ест на уроках, спит…

Он очень толст, как я понял сейчас, физические недостатки постепенно заполняют разум, и разум становится похож на свое тело.

Я никогда не видел подобного урока.

Он не говорил, не объяснял, а кричал, при этом не сам, а по учебнику, история в его исполнении была только учебником, а не жизнью; как бы в опровержение этому ученики жили даже на его уроках: несмотря на боязнь, каждый занимался своим делом, впрочем, как и он сам. Он спрашивал, они, дрожа всем телом, вставали, молча, он говорил, что надо было им сказать, они повторяли, и он ставил четверки, пятерки, они садились, чтобы забыть, чтобы заниматься каждому своим делом…

Ведь история, которую он преподавал, не имела и не хотела иметь с «тупицами, невежами» ни малейшего дела.

Я слушаю, и вдруг мне становится страшно, я почувствовал себя учеником, мне показалось, что он меня сейчас спросит, а я ничего не понял и ничего не могу ответить и получу лишь «тупицу», в лучшем случае – «невежу», и ничего не смогу вразумительно произнести, как когда-то, когда я был сам учеником и слушал подобные уроки.

Оживал он только тогда, когда получал деньги.

Я однажды видел, как пробуждалось его полное, неподвижное тело, как быстро задвигались его пухлые пальцы, открылись шире его постоянно сонные глаза, когда он сгребал со стола сложенные кучкой деньги.

А теперь он мне раскрывает секрет фирмы, учит…

7. Май.

Какое сегодня число? Двадцать третье, но я вспоминаю о том, что было десять лет назад, о будущем думать не стоит, а может быть, я думаю о прошлом, чтобы… узнать о будущем. Да, человек обращается к прошлому, чтобы знать, как двигаться в будущее, но кто скажет, как жить сейчас?

Голова болит, иногда проходит совсем, но то чувство обесценивания всего: и книг, и людей, и природы – остается. Я помню о нем и недоумеваю: я вижу благодаря этому состоянию, может быть, так, как я мог видеть без него и эти два дня, и те десять лет. Неужели я десять лет жил в неведении и только сейчас открыл глаза на все-все.

Я вспоминаю прочитанное: и Островского, и Достоевского, и Толстого, и Золя – так было тогда, а ведь так есть и сейчас… я вспоминаю слова эпиграфа, и они вдруг взметаются в моем сознании, как флаг над несущимся куда-то человечеством, нет, над несущимся вперед человечеством…

8. Каким я стал?

Каким я был раньше? Почему я такой? Значит, я должен был быть другим? Если другим, то каким? Известно ли мне? Да или нет? Почти. Тогда почему я не стал таким? А может ли человек сам стать таким человеком? Или он становится таким, каким есть общество? А если он не хочет стать таким, как общество? Что тогда? Может ли быть так? Мне не в чем упрекнуть себя в отношении дела. Я считаю, что я делал все честно, но может быть, я оправдываю себя в себе и считаю бесчестное честным, ведь от этого бесчестное станет честным только во мне, а на самом деле бесчестное не может стать честным.

Я никому не поставил тройки просто так, я добивался; тройку можно и нужно добиться, а четверка – это уже работа самого ученика.

Я ни разу не поставил четверки вместо тройки, а если и поставил, то один раз… из сострадания к моим ученикам, великим труженикам жизни.

Это было один-единственный раз. Группа девочек не успевала сдать зачет, их сняли на практику.

Я поговорил с мастером.

– Ставь, что хочешь.

Через день я шел по строящемуся поселку, находящемуся недалеко от училища. Я любил ходить утром по этим тихим сонным улицам, где пахло еще деревней, но где утром люди просыпались не от криков петухов, а от воркотания бульдозеров.

Вдруг кто-то позвал меня, притом звали откуда-то сверху. Я поднял голову и увидел в окнах дома знакомые девичьи головки. Они улыбались вовсю, махали руками, кричали.

Вокруг стояла невообразимая грязь, они сами были грязны, но я уже видел в воображении этот дом через полгода, так было и в действительности: я видел чистые аллейки, детские коляски…

Они любили свой труд, пусть не все, возможно, у них не было философского понимания труда, себя, но они творили это все своим трудом, для других…

Я поставил почти всем в этой группе четверки и пятерки.

Потом я понял: они творили добро почти инстинктивно, но ведь добро – это еще и знание о добре.

Я оправдывал себя и тут же обвинял, нет, не я, а жизнь…

Как же быть? Кто ответит мне, другим?…

9. Отчего же…

Я заметил, когда я вхожу в класс, вижу перед собой лица учеников и начинаю работать, боль проходит.

Но когда я возвращаюсь домой, случайно оброненная фраза, случайно увиденное знакомое лицо, напоминающее мне что-то в прошлом, я чувствую, как боль возвращается. Может быть, во мне болит прошлое, мое прошлое? Только ли мое? Или человеческое? А если забыть? Забыть прошлое? Невозможно! Оно живет и ворочается во мне какой-то огромной, тяжелой, черной массой, давит, не дает дышать, жить. Забыть прошлое невозможно, если прошлое забывают, оно повторяется.

Вспомнить? Я чувствую в этом что-то светлое, чистое, похожее на первое теплое свежее дуновение весеннего ветерка, обновляющее все живое.

Записки учителя

Подняться наверх