Читать книгу Мастер боя - Виктор Степанычев - Страница 2

Боль подкралась точно так же, как и вчера, и позавчера, и третьего дня, как подкрадывалась с тех пор, как он помнил себя в этой жизни, – по-предательски незаметно, исподволь и даже ласково.

Вначале кошачьей шерсткой аккуратно и нежно тронув шею, скользнув влажным дуновением ветерка по коже, будто взъерошивая короткие волосы, она вступила в свои права, накатив на затылок тупым онемением, скоро превратившись во всеобъемлющую, пожирающую его сознание пытку.

Он обреченно полез в шуршащий полиэтиленовый пакет, где, кроме литровой бутылки с минералкой и начатого батона, лежали две пластинки анальгина. Одна была нетронутая, а во второй еще покоились в гнездах две таблетки. Помимо наручных часов, этот пакет с нехитрым содержимым был всем имуществом, которым нынешним утром снабдил его дедушка Джамал. Пластиковую бутылку «Нарзана» и хлеб они купили в ларьке рядом со станцией. Анальгином запаслись еще вчера днем в крохотной аптечке в придорожном селе.

Выдавив обе таблетки из облатки на ладонь, он забросил их в рот и, совсем не чувствуя горечи, разгрыз и запил минералкой. На серьезные лекарства у старика денег не водилось, да и какие ему сейчас нужны, ни старик, ни он сам не ведали. Рецепты-то выписывать некому. Помогает анальгин – вот и славно!

Немного запрокинув голову назад – так, ему казалось, боль уходит немного быстрее – и сцепив зубы, чтобы не застонать от разрывающей мозг злобной твари, он застыл, ожидая действия лекарства.

Скамейка пряталась за давно не стриженными кустами в неопрятном пристанционном скверике, и его никто не видел, никто не мешал. Он не стыдился своей слабости, однако и не желал ничьей помощи или сострадания, не хотел привлекать к себе внимания людей. Он оставался один в этом мире, пока чужом и враждебном, и не открывался ему, как и сам мир был для него закрыт и чужд…

Наблюдал за ним, правда, с невысокого пьедестала славный гусарский поручик, воспевший горные вершины, на склоне одной из них и сложивший свою головушку. Но уж этот-то не в счет. Бюст поэта был исполнен в граните, из-за чего и сохранился в целости, избежав участи бронзовых собратьев, почивших усилиями «благодарных» потомков на пунктах приема цветных металлов. Поручик смотрел на него внимательно и грустно, чуть наклонив вперед лобастую голову. Только в уголках его губ таилась всепонимающая и всепрощающая горькая усмешка: «…песнь – все песнь; а жизнь – все жизнь!»

Путешествие длилось уже более десяти дней. Они с дедушкой Джамалом переезжали на перекладных – автобусами, случайными оказиями – из одного селения в другое сначала по Чечне, затем по Ингушетии, уходя все дальше и дальше от негостеприимных кавказских предгорий. Шли и ехали, обходя блокпосты, пока не достигли мест, где издревле терские казаки держали приграничье, которое можно было назвать русским, хотя и это, в общем-то, спорно…

В дороге беглецам давали ночлег, делились едой, однако в глазах людей, их приютивших, невозможно было различить ни радости встречи, ни горечи прощания. Прятались серыми тенями в глубине зрачков опасение и отчужденность, да еще тяжкий груз будничных забот лежал на усталых лицах. И затаенные нотки облегчения чудились в голосах, желавших им счастливого пути.

Десять дней в дороге, а до того столько же, а может, и больше – в темной подвальной комнатке-келье, где только горящий фитилек, плавающий в глиняной плошке с маслом, мерцающим глазом звал его жить. Собственно, и сама жизнь, в которой он сейчас существовал, началась с этого фитилька.

Сначала был непроглядный мрак, в котором он летел и летел, не чувствуя ничего – ни боли, ни ненависти, ни любви, ни страха – ничего, кроме полета. Полета в никуда, в ничто… А потом в темноте возникла серая точка, ставшая робкой искрой.

Искра разгоралась все сильнее и сильнее, пока не превратилась в тонкий язычок пламени. И тогда вместе с этим неярким светом явилась жизнь, и одновременно с ней возникли боль и страдание.

Десять дней он уходил от смерти и еще десять дней бежал от людей. И все для того, чтобы в конце пути остаться одному в грязном привокзальном сквере под пристальным взглядом гранитного поручика – без документов, без денег, без прошлого. У него, правда, было имя, но не его, данное от рождения, а чужое, из новой жизни. Дедушка Джамал назвал его в память своего фронтового друга Петром. Старик сказал, что человек не может жить без имени. Это камень может быть безымянным, дорожная пыль, которую разносит ветер, безымянна, а человек должен носить имя, данное ему Аллахом и людьми.

Дедушка Джамал достал завернутые в платок фотографии и нашел среди них одну потертую и совсем пожелтевшую, на которой запечатлелись обнявшие друг друга за плечи молодые парни с орденами Славы на груди – по два на каждого, донельзя счастливые, победившие в Великой войне. Он так ее и назвал – Великой, опустив остальные уточнения.

Старик ткнул пальцем в смеющегося горбоносого солдатика, у которого пышный чуб выбивался из-под лихо сдвинутой на ухо пилотки, и гордо сообщил, что это он сам, рядовой полковой разведки Второго Украинского фронта. А сержант, сидящий рядом с ним, командир отделения и друг, с которым он прошел, а точнее – прополз на брюхе по снегу и грязи от Вязьмы до самой что ни на есть австрийской Вены. И звали того сержанта Петром.

Белобрысый круглолицый крепыш со старой фотографии ни единой черточкой не походил на темноволосого, с запавшими от боли глазами, гостя. Но дедушка Джамал безапелляционно заявил, что они похожи друг на друга не внешне, а душой и сердцем. И это главное сходство. На фронте сержант Петр Крюков дважды спасал своего товарища, а он спас его внучку через много лет после Великой войны.

Сопротивления не было. Петр – значит, Петр. Своих вариантов все равно никаких. Не было и ассоциаций ни с этим именем, ни с другими. Точно так же, как и рассказ дедушки Джамала не вызывал никаких воспоминаний или эмоций. Единственным связующим звеном между прошлой жизнью и нынешней был адский взрыв в сознании, расцвеченный всеми цветами радуги и жуткой болью. Жестокий удар в затылок, вызвавший мощнейшую вспышку в мозгу, словно бы выбросил сгусток энергии и дал импульс на рождение сверхновой звезды. С угасанием прежней жизни на свет появился другой человек, начавший жить заново.

Он не помнил ничего из того, что рассказывал дедушка Джамал. Ни пьяных федералов, приехавших на БТРе и требовавших водки и денег от старика, ни глумления недоумков, увидевших свежее личико младшей внучки старика и немедленно объявивших ее снайпершей, которую они давно ищут. Не помнил и того, откуда он пришел в дом дедушки Джамала, почему встал на пути беспредельщиков.

Слова увещевания не помогли, пьяное сознание солдат их не восприняло. Тогда он вырвал девушку из рук контрактника, тащившего ее на улицу к БТРу, и громко заорал на старлея, попытавшегося перехватить за руку девчонку, испуганной птахой метнувшуюся за дом. А один из них – тот, что стоял за спиной, самый спокойный и упитый, с улыбкой дауна, страшной гримасой застывшей на лице, перехватив короткий «АКСУ» за ствол, с размаху ударил, приложив кожухом затворной рамы, как обухом топора, к его затылку. По-нашему, по-русски – беспощадно и бессмысленно…

Потом они смотрели на него, безжизненно лежащего в луже крови, растекающейся по плиткам двора. Смотрели, трезвея и мрачнея, пока старший лейтенант, выругавшись длинно, не погнал всех к БТРу. Они уехали, а уже через час вернулись, вероятно, посовещавшись и решив подчистить за собой, убрать свидетелей бесчинства. Но уже не застали никого. Дедушка Джамал предвидел, что может произойти. Если бы их с внучкой и не убили, то обвинили бы в смерти неожиданного защитника.

А тот не был мертвым. Или почти не был. Пульс едва бился, и дыхание едва ощущалось, однако кровь сворачивалась, затягивая рану, оказавшуюся не слишком глубокой.

Наскоро перевязав раненого, дед с внучкой похватали самое необходимое, загрузив нежданного защитника сверху на узлы, брошенные навалом на двухколесную ручную тележку. В наплывших с гор сумерках они перевезли его на другой конец селения и спрятали, укрывшись и сами, у родственников, коих было две трети села. Там в темном подземном тайнике и прожили десять дней, пока он не встал на ноги. А пьяные выродки, не найдя их, поколесили в темноте по селу, выпустили пару очередей в купол мечети и убрались. Хмель выветрился, пыл угас, да и сил, чтобы провести по полной программе зачистку села, маловато было, пятерым не справиться. Соседи передавали, что дня через два опять приезжали, в ворота стучали, да дом как стоял пустой, так пустым и остался.

В себя он пришел на третий день. Огонек коптилки давал мало света. Отблески огня плавали по земляным стенам, извиваясь причудливыми тенями, и пропадали на полу в темноте углов. Как-то сразу, одновременно, пришли и ощущение своего тела, и наплыв жестокой боли, пронзившей затылок. Он застонал, и к его лицу склонилось лицо девушки, почти ребенка, с тонко выписанными чертами. Их глаза, ее немного испуганные и его, усталые и безразличные, встретились.

– Сейчас, сейчас… – быстро проговорила девушка и исчезла.

Скрипнула дверь где-то у его ног, взметнув по стенам тени от всполошившегося язычка пламени. Стало совсем тихо, лишь слышалось частое потрескивание горящего фитилька. Потом он различил шаги – небыстрые и шаркающие. Скрип петель; к нему наклонился старик с морщинистым лицом, в высокой папахе.

– Живой, джигит? – спросил он и сам же ответил на свой вопрос: – Живой!

– Пить… – с трудом выдавил из себя лежащий.

– Сейчас мы тебя напоим, перевяжем, – кивнул ему старик. – Что у тебя болит?

– Голова… Сильно… – слабея с каждым произнесенным словом, прошептал раненый.

– Да, конечно, – подтвердил старик. – Голова…

Несколько глотков воды прибавили сил.

– Где я? Кто вы? – спросил он и неожиданно для себя добавил: – Кто я?…

Старик качнул головой, словно утверждая его вопросы:

– Меня зовут Джамал. Дедушка Джамал. Это моя внучка Лайла. Ты ее спас от федералов, – он повел подбородком влево, где в темноте за его спиной расплывчатым пятном виднелось лицо девушки. – А кто ты, наверное, лучше знать тебе самому.

Лежащий задумался, пытаясь ответить на этот вопрос в первую очередь себе.

– Я не знаю, кто я такой, – после долгой паузы произнес он. – Я не могу вспомнить…

– Но нас-то ты помнишь? Помнишь, что произошло, когда тебя ранили? – с надеждой произнес старик.

Он нахмурил лоб, и это движение кожи отозвалось очередным накатом боли.

– Что произошло?… Не помню… Совсем ничего не помню!

Через неделю, когда раненому стало лучше, дедушка Джамал сказал, что надо уходить и он выведет его в безопасное место. Кто он такой, откуда и зачем явился, так и оставалось загадкой. Документы отсутствовали, как и вообще не было ничего – вещей или предметов, кроме наручных японских часов «Сейко». Ничто не указывало на принадлежность его к кому или чему-либо. Карманы камуфлированных брюк и куртки были до неприличия пусты. Сам же коричнево-зеленый камуфляж никак не мог определить статус ни военного, ни гражданского. Кто нынче не таскает на работу, на охоту, да и просто так ставшую расхожей в России дешевую и немаркую одежку? И генералы, и боевики, и бомжи – все в ней.

А раз нет документов, то и находиться в предгорной, вечно беспокойной местности Чечни было опасно со всех сторон.

И федералам ты чужой – без имени и прошлого, и чеченцам не свой, неизвестно откуда и зачем явившийся. Найдут военные или милиционеры, заберут в фильтрационный лагерь, где потом и концов не сыщешь. Опять же, спустятся с гор джигиты – те, что приходят ночами, и, не разобравшись, с собой уведут. А у них суд короткий, без адвокатов – все Вышинские. Тем более что не вайнах этот человек. Язык вроде знает, но по говору слышно, что не родной он ему. А русский ли – кто разберет? Однако Россия принимает всех. Велика она, а Чечня мала, ох как мала, особенно для чужих.

Так рассудил старый полковой разведчик и стал собираться в дальний путь. Да какие там сборы – только подпоясаться!

Прощаясь, старик тяжело вылез из старенького «Москвича», на котором племянник дальнего родственника довез их до конечной точки маршрута, куда они стремились. Раньше к «железке» выходить было опасно – все станции охраняли усиленные патрули федералов и местной милиции, контролируя движение составов в Чечню и обратно, а здесь особая зона кончалась и в каждом проезжем и проходящем боевика не подозревали.

Опершись на длинный сучковатый посох, дедушка Джамал грустно напутствовал его:

– Я сделал все, что смог. Здесь тебя не станут убивать, не пытаясь разобраться, кто ты такой. Наверное, ты чем-то сильно прогневал Аллаха, что он лишил тебя памяти. Постарайся вымолить у него прощение. Как это сделать – словами или делами, – не знает и не объяснит никто. Только сердце сможет тебе подсказать, как свершить то, что вернет тебе облик живого человека. Того, у кого есть прошлое, а значит, появится и будущее. Пока ты неживой, как облако, плывущее над землей без смысла и направления, куда его погонит капризный ветер. Найди свое имя, обрети душу. А как найдешь себя и если захочешь, приезжай в гости. Я всегда буду рад видеть тебя. Счастья тебе, сынок!

Воспоминания, словно помогая лекарству, притупили боль, которая медленно, шаг за шагом, уходила, чтобы через некоторое время вернуться вновь. Правда, промежутки между ее приливами с каждым днем не очень заметно, но увеличивались. Если вначале, в первые дни после ранения, боль исчезала, чтобы возвратиться через несколько минут, сейчас проходил час, два, а когда и больше, прежде чем он начинал ощущать первые нежные кошачьи прикосновения, мягко возвещающие о последующих мучениях.

Физическая боль доставляла сильные муки, однако со временем он как бы и привык к ее неизбежности, научился справляться с ней. Не меньшие, а может быть, и большие мучения причиняла потеря памяти. Теперь он даже знал, как называется это состояние. Амнезия – так определила отсутствие в сознании воспоминаний о своем прошлом хозяйка дома, у которой они останавливались на ночь с дедушкой Джамалом, работающая медсестрой в местной больнице. Этот медицинский термин совсем не удивил его. Женщина произнесла название недуга, и он согласно кивнул: да, амнезия. Как-то сразу пришло на язык и дополнение к термину: «ретроградная». Он знал это слово, это понятие, как и многие другие. Нужно было просто напомнить ему, иногда лишь малым штрихом, намеком, и они всплывали, пробуждались в спящей памяти.

Не просыпались, не хотели просыпаться только воспоминания о нем самом, не прорываясь ни единой черточкой, ни единым образом, ни единой самой ничтожной микрочастицей памяти. Словно жесточайшее табу было наложено на его прошлое, и, главное, отсутствовал ключ, чтобы снять это заклятье. Та женщина, медсестра, сказала, что память к нему может, в принципе, вернуться, если он перенесет какой-то стресс или что-то неожиданное напомнит о прошлом, всколыхнет глубинные слои его мозга, но она не специалист и не может ничего ни посоветовать, ни подсказать.

Он и сам чувствовал, будто какая-то вязкая темная стена выросла между его прошлым и настоящим. И он пытается раздвинуть ее, разорвать и шагнуть вперед, но стена не пускает, обволакивая мозг и тело липкой и тягучей массой. Попытки пробиться через это препятствие приносили намного большие мучения, чем циклично приходящая и ставшая почти привычной боль. Эти попытки напрочь отнимали силы и энергию, повергая его в беспомощное состояние, длившееся краткое мгновение, но делавшее совершенно беззащитным и слабым.