Читать книгу Цепи свободы. Опыт философского осмысления истории - Виктор Сиротин - Страница 4

I

Историческая жизнь насыщена событиями, качество и оценка которых способны поверяться лишь их следствиями. В грозовую пору разряжаясь «молниями» человеческих амбиций, они подчас освежали пространство истории, но чаще предшествовали новым громовым раскатам – тяжёлым и протяжённым во времени. Но это не смущало тех, кто видел своё призвание в том, чтобы коренным образом изменить сложившееся положение вещей. И насилие в очередной раз взрывало бытие, в котором пресловутые «молнии» высвечивали величие исторических единиц и малодушие множества, живущих утехами и злобой нынешнего дня. Как оно всегда и было, отвага и жертвенность терялись в мелкодушии и трусости, а благородство и доблесть тонули в пороках и преступлениях.

Яркие победы удачливых воителей сменяли тяжёлые поражения, которые мало чем отличались друг от друга, поскольку жизненное пространство победителей подчас подчинялось энергии побеждённых. Если же духовное и культурное противостояние не разрешалось во времени, то последнее избавлялось и от тех и от других. Ибо события есть инструмент истории, который выковывает бытие и заостряет дух времени. Поэтому не мудрено, что на местах некогда могущественных народов и культур оставались руины – мрачные свидетельства непомерного честолюбия и неудавшихся человеческих планов. И то и другое по ходу развития предметной реальности оборачивалось её обломками, покрытыми «пеплом истории». Но и эти руины со временем оживали. И тогда всё возвращалось на круги своя. И вновь – в который уже раз бытие заявляло о себе радостями и бедами, полнясь теми же и ещё новыми прегрешениями. Тихая, уютная и размеренная жизнь, очевидно, и есть тот «отдых», который лелеет «тихое» большинство, но который не жалуют яркие пассионарии и активные «делатели истории».

К примеру, исключительную роль в истории Древнего Мира сыграл царь маленькой, затерянной в горах Македонии. Меч и политический инстинкт Александра Великого послужили мостом, по которому набирала свой бег колесница античного мира. Замешкавшись лишь в Персии, она в своём стремительном движении достигла берегов Ганга. Складываясь в своих характерных признаках, цивилизация «древнего запада» разрубила Гордиев узел духовных и культурных сплетений средиземноморской цивилизации и, явив себя в блеске великой культуры, замерла рядом с мощной субстанцией Азии. И хотя следствия (политически и географически условных) завоеваний «мировой империи» Александра растянулись на многие столетия, рефлексия философии, этики и искусства античного мира, усиленные историческим смыслом Рима, легли в основу «настоящего» Запада.

О чём говорит исследователю человеческое бытие, подчас совершенно запутанное «странными» событиями и в не меньшей степени их собственными изысканиями?

Среди всех известных событий, фактов, архивных материалов и документов труженики науки скрупулёзно отбирают те, которые, казалось, могут помочь разобраться в путанице прошлого. Однако в ряде случаев это невозможно ввиду всегдашней интерпретации имеющегося материала. Оценки и выводы учёных (даже и самых честных) не свободны от заблуждений уже потому, что зависят от понятий и категорий, сложившихся ко времени их, историков, жизни. Но и сохранившиеся документы, в отличие от артефактов, отнюдь не всегда являются свидетелями времени… Ибо, если древний документ подлинный – это не значит, что он не лжив.

Александр Македонский.

Скульптор Лисипп. 4 в. до н. э.

Поскольку, отражая волю фараонов, царствующих домов, королей и князей, писцы во все времена больше служили своим хозяевам, нежели истине.

Поэтому, чем дальше от нас находятся события, тем труднее разобраться в них. Наиболее объективной и беспристрастной информацией, казалось, могут быть культура и искусство (лишь опосредованно вовлечённые в политические реалии). Но и они, вовсе не предоставленные самим себе, не всегда могут помочь прояснить ситуацию. Если не уходить в дебри истории, а попытаться исследовать вопрос в рамках социально эволюционирующих этнокультурных особенностей исторических народов в последние, скажем, два с небольшим века, то увидим, что на себе настаивает выхолощенность духовной сердцевины человека и его общественного содержания. А ведь именно она, отличая человека от животного, определяет смысл личного и социального существования homo sapiens.

Последнее важно, поскольку в цепи общественного распада влечёт к «разряженности» всего духовно-культурного пространства. Именно в нём на протяжении веков реализовывали себя «злые ветры» и сокрушительные ураганы истории. Выламывая из древа человечества «высохшие ветви», именно они разметывали по вселенной пересохшие «листья» их, растирая в историческом небытии страны и народы, империи и нации, погребая в своих руинах целые цивилизации. По всему видно, что важен не столько факт и вовсе не поштучный пересчёт увядших и канувших в небытие «ветвей» и «листьев», а нахождение причин иссушения (хотя бы, со времён Шумера) в песках истории племён и народов. Наряду с древними парадоксами о себе заявляет феномен духовной и этической «разницы», подчас, напрочь исключающий политическое единомыслие, социальное единение и общественную солидарность. Так, если б не железная воля египетских жрецов и фараонов, то не было бы великой цивилизации Египта.

Последняя, являясь прямым наследником Шумеро-Аккадской цивилизации, легла в основу единой доктрины, которая определила систему знаний, части которой перешли в Малую Азию, Грецию, Карфаген, а затем в Европу (нынешним экономистам и политикам полезно помнить, что Вавилон торговал с другими державами и племенами исключительно собственной продукцией, а ввозил только сырье). Но и эта цивилизация оставила о себе лишь обломки, по которым всё же угадывается её великое прошлое.

Отступая от древних стен Вавилона к временам, когда Империи выстраивались из не менее прочного материала, – увидим тот же финал. Могучий Рим, прокладывая себе дорогу умом, правом, железом и мужеством, также не выдержал напора неподвластного ему роста новых общественно-политических формаций. Дикая стихия внеисторических племён, не имевших созидательных и цементирующих свойств, по факту, выполняла функцию размежевания и разрушения старых культур, расчищая почву новым. Выполняя «волчью» работу, она пожирала отстающие элементы общественной формации, после чего бесследно растворялась в новом жизнеустройстве.

«Рим погиб вовсе не по причине вторжения варваров, – пишет американский историк Уилл Дюрант. – Он погиб из-за умножения варварского населения империи…» (выделено мною. – В. С). Будучи ещё и философом, Дюрант, пусть несколько упрощённо, выявил и другую закономерность общественного развития: «Цивилизация рождается стоиком и умирает эпикурейцем».

И в самом деле, опыт безличной социальной жизни породил особый римский социальный дух, сформировавший безличную государственность — великий римский абсолютизм, олицетворённый знаменитым жестом цезарей, не желавших знать истории помимо той, что вершилась ими. «Рим – это царство какой-то государственной мистики, перед которой отдельный индивидуум просто не существует» (запомним это. – В. С), – считал глубокий знаток античности академик А. Лосев [1]. Но и этот же Рим, в период цезаризма став самодовлеющим и отказавшись от статичной мудрости стоиков, – рухнул в эпикурейство «без берегов».

По всей видимости, «эпикурейское начало», обратив славу в тщеславие, доблесть воина в корысть добытчика, а сами войны в средство для достижения меркантильных целей, стимулировало гибельное для Рима расширение границ. Не обошлось здесь и без перенасыщения «столицы мира» рабами и варварами, число которых множилось год от году. Император Тиберий, несомненно, был прав, когда следовал политическому завещанию Октавиана Августа: «Не раздвигай границ империи»! Нарушение этого запрета при «солдатских императорах» было в числе причин, которые привели к чрезмерному преобладанию в Риме «варварского элемента». Впрочем, уже Адриан (император 117–138 гг.) вынужден был прибегнуть к стратегической обороне империи. Но заградительные валы Адриана уже не в состоянии были охранить государство от покорённых Римом племён и народов. Сирия, Месопотамия, Сасанидская Персия[2], а также кружившие вокруг «столицы мира» кочевые племена энергично и жёстко напоминали о себе. Явленные в сотнях тысяч люмпенов, рабов и поверженных, народы эти не желали принимать римскую этнокультурную доминанту, теряющую себя и в качестве и в количестве. Осевшее кочевье, полнясь пришлыми народами и племенами, сыграло в Риме роль социальных дрожжей, что следует и пояснить и дополнить.

Епископ Киренский Синесий, в начале V в. и. э. в речи «О царстве», говоря о серьёзной зависимости римских императоров от варваров-наёмников, утверждал: «Мы наняли волков вместо сторожевых псов». В то время и впрямь происходило неуклонное смещение имперской миссии римлян в сторону воинственных германцев [3], которое сопровождалось демографическим спадом римского населения, причём, задолго до означенного времени. Правда, в III в. римлян вновь оказалось неожиданно много. Но это объясняется тем, что, в соответствии с эдиктом Каракаллы (212 г.), римскими гражданами стали свободнорождённые жители городов Империи, а впоследствии вольноотпущенные и даже рабы. Но эти меры не остановили предопределённую историческим развитием народов рождающейся Европы убыль населения Римской Империи. Эдикты императоров, направленные на «спасение Рима», не давали ожидаемых результатов. То, что было хорошо для рабов, не могло устраивать Сенат, властных римлян и римских женщин. Рождаемость падала и число граждан – по историческому времени стремительно – уменьшалось.

Сравним, если в 500 г. до н. э. во всей Римской республике проживало около 150 тыс. чел., то в I в. население одного только Рима состояло из 5 млн. римских граждан (всё население Империи насчитывало 54 млн. человек)! В 367 г. в «столице мира» было «прописано» уже не более 1 млн. В 452 г. число римских граждан снизилось до 400 тысяч, а после войны императора Юстиниана с готами их стало менее 300 тыс. Пройдёт еще несколько сот лет, и «Вечный Город» вовсе опустеет, став местностью, в которой будет жить не более 30 тыс. «граждан» из бывших рабов и одичавшего населения. Холм Капитолия зарастёт травой, на его площадях будут пастись козы, а ступени храмов ощерятся шипами диких кустарников. На римских форумах, украшенных базиликами для суда, храмами и скульптурами главных богов – покровителей города, будут бродить стаи одичавших псов, а храм Чести и Доблести (Honos et Virtus) станет пристанищем воров и бродяг…

Убыль населения усиливали социальные противоречия. Вызванные главным образом размыванием этнокультурной целостности наследных римлян, они поступенно и неуклонно вели Империю к катастрофе. Уже в IV в. – даже при серьёзной угрозе отечеству – трудно было найти солдат для её защиты. Пытаясь выжить в новых условиях, характерных нестабильностью в экономике и хозяйстве, воины становились пахарями, а пахари, когда вставал вопрос о жизни и смерти, – воинами. Таковые реалии вынуждали (как «солдатских», так и «сенатских») императоров всё активнее прибегать к помощи варваров, которые, придёт время, – сломят некогда великую и гордую Империю. Обеспокоенный вектором меняющейся политики, сенатор Лампридий заявил в 408 году, что договор с Аларихом «это не мир, а пакт о рабстве».

Нагнеталось напряжение и в обществе. Римский полководец Флавий Стилихон (на свою беду вандал по происхождению), не сумев предотвратить разгром Галлии вандалами, аланами и свевами, после того как допустил вестготов в самое сердце Империи – Италию, рассматривался консервативной оппозицией как предатель. Его обвиняли в том, что он желает использовать Алариха как орудие для упрочения своей власти.

Любопытно, что «мировое» самосознание римлян сохранялось и в период разложения великой Империи. Когда Рим был в 410 г. взят солдатами Алариха, Иероним, продолжая видеть Рим центром мира, сокрушался: «Увы, мир рушится». И тому были серьёзные основания. С начала V в., по словам восточно-римского историка Зосима, Империя стала «резиденцией варваров». Вильям Шекспир в своей трагедии «Кориолан», вложив в уста римского полководца времён «XII таблиц» Кая Марция Кориолана (пришедшего к врагам Рима – вольскам) судьбоносную фразу: «И пред лицом патрициев трусливых, бессмысленными криками рабов из Рима изгнан я…», – не погрешил против истины. Эти слова ещё более пришлись бы к месту через тысячу лет, произнеси их кто-нибудь из маловерных полководцев периода распада Римской Империи (к примеру, тот же Стилихон) [4].

Но не всегда замена «одних – другими» является главной причиной упадка. Вовсе не обязательно она ведёт к гибели исторически обозначившие себя страны и государства. В иные моменты истории общественные и племенные образования способствуют созданию и росту государств. Если же для этого не доставало «обстоятельств», то варвары, перерастая ли себя, врастая ли в Империю или «становясь ею», – погибали вместе с новообразованным социальным телом, по разрушению которого исчезали в истории, словно ветер в степи. Ибо неподвластная цивилизации племенная стихия, не умея трансформировать свои свойства в оседлые достоинства, «выдувает» из них даже и те, что имелись. Когда же «кочевая ипостась» – то ли из-за многочисленности своей, то ли по случайному праву, то ли по злой иронии судьбы – доминировала над культурным и разумным устройством общества, то стремилась низвести до своего уровня всё, что превосходило её.

Впоследствии схожий «ветер» развеял неисчислимые орды монгольских племён. Не умея полноправно заявить о себе в политическом, правовом, культурном и социальном устроении, то есть не сумев провести духовную и религиозную реформацию, а потому оставшись культурно и этнически разрозненным (безгосударственным) «обществом», – они пополнили собой число неисторических народов. Так, нарушив вековечное бытие Северного Китая, а также Киевской Руси, подчинив огромные территории, включавшие несколько царств, – лёгкие на подъём кочевники уже через несколько сот лет перестали существовать в качестве влиятельных «государственных единиц», в неумолимом беге времени растеряв зачатки формообразующих свойств.

В этом смысле характерна судьба дикого кочевья – кутаное. В незапамятные времена придя в Среднюю Азию из Китая, они завоевали немалую территорию (образовав империю, считают историки), но за многие столетия так и не сумели создать свою культуру, на протяжении всего существования не имея даже письменности… Кушаны были агрессивны и воинственны, но при всех захваченных «удобствах» предпочитали жить в своих примитивных хижинах. Не сумев вписаться в культурную эвольвенту завоёванного региона, они обратились в «археологическую пыль», в которой специалисты сейчас тщетно пытаются найти элементы цивилизации. В начале I тыс. и. э. кушаны навсегда исчезли из исторической жизни, оставив после себя лишь могильники, в которых покоится награбленное ими золото Бактрии.

Наряду с генезисом, обусловившим малую способность кочевых племён к формам упорядоченной (социально ухоженной, городской) жизни, вероятно, не последнюю роль в крахе «кочевого социума» сыграла мировоззренческая самодостаточность «конно-степной цивилизации», лишь только усилившаяся во времена торжества Тэмуждина (Чингисхана). Превознося лишь соплеменников, властитель принципиально считал жителей городов и селений жалкими, подлыми и трусливыми, очевидно, считая проявлением трусости всё, что отличалось от необузданной жестокости. Его незамысловатый степной идеал, круто замешанный на крови врагов, обрисован им же: «счастливее всех тот, кто гонит перед собой толпы разбитых врагов, грабит их имущество, скачет на их конях, любуется слезами близких им людей, целуя их жён и дочерей». Из напутствий Чингисхана следует, что жестокость, грубость и разнузданность нравов были своего рода идеологией степных хищников. Она же рождала не менявшуюся столетиями военную тактику, суть которой сводилась к захвату добычи, а не территории. С целью уяснения характера народа в его созидательных и структурных свойствах (или отсутствии оных) остановимся на отмечаемой историками железной дисциплине ордынцев.

Помимо того, что дисциплина вовсе не была характерна для кочевых племён, да и заявляла о себе лишь в ограниченное историческое время (отдельные периоды XIII–XIV вв.), нельзя закрывать глаза на её характерную особенность, разительно отличавшуюся от всякой другой. Дисциплина кочевников, будучи «железной», – не была образцовой, ибо не несла в себе цивилизационного содержания, свойственного развитым обществам. В последних беспрекословное подчинение приказу дополнялось сознаванием его, что реально лишь при навыках социального мышления. Это когда каждый, видя смысл в распоряжении, понимая коллективную задачу и средства её достижения, – знает, осознаёт и предполагает её конечный результат. Отсутствие такого рода дисциплины возмещалось жесточайшим наказанием за неисполнение приказа или закона — Джасаку (т. е. – Ясы, принятой Чингисханом на курултае в 1206 г.).

Добавлю ещё, что у «железных ордынцев» принцип подчинения (не факт, а именно принцип) ограничивался потолком власти непосредственного начальника. И даже если подчинённый видел слабость стоящего над ним, то не дозволял себе занять его место, что можно объяснить как дисциплиной, так и низким потолком сознания воина. Иными словами, не развитая внутренняя организация воина, а страх потерять жизнь за неисполнение приказа владыки был залогом соподчиненности и «строевого» порядка ордынцев. Не зря морально упрощённое донельзя законодательство (Яса) Чингисхана пуще всего содержало перечень наказаний за тяжкие проступки, к которым, помимо ослушания, относилось предательство. Карой же за «проступки» почти всегда служила смертная казнь. Неясность последующих законов и установлений (после XVI в. они вообще бесследно исчезли) приводила к потере страха, неизменно ослаблявшего дисциплину, на нём основанную. Это подтвердил полный раздрай ханов Золотой Орды в конце XIV в., прямо указывая на отсутствие в хищной системе правления государствообразующих потенций.

Казалось бы, нечто подобное должно было иметь место и в существующих столь же обособленно от Европы странах Азии – Индии, Китае и Японии. Но это не так, ибо духовная и политическая жизнь этих стран принадлежала цивилизации, которая, имея развитые государственные и социальные структуры, была основана на принципах эволюционного подчинения (и в значительной мере следования) Природе.

Принципиально по-другому формировался «европейский мир», в совокупности своих качеств ставший истинно мировой значимостью. Здесь социальные движения, приобретая политическое содержание, находили сближающие их интересы и формы общения. Этим процессам внутри «мира» сопутствовало своеобразие культур и мировосприятий потенциальных стран. При формировании, росте и развитии других своеобразий, все они, сосуществуя, – совокупно участвовали в создании Западной цивилизации. Ибо всякое отдельное государственное образование способно выжить лишь тогда, когда оно не выпадает из психологического единства региона, которое определяют проживающие в нём народы. Междоусобные войны государств Европы не исключают этой тезы, потому что никогда не велись на истребление соседей.

Словом, при всём своём своеобразии народы Европы, разбившись на «государственные единицы», нашли возможность объединиться в некое культурно-историческое целое (последнее, однако, не гарантировало мирное существование ввиду объективных несовершенств homo sapiens, на что мы, понятно, отвлекаться не будем). История даёт множество примеров того, что разное мировосприятие, верование и культура, по факту, свидетельствуя о качественно ином племенном образовании, находится среди главнейших причин развязывания войн. Если «разница» психологического плана была очевидна, а культурные составляющие ясно свидетельствовали об «опасной» или просто «другой» энергии роста, тогда сильная сторона, видя в слагающейся формации угрозу своему существованию, не останавливалась ни перед какими мерами, включая безжалостное подавление «исторического разномыслия». Так, в XIII в. орден Меченосцев захватил земли ливов и эстов, а Тевтонский орден – земли пруссов, в результате чего территория Германии на Востоке увеличилась вдвое. Земли полабских и поморских славян заселялись немецкими колонистами, а славянское население насильственно онемечивалось.

То же относится к государственным образованиям, в которых были сильны внутренние противоречия. При неспособности устранить их страны либо подпадали под пресс исторически стабильных государств (вспомним печальные для Речи Посполитой Три раздела), либо их «пребывание в истории» становилось недолгим… В этих случаях государство, утеряв скрепляющие его единосущность интересы и чаяния всего народа, неизбежно распадается на этнографические и культурные составляющие, как то произошло с Югославией в 1991–1992 гг. Если же разрушительные процессы продолжались (возьмём хотя бы отделение Черногории в 2006 г. от, и без того политически и экономически ущербного, конфедеративного Государственного Союза Сербии и Черногории), то «составляющие величины», ничего особенного уже не составляя, обречены влачить исторически временное существование. А народы их, измельчившись до политического «щебня истории», – в это время разгоняются по всему миру её «ветрами».

По схожей схеме происходил упадок цивилизаций, развал могучих империй и государств. Поскольку ни сила, ни законы, ни самая изощрённая идеология не способны заменить то, что подспудно вызревает в недрах веками складывающегося самосознания этнически родственных (или чуждых), культурно близких (или далёких) народов.

Исторический опыт показывает, что эволюционное становление культурно и психологически близких народов крепче и надёжнее лукаво-юридических, «законных» и прочих соглашений. Уже потому, что последние зависят от завсегда не стабильных государственных интересов и общественных привязок, коих сменяют не редко искусственно выстраиваемые события. Эта вечная борьба «интересов» подчас выливалась в длительные кровавые войны, в конце которых забывался смысл борьбы, потому что исчезали исторические причины для начала её… Когда же эволюционное развитие исчерпывало себя, а динамику эвольвент более не двигали противоречия, тогда историческое движение несколько успокаивалось. Тому пример история Античного Мира. Она закончилась, как только исчерпал себя смысл Древнего Мира.

II

Великое Переселение народов стало подспорьем для становления новой – европейской цивилизации, которая, изживая в себе племенные языческие верования, препоручила себя христианскому учению. Обозначив рождение Новой Эры, христианство вошло в духовную и политическую жизнь нарождающихся стран. Новая парадигма развития homo sapiens «по историческому праву» оттеснила легендарное прошлое в стирающуюся временем историю, а творческое достояние великой древности – в музейные атрибуты.

Однако ни исторический опыт, ни новое учение не изменили принципов бытия народов, ибо агрессивность и воинственность их ничуть не уменьшились. Но, если, викинги, приобретя историческое имя, по-волчьи «выгрызали» из раннефеодальной Европы наименее жизнеспособные её звенья, то несметные полчища монгольских племён едва не поглотили перспективно обозначивший себя «запад».

Хуже обстояли дела в Киевской Руси. Так же, не являя собой единое целое, она не смогла выстоять против неисчислимых орд. Жертвенно приняв на себя тяжёлые и мутные волны Великой Степи, Древняя Русь сыграла для Европы ту же роль, что и древнее государство Урарту, на протяжении веков противостоявшее мощи ассирийских завоевателей. Таким образом, не вольною волею, а историческим «хотением» Русь дала сопредельным государствам историческую жизнь.

На фоне свирепых кочевников не многим лучше выглядело крестовое воинство – хищное по содержанию и благостное по духовному установлению. Направляясь к святым местам Палестины, паломники-христиане в 1204 г. осквернили и разграбили столицу духовно и культурно много более развитой православной Византии. Так и не сумев оправиться от политического, морального и материального урона, Империя стала в 1453 г. лёгкой добычей мусульман[5]. Не секрет, что задолго до этого Ватикан, попирая и нивелируя достижения Византии, на протяжении веков всеми возможными способами стремился уничтожить раритеты своего духовного источника.

Ввиду духовных и политических противоречий, уже в VIII–IX вв. жёстко заявила о себе несовместимость христианства по греческому обряду и «латинскому». По мере становления социального уклада развивающейся Европы, духовные разноречия закономерно привели к схизме – разделению Церкви на Греческую и Латинскую (1051). Умственно-утилитарное отношение «латинян» к св. Писанию, очевидно, и было той дорожкой, которая вела мельчающий дух Европы в «угольное ушко» материализма.

Так, разведя христианство ещё в XI в., «запад», за отсутствием полноценных государств не имевший ещё своей политики, достаточно ясно определил взаимоотношения внутреннего и внешнего мира. Хотя, как показали дальнейшие события, раздел этот был принципиален лишь в «буквенной» (теологической) ипостаси, поскольку уже тогда «европейский мир» был завязан на власти в мире и мире власти. Об этом говорят духовно пустые и политически нелепые «крестовые ходы» Европы ко Гробу Господнему, выявившие полную никчёмность его вдохновителей. Последующие связи двух «миров» вели к компромиссам на меркантильной основе. Но не только. Всё более усиливавшиеся противоречия внятно заявляли о невозможности массового следования нравственным установкам Нового Завета.

К XVI в. выявились новые цивилизационные взаимосвязи, которые неизбежно должны были войти в конфликт с принципами христианской морали и нравственности. Проходящий в Европе рост производительных сил настоятельно требовал непосредственного включения в бытие новой парадигмы цивилизационного развития. Она была столь же трудно совместима с апокрифами церковно утверждённого Евангелия, сколь необходима для становления экономических связей. В жизнь народов пробивали свой путь разнообразные знания и сведения, ведшие к созданию новых отраслей. В этих реалиях средневековая теология с одной стороны тормозила естественное восприятие мира, уводя христианство в плоскость догматики, с другой, не подтверждаясь в духовном и социальном плане, компрометировала учение. В этом особенно преуспел институт папства, далёко ушедший и от теории и от практики христианства. Ностальгия по древности, усиленная идеологическими и не подтверждёнными практикой моральными требованиями христианства, привела к возрождению эстетики античного мира.

Ренессанс ознаменовал освобождение от вяжущих мысль догм и «развернул» духовные составляющие Европы в сторону пассионарного восприятия мира. Таким образом, «недополучая» эстетические знания в своём времени, пытливая мысль обратилась к языческим достояниям античного мира. На время человек вновь ощутил себя «мерой всех вещей». Однако в течение нескольких веков настаивая и развивая приоритеты «человека», «мера» эта довольно быстро исчерпала себя в последующих эстетических концепциях европейского мира. Напомнив о себе в форме поствозрожденческого гуманизма, оно подготовило Просвещение.

Если несколько упростить, то визуальную эстетику затеняло конструктивистское мировосприятие. В европейской цивилизации отвоёвывало свои права дотошное аналитическое мышление учёного, механика и естествоиспытателя. Великие географические открытия, научно-техническая революция и капиталистическое промышленное развитие нуждались в больших деньгах, что оживило банкирскую деятельность и выставило её на новый – главенствующий уровень. Решающую роль в ускорении цивилизационных процессов сыграло появление книгопечатания.

События начала XVI в. показали, что германо-романскому культурно-историческому типу было особенно тесно в рамках социально робкого и не редко вялого христианского мировоззрения. Как следствие: от духовного тела католицизма отделилась немалая его часть, тут же начавшая распадаться в многоконфессиональной путанице протестантизма. Таким образом о себе заявила обмирщённая и обуржуазенная, но духовно-благовидная модель христианства. Давно назревавший внутренний конфликт общества исторически спровоцировали 95 тезисов Мартина Лютера.

Того и не желая, никому не известный виттенбергский монах стал знаменосцем протеста нового типа. Согласно Максу Веберу, лютеранская проповедь не только дала толчок Реформации, но послужила поворотным моментом в зарождении капитализма и определила дух Нового Времени. Сделав чёрную работу, сын рудокопа уступил место тем, кто, по сути, исповедовал меркантилизм в христианстве. Последнее всё больше подчинялось «идеологии» быстро прогрессирующей буржуазной модели общественного развития. Реализованные в протестантизме, они более всего благоприятствовали здешнему бытию, «найдя подтверждение» своим ожиданиям в учении Жана Кальвина. Впрочем, венскому проповеднику, озабоченному «избранностью» немногих, не было дела до остальных. Главенство «материи» в учении привело к тому, что спасение души находило отклик у тех, кто уже был «избран» в мире сём. Задним числом «лучшими» признавались те, кому чаще других сопутствовал успех «здесь». Таким образом, кальвинизм поставил Христианство с ног на голову, ибо уже «спасённые» не нуждались в моральных качествах, прокламационно ведущих к этому. Выйдя на историческую арену, кальвинизм, с его потребительским мировосприятием, рационально-производственной ориентацией и моралью, позволяющей давать деньги в рост, – не только не создавал условий для появления святых, но догматически отвергал само понятие святости. Последняя, столь же принципиально не вписываясь в протестантский кодекс, костью в горле застревала в делах исповедников золотого тельца. Крен в пользу последнего увеличивался с каждым столетием. Невозможность долее существовать в системе ценностей «феодального барокко» создала ножницы, коими были вырезаны немалые дыры в, казалось бы, нетленных духовных достояниях европейской цивилизации. Это утверждение может показаться странным, но лишь на первый взгляд. Поскольку, реализуя своё видение мира на основе дерзко заявивших о себе опытах в естествознании, науке и технике, «европейское человечество» в такой форме подошло к переоценке в первую очередь гуманитарных достижений прошлого, что было более чем закономерно. Смена мировоззренческих и этических категорий следует после смены духовных, а не наоборот. Sturm und Drang во всех направлениях — вот как можно было охарактеризовать ренессансных пассионариев Европы. Именно в этот период укрепилась обозначившая себя парадигма развития европейской цивилизации, в которой гуманитарные пристрастия переплелись с «первобытным», по сути, глобальным потреблением.

Мартин Лютер.

Лукас Кранах Старший. 1520 г.

Наверное, со времён Адама и Евы человек не был столь дерзок, как в XV–XVI вв., ибо «древом познания» становился весь мир… Именно тогда тяжёлые галеры и галеасы уступили место более устойчивым и быстроходным парусным судам, большим по размеру и снабжённым тремя или даже четырьмя мачтами с прямым парусным вооружением. Последние, поистине, стали знаменем новых, пересекающих моря и океаны мировоззрений. Духовное зрение в одночасье уступило «навигационному мировосприятию». Вдруг оказалось, что диапазон смирения человека во многом зависел от возможностей постижения мира.

Как только они увеличились, так сразу забылись евангельские заповеди и просто моральные наставления. Хотя и тогда находились праведники, без особой надежды на вразумление твердившие о том, что смысл пребывания на земле «венца творения» состоит в сотрудничестве с не им сотворённой данностью, в совершенствовании природы, в преумножении плодов её и целесообразном управлении в соответствии с её законами; то есть, руководствуясь развитым сознанием и сообразным с вселенной мироощущением. Тому же (правда, с некоторым историческим опозданием и не в качестве праведника) учил английский философ Бэкон Веруламский: «natura vincitar parendo» («побеждай природу, подчиняясь ей»).

Но по этому пути не пошло ни возгордившееся своими множественными достижениями, а впоследствии заурбанизированное до мозга костей «европейское человечество», ни остальной мир, поверивший «на слово» германо-романской цивилизации. Время было упущено. Теперь идти по выбранному пути можно было, лишь глядя под ноги. По ходу этого пути природа могла видеться лишь «окружающей средой». И чем дольше таковою виделась, тем скорее становилась таковою.

Соблазнённый ли духовной или светской эрудицией, прельщённый ли материальными новшествами, покорённый ли материальной силой, но «остальной мир» послушно поплёлся на поводу присозданной «европейским человеком» «второй» или, что точнее, – «предметной реальности».

При освоении природы исключив духовную осмысленность и сделав акцент на поэтапно-рационалистическом её покорении, – гордый собой Старый, а затем и Новый Свет избрали в перспективе наказуемый путь нещадной эксплуатации и искажения всего облика планеты (напомню, в христианской Европе, некогда отказавшейся от «варварского» поклонения природе, – в первую очередь наблюдаются наибольшее загрязнение «окружающей среды»…). Допущенные «сверху» погрешности этического плана были не только подхвачены низами общества, но и увеличены за счёт их массового приятия.

Переоценка культурных ценностей с устойчивой тенденцией их снижения нашла союзника в лице деклассированных слоёв населения, черпавших свою энергию в массовом невежестве. Ориентируясь на интересы масс, лукавые «поводыри истории» создали предпосылки для бунта, рычагом которого стала классовая ненависть.

Давно вызревавшее недоверие к «барской» этике перешло в отрицание «высоких материй», за чем последовал отказ от социальной иерархии и этических категорий «старого мира». После этого сравнительно легко прошла подмена их «этикой безжалостного идеализма» (С. А. Левицкий), которую символизировали иллюзорные категории «свободы», «равенства» и «братства».

Недостижимость этих идеалов подтвердил палаш сменившей их революционной демократии, а уравняла разницу (чаще всего – на голову) в культуре и происхождении – гильотина Великой французской революции. «Вчерашние ножницы» обращены были в лезвия, методично равнявшие гения – с толпой, князей и герцогов – с кучерами, кухарок и угольщиков – с политиками, творцов – с разрушителями.

Политические издержки революции, приведя к демократическому хаосу, более чем закономерно сменили имперские амбиции Наполеона I. Но, жёстко войдя во власть, он всё же успел создать свой знаменитый Кодекс Наполеона (Code Napol’eon), который объективировал гражданские права и изменил принципы развития политической жизни Европы. Взятый на вооружение европейскими странами, Северной Америкой и внедрённый в колониях, – «Кодекс» этот придал мировой истории новые, мощные импульсы развития. Но, как издавна повелось, и здесь «змея» цивизизационной эвольвенты сыграла свою зловещую роль. При усилении структуры власти были мировоззренчески сформированы, идеологически обоснованы, исторически заявлены и политически реализованы агрессивные амбиции Запада, который, никого не спросясь, взвалил на себя бремя остального человечества. «Молнии» Великой французской революции отсверкали своё, но «громы» её продолжали рокотать на протяжении всего столетия! Их «эхо», прогремев во Франции злосчастной революцией 1870 г., – тут же отдалось поражением (провозглашённой) Республики от Империи (Германии в 1871 г.), после чего в уставшей от бунтов Европе наступила относительная «тишь и благодать». Массовой культуры ещё не было, но «человек с улицы» (Джон Миль), подбоченясь, уже готов был заявить о правах на свою этику.

Здесь, наступив на лакированный «башмак» политкорректности, придётся сказать, что не всё то, что ярко блистает и гремит в исторической жизни, заслуживает развития. И в прошлом не всё было исторически мотивировано и бытийно целесообразно.

Не всё случившееся оправдано фактом, и, тем более, находит поддержку с позиций морали. Не всё, что творится в мире, обязывает смиряться с «фактом» жизни, как с закономерностью, в этом случае и оправдывая и утверждая будущие драмы.

Словом, не всё произошедшее следует признать полноправно эволюционным и исторически оправданным. Ибо, того, что произошло, могло не быть, но имело (и будет ещё иметь) место по произволу морально несовершенного и необузданного в своей агрессивности homo sapiens.

Несомненно и то, что «молнии истории», даже оставляя после себя «пепел», не всегда несут с собой гибель. Выжигая из исторической жизни «сухую траву» и издержки старого, они порой создают новые цивилизационные парадигмы, дают рост новой культуре, формируют целесообразные экономические устои. Это, не оправдывая огульный слом старого, лишь настаивает на снесении ветхого и нежизнеспособного, не дающего жизнь новому. Вместе с тем, освещая историческую жизнь, а когда и обжигая тело человечества, «молнии» эти не редко оставляют глубокие клейма в теле народов, которые порой не стираются и в веках, ибо мощные разряды их поражают народы, страны и государства…

Иное происходило на Руси, в которой христианство греческого обряда, споря с язычеством, всё активнее проникало в жизнь народа. Снятие зависимости от тюркских ханов обусловило политическое усиление княжеств. Смена исторических вех побудила Великих Московских Князей объявить себя наследниками мистического «Первого» (Древнего) и «Второго Рима» (Византии). При таковом раскладе Московская Русь, считая себя единственной (и истинной!) хранительницей христианской веры, ставила под сомнение претензии западноевропейских монархов на «римское» религиозно-мистическое наследие. «Иван IV был первый из московских государей, который узрел и живо почувствовал в себе царя в настоящем библейском смысле, Помазанника Божиего», – пишет В. Ключевский[6]. Изучив исторический опыт прошлого (и вспомнив «свою родословную», которая вела, ни много ни мало, к римскому императору Августу), Иван Грозный пришёл к убеждению, что подчинение царской власти церковной во все времена приводило к распаду великие империи. В то же время царь верил в божественную миссию христианской Руси (Третьего Рима), призванную нести свет всему миру. Стерпеть подобную «наглость» западный мир не мог и… не хотел. Именно «христианский» раздор, «увенчанный» короной, стал одной из главных причин многовекового противостояния России и Запада[7].

Надо сказать, последний и в условно-государственный период (т. е. период становления государств) средневековой Европы провидел свои политические ориентиры и экономические выгоды. Приоритеты в ведении внешних дел появились позднее, когда в европейских странах развилось политическое сознание. Тогда и пришлись ко двору идеи в духе милитаризированного Ордена Иезуитов. Именно тогда – и не без усилий Ордена Игнатия Лойолы – Церковь превратилась в инструмент политической власти. С новыми реалиями пришли и никогда уже не ослабевали интересы Запада к России. Начало XX в. озарили мегаисторические, по-своему масштабу, события, центр которых в результате «атлантических» игр сместился в Россию. Именно там, на алтаре поместной ненависти принесены были чудовищные жертвы, рядом с которыми меркнут религиозные войны Европы и, тем более, одиночные «огни» Священной инквизиции.

Рубеж XIX–XX вв. подвёл своеобразную черту под развитием всей европейской цивилизации – великой и вдохновенной в творчестве, разумной в государственном и социальном устроении, рациональной в технических достижениях и дерзновенной в научных изысканиях, отважной в географических открытиях. Но, проявляя замечательную активность во многих областях человеческой деятельности, «европейский мир» добивался своих целей волюнтаристскими методами, а потому его историческое развитие закономерно венчали противоречия, среди которых в конечном итоге возобладали наиболее жёсткие. Став следствием многовариантного смещения духовных и моральных критериев, характерного непримиримостью в мировоззренческом отношении, материалистичностью в тенденциях мироустроения и алчной расчётливостью в достижении поставленных целей, – эти противоречия привели к двум потрясшим основы мира войнам XX в.

Что касается конкретно России, то задолго до этого в Стране заявили о себе события, в цепи которых «великий октябрь» был лишь одним из звеньев. Потому чрезмерно фокусировать внимание на «октябре» не верно, не продуктивно и даже вредно. Крушение жизнеустройства России пошло по трещинам, которые обозначили себя во времена весьма давние.

На них и следует обращать самое пристальное внимание. Поскольку, лишь войдя в поле «старой» информации, можно осознать последующие явления отечественной жизни. Словом, стратегия исторического анализа, исходящая лишь только от «злобы» Новейшего времени, не вполне достаточна и без специальных пояснений способна ввести в заблуждение. Поэтому нам никуда не деться от анализа эпохи формирования политического пространства России. Никуда не деться от того факта, что две Мировые войны были походом Запада на Восток, коим первый видел прежде всего Россию. Потерпев поражение в битвах не на жизнь, а на смерть, Запад откатился на свои рубежи, зализывая раны и латая прорехи в геополитике и военной стратегии.

Сделаем первые выводы.

Результаты I Мировой войны предсказуемо усилили противоречия и связали их в мёртвый узел, «развязанный» катастрофой в середине 1930 гг. Результаты II Мировой, не разрешив старую «злобу дня», лишь ускорили пересмотр политической, экономической и финансовой карты мира. С учётом промахов в преддверии, ходе и итогах войны, отредактированный Запад приступил к созданию новых идеологических конструкций и политических стратегий. Тогда же вновь обозначили себя, были «окончательно» сформированы и политически заявлены давние амбиции «давних учителей» России. Ибо, как раньше, так и сейчас, Страна остаётся предметом политической оккупации и «сырьевых (в давние времена – «меховых» и «пеньковых», а нынче – газо-нефтяных) воздыханий» пресловутого Запада. Между тем обе Мировые войны, являя собой единый политический силуэт, в причинно-следственной связи раскрыты далеко не во всём. Поэтому – не установленные и не проявленные в полной мере – эти следствия продолжают заявлять о себе и по настоящее время… Словом, рассматривая современные реалии и прослеживая причудливые изломы бытия, никак не обойтись без изучения исторического опыта прошлого. Ибо всякая траектория, не возникая из ничего, не существует вне прежних парадигм, включающих в себя основы духовной, политической, социальной и культурной жизни страны. Сумма этих свойств и создаёт историческое содержание народа, которое, формируя судьбу, определяет его место в мире и мировой истории. Прошлое важно знать уже потому, что оно реализует себя в своих последствиях. В этой связи особое значение имеет внутренняя жизнь народа, мировоззрение которого, талант и вера в себя определяют бытие страны. Если говорить о России, то, достигнув высокого уровня, а значит, социально защищённое и высококультурное, – её бытие способно увеличить авторитет Страны в мире и придать народу уверенность в себе. Итак, – Россия и мир.