Читать книгу Конкурс красоты. Женские рассказы - Виктор Улин - Страница 4

– Сеньорита Зоя, мы успеем еще раз посетить магазин?

Лошадинозубая сеньора с черной фигой на затылке озабоченно глядела снизу вверх.

– Если поспешите, – обворожительно улыбнувшись, Зоя нажала клавишу автобусной трансляции и взяла микрофон. – Сеньоры, в вашем распоряжении двадцать минут для совершения покупок!

Радостно галдя, испанцы хлынули наружу. Могучая туша «Икаруса» тихонько покачивалась, облегчаясь от интуристов.

Зоя спрыгнула с подножки последней. Асфальт был горяч и мягко пружинил под каблуком; сеньоры скрылись в «Березке». Она поймала болтающиеся на шее часы – в запасе оставалось целых пятнадцать минут.

Широко раскинув лапы-корпуса, каменный паук гостиницы «Прибалтийская» грелся на залитой солнцем площади. Кафетерий с теневой стороны встретил прохладной пустотой. Знакомая буфетчица сварила очень крепкий кофе, больше Зоя не взяла ничего: через десять минут предстоял обед. Потом сборы. Дорога. Аэропорт. И аривидерча, сеньоре! Им в Стокгольм, согласно плану тура. Ей – отгул за минувшее воскресенье. Жизнь прекрасна. Прекрасна и удивительна.

Быстро прикончив крошечную чашечку, Зоя аккуратно вытерла губы и достала косметичку. Гид-переводчик обязан находиться на высоте в любую минуту, чего бы то ни стоило – это одно из главных условий службы… Она расщелкнула пудреницу, слегка обмахнула нос и посмотрелась в зеркальце, отметив попутно, что уже второй вкладыш протерт до дна, и скоро она останется на нулях.

Зоя усмехнулась, припомнив, как удачно презентовал ей эту пудреницу прошлой осенью один сеньор из Барселоны.

Вообще-то подарки сложный вопрос. С одной стороны, все всегда всё берут, и начальство смотрит сквозь пальцы, хотя знает прекрасно. Но с другой… За полтора года, успевшие промелькнуть с тех пор, как преодолев послеуниверситетскую безработицу, Зоя пробилась в «Интурист», она никак не могла отделаться от легкого, но неприятного привкуса унижения, точно милостыню всякий раз получала из чужеземных рук. Но что было делать? Взять ту же косметику: выглядеть надо, а о зарплате в сравнении с коммерческими ценами говорить смешно. И никуда не денешься, возьмешь с радостью и десять раз повторишь «муча грациа». Лишь бы предложили.

Часы отметили конец передышки. Зоя быстро подновила губы и заученно легким шагом устремилась навстречу своим сеньорам.

Шурша свежими пакетами «Березка сувенирс», толпа поднялась в ресторан. Убедившись, что никто не заблудился и не потерялся в лифтах, и все тридцать голов в наличии вокруг стола, накрытого для последнего банкета, Зоя профессионально пожелала приятного аппетита сеньорам, а сама отправилась в бар – пересидеть у стойки, пока они жуют. Но, как всегда, далеко отойти не успела: над еще не тронутыми кушаньями поднялась рыжая сеньора и под всеобщие аплодисменты произнесла речь об изумительных днях, чудесно проведенных в Ленинграде ис-клю-чи-тель-но благодаря обаятельной, привлекательной, и прочая и прочая сеньорите Зое.

После чего поднесла какую-то увесистую книгу и взяла под локоть, деликатно приглашая разделить трапезу.

Зою не нужно было просить дважды. Привычно изобразив смесь неловкости и благодарности, она проследовала на отведенное ей место. Усаживаясь, мельком оценила подарок. Это был видовой альбом с желтой канарейкой на обложке.

Канарейка? – всерьез удивилась она. – Ах да, они же с Канарских островов! Выходит книжку оттуда везли?! Вот чудные, лучше бы здесь в «Березе» что-нибудь купили…

Банкет вскипел ключом. Мелодичный перестук вилок и ножей, сладкие вздохи откупориваемых бутылок, и тонкий звон хрусталя обволокли Зою туманом чужого праздника, который вдруг показался своим. Уверенно орудуя над столом, она нагрузила полную тарелку из разных блюд, ваз и вазочек, потянулась за «кока-колой» и невольно вздрогнула, увидев своего визави.

Этого сеньора Зоя сразу выделила из общей массы. Лицо его, младенчески розовое, сияло хорошо промытыми морщинами в обрамлении очень белых волос; дать ему можно было и сорок лет, и семьдесят. Впрочем, у всех иностранцев, ублажающих себя бассейнами и массажными салонами и лаун-теннисом круглый год, возраст неопределим. Сеньор привлек внимание не этим; Зоя отметила его, едва услышав его голос, неприятно царапающий ухо грубоватым акцентом. К тому же он был пронзительно светлоглаз и носил жесткую фамилию Штробке, выделяющуюся из испанского сладкозвучия остальной группы. И еще она замечала, как нередко – обычно после выпивки, которая бывала на каждом обеде – он обращается к спутникам рычащим немецким «херр». Наверное, он и был немцем: Канарские острова при Гитлере, кажется, служили военной базой, и там все перемешалось.

Пируя с интуристами, что выпадало регулярно, она опять-таки испытывала двоякое чувство. Ведь это был уж и вовсе кусок с барского стола, к которому ее, служанку, припускали из гуманитарного снисхождения. Ей было стыдно, но мама утверждала: раз кормят, надо есть, тем более что в простой жизни такого и понюхать не удастся, а эти сволочи не обеднеют.

Сволочами мама именовала иностранцев – всех без разбора. Зоя ее прощала; та росла в старые времена и обладала стальными убеждениями по любому поводу. Впрочем, и в себе самой Зоя чувствовала иногда отголоски невнятной боли, которая достается, видимо, по наследству всем детям фронтовой полосы России, даже рожденным через много лет после войны. И она не удивлялась, чувствуя, как вздрагивает сердце, облившись генетическим ужасом быстрее, чем поспевает сообразить ум, когда где-нибудь на экскурсии или просто в троллейбусе на Невском неожиданно взрывались поблизости раскаты немецкой речи. Наверное, это было естественным: неизвестно, скольким поколениям еще предстояло миновать для того, чтобы поблекла и растаяла черная тень блокады, довлеющая над каждой ленинградской семьей. Но тем не менее, в отличие от мамы, ей удавалось разделять работу и память, к интуристам она относилась легко и как-то не очень серьезно. Они были выходцами из другого мира, и прикладывать к ним мерку собственных понятий казалось ей столь же неестественным, как, например, обижаться на лошадь или собаку.

И сегодня она попыталась просто не замечать этого седого сеньора, который вызывал неприязнь лишь потому, что был немцем. Иностранцы галдели, как и полагается в день отъезда, в приподнятом состоянии. Зоя слушала вскользь, уплетая за обе щеки неземной салат из натуральных крабов.

– Сеньорита Зоя, а почему мы не посетили Пушкин? – прокричала через стол сеньора с ниткой жемчуга, трижды обернутой вокруг шеи. – Мне очень хотелось увидеть места, где родился ваш знаменитый писатель!

– Он там не родился. а только учился, – улыбнувшись, машинально поправила Зоя. – Музей сейчас закрыт на ремонт и реставрацию.

– О да, очень жаль! – неожиданно вступил сеньор, то есть херр Штробке. – Обидно, что экскурсия не смогла состояться. Я так мечтал увидеть снова Пушкин!

– Приезжайте года чрез два, и попадете без проблем.

– Я ведь там бывал, – допив «колу», херр Штробке наполнил стакан хрустальной водкой. – Сорок восемь лет назад.

Сорок восемь? Она зачем-то отсчитала срок от нынешнего года. Это было… где-то среди военных лет. Неужели и тогда на экскурсии ездили?!

– Сорок восемь, – повторил Штробке.

Господи, какие экскурсии, она что – с ума сошла? Ведь тогда, кажется, в Пушкине…

– В городе Пушкин, – словно читая ее мысли, продолжал иностранец. —Стояла наша часть.

Слово «Пушкин» он не мог выговорить разом и давил по слогам, точно проваливаясь в снег: «Пю-шкиннь».

– Она называлась очень красиво и романтично. «Голубая дивизия»… —

Штробке накладывал на булку красную икру; он говорил добродушно и неторопливо, и как-то буднично – и от этой будничной неторопливости у Зои вдруг мороз побежал по коже. – Мы стояли в покоях русской императрицы, уже не помню, как ее звали…

– В самом дворце?! – восхищенно закатила глаза его соседка. – Там, вероятно, было очень красиво?!

– Фантастически. И кроме того, там имелось большое множество красивых вещей… – он крякнул и с тоскливым вздохом, как-то совершенно по-русски, осушил стакан до дна; потом с хрустом принялся за икру.

Кто-то водил твердым ледяным пальцем по Зоиной спине между лопаток. Или, быть может, она ошиблась и неправильно поняла? Мама с самого начала предупреждала, что работа в «Интуристе» с ее характером чревата всякими нехорошими ситуациями, которые могут поранить ей душу. Но ведь испанцы сами боролись против фашистов, хотя и стали потом союзниками Германии, и Зоя надеялась, что ей ничего не грозит. И теперь, внезапно очутившись лицом к лицу с человеком, который, кажется, оказался ее врагом – потому, что когда-то покушался на все, дорогое и близкое ей с детства – она растерялась.

Штробке, опьянев, раскраснелся пуще обычного, но он был не промах, этот старый седой немец: подметив Зоино оцепенение, наступившее сразу после слов о Голубой дивизии, он заговорил с соседкой по-немецки – рычал ей прямо в ухо, косясь на Зою. От всей его фигуры текло через стол ощущение почерневшей от давности, но до сих пор жутковатой силы. Веселый галдеж отодвинулся за ватную стену; сквозь нее торчал лишь твердый и колючий, как напильник, голос немца. Немецкий считался у Зои второй специальностью на филфаке, но учила она его их рук вон плохо, перенеся на безвинный язык врожденную ненависть к его носителям – и, хотя умела объяснить, как пройти до ресторана, разбирать на слух не могла. Штробке говорил отрывисто, будто и сам поотвык от родной речи, и короткие фразы его били, как тупые гвозди. Каждая несла какой-то черный смысл. Зоя улавливала, чувствовала это по зловещей интонации, но… но ничего, абсолютно ничего не могла понять. И вдруг разобрала одно слово, которое знала: «шиссен», то есть стрелять. Немец повторил его раз, два, три, потом дернул в воздухе сухим розовым пальцем, добавив – «пук-пук»!

Сомнений не осталось. Фашист, точно фашист…

Зоя вжалась в стул. Пол переворачивался, становился торчком, и она скользила вниз, в глухую снежную пропасть. Ей хотелось исчезнуть, перенестись по воздуху куда-нибудь далеко-далеко, – и вдруг всем телом ощутила она чужой тяжелый взгляд. Штробке в упор смотрел на нее.

– Тогда я не знал России! Я думал, Россия есть тайга, – заорал он по-испански, теперь уже специально для нее. – Где казаки со звездами ездят верхом на медведях! Распевая «Интернационал»! Если бы я только знал! Что в России есть девушки! Подобные сеньорите Зойе!.. Фройляйн Зойя! Я хочу искренне выпить ваше здоровье! За ваше молодую прелесть! И ваше женское будущее! Прозит! – и, не удержавшись, рявкнул по-немецки: – Хох-х-хх!

Зоя выдавила мертвую улыбку. Он расплылся до ушей и, потянувшись за водкой, смахнул вазочку с икрой. Жалобно треснул фарфор, сеньора с жемчугами, нагнулась под стол за осколками.

Те места дышали Пушкиным… Потому что он был везде. Бродил по аллеям парка. Сидел на решетчатой скамье около бронзовой девы, мечтал о будущей жизни и судьбе. Молча глядел на розовую от заката воду, склонив курчавую голову у пруда. Его смех веселым зайчиком прыгал по лицейским коридорам; кружевные паркеты хранили след его легкой ноги. Пушкин жил там еще сорок восемь лет назад: дух его, растворенный во времени, витал над Царским селом. Ведь там все оставалось подлинным – Пушкинским.

Оставалось. Пока не пришли эти – и в белом зале дворца, где звенела белая арфа, устроили гараж для мотоциклов. И Штробке был одним из них, он тоже затаптывал паркет и плевал в узорчатые стены!

Ей вдруг вспомнилось, как давным-давно, лет двадцать назад, она безутешно проплакала целую ночь, услышав впервые от мамы, что Пушкина убили на дуэли. Ей было так больно и тяжко, будто поэт погиб не сто с лишним лет назад, а только что. Она не спала; она бредила и видела в бреду, как наяву, умиравшего Пушкина. Она сама была им, теряла по капле последнюю кровь. Потом ей долго и мучительно хотелось поправить историю, вернуть назад время, удержать, заслонить, хотя бы отомстить… Но она знала, что все пустое, ничего нельзя поделать. Пушкина убили, и он навсегда останется убитым, а не умершим. И рана эта, детская, зарубцевавшись и вроде бы сгладившись, все-таки не прошла.

Пушкин и блокада – эти два не имеющие взаимосвязи слова объединились в ее сознании, став символом боли, оставшейся в жизни навсегда…

…Кругом загремели стулья. Зоя очнулась, поспешно натянула улыбку.

– Се… – она кашлянула, силясь придать голосу игривую беззаботность. – Сеньоры! Через час я жду вас внизу!

Сытые сеньоры медленно побрели по номерам. Штробке ступал не вполне твердо. Выбираясь из-за стола, он угодил в икру, краснеющую на ковре. Несколько икринок беззвучно лопнули под его каблуком.

Пушкин всю жизнь не имел достатка, копеечное яблоко записывал в расходную тетрадь, подумала Зоя. – А этот фашистский недобиток икру ногами топчет!

– Че-рез-час-че-рез-час-че-рез-час… – твердила она, выбегая из гостиницы; внезапная решимость горячими шариками стучалась в виски.

Выудив из сумки портмоне, она пересчитала деньги. Кажется, их должно было хватить. Никогда не имея в распоряжении лишних средств, она не имела привычки разъезжать по-барски. Но сегодня она рисковала не успеть…

– Э-э-эй!!! – закричала она таксисту, который высадил у гостиницы двух проституток и намеревался отъезжать. – Подождите!

Споткнувшись и едва не обломив каблук, Зоя слетела вниз.

– Куда едем? – спросил хмурый шофер, не спеша выруливая на дорогу между красно-белых «Икарусов».

– На Иса… акиевскую площадь, – выдохнула она. – Где бюро «Интуриста», знаете? И побыстрее, пожалуйста! За час надо обернуться.

* * *

– Ну и что? – без эмоций подытожил начальник отдела, приглаживая неровно седеющие волосы. – Что вы теперь хотите?

– Что… – Зоя перевела дух после длинной речи. – Ну, надо, наверное, заявить куда следует. Чтоб этого Штробке задержали. Арестовали. И судили… как военного преступника, – твердо добавила она.

– Как военного преступника? – начальник сухо улыбнулся. – Да бог с вами. Это серьезное обвинение, оно требует веских доказательств. А их нет. Вы же, в сущности, ничего не поняли из его слов. У вас одни домыслы. Ведь так?

– Но он же…

– Бросьте. «Пук-пук» не может служить доказательством. Может, он про охоту на зайцев рассказывал.

– Но нет же, нет! – запальчиво возразила она. – Я же чувствую! Фашист он, настоящий фашист! И если его на суде к стенке прижать – все расскажет!

– На суде? На каком суде?! Не говорите вздора – вы что, до сих пор эту публику не раскусили? Он притащит адвоката, который обвинит вас в инсинуации. Так закрутит – вы же сами в обвиняемую превратитесь, вам доказывать придется, что вы не верблюд, прошу прощения.

Зоя молчала.

– Лично я вам верю. Но этого мало. Поверьте, я на своем веку не одного такого Штробке встречал. Но что с ним можно сделать? Ровным счетом ничего. Так что выбросите-ка все это из головы, мой вам совет.

Начальник махнул рукой и склонился к бумагам, дав понять, что ему некогда.

Зоя физически чувствовала, как жесткие доводы рассыпали в песок всю ее стройную конструкцию, оформившуюся по пути сюда. Ей стало тоскливо; захотелось заплакать, нагрубить, сделать что-нибудь еще…

– Смуглый отрок бродил по аллеям, – тихо проговорила она, сама не зная, зачем. – У озерных глухих берегов. И столетия мы лелеем еле слышный шелест шагов…

Чего? – вскинулся начальник. – Не понял.

– Ничего. Просто стихи. О Пушкине.

– Аа… Цветаева, что ли?

– Ахматова.

– Но при чем тут Пушкин?

– Он же там стоял! В Пу-шки-не! – Зоя прижала ладони к груди, готовая начать все сначала. – А вдруг… Вдруг он Янтарную комнату украл? Ее по всей Европе ищут, а она на Канарских островах?

– Янтарную комнату? Вы что – серьезно? – начальник усмехнулся. – Да если бы он ее украл, то был бы сейчас миллионером. Председателем какого-нибудь международного благотворительного фонда и личным другом нашего президента. Прибывал бы в Россию на собственном «Боинге». Был бы всеблаг, как господь. Выступал бы по телевизору, гладил бы по головкам сирот в детских домах, слезу бы пускал на площади Победы… Масштабные люди всегда живут масштабно. А этот… Это был просто мелкий пачкун, ефрейторишка в заплатанных штанах. Блудил, лакал свой шнапс, за курами гонялся, сало жрал и поносом маялся, резался в карты с такими же, как он, недо… – он проглотил конец слова. – Тащил все, что плохо лежит. Или стоит, или висит. Зубы золотые у покойников выламывал, за портки держась, потому что мертвых боялся и о боге не забывал. Каждый вечер молился, разглядывая карточку своей муттер и так далее… Теперь вот наскреб капитал, превратился из Гансишки в господина Штробке. Рискнул даже Россию навестить – тянет пса к своей… – он опять не договорил. – Пьяный, наверное, был – так?

– Пьяный. Водку стаканами хлестал.

– Ну так вот, – он удовлетворенно кивнул. – Все они одним миром мазаны. Спроси трезвого – любой скажет, что санитаром служил. А чуть язык отмяк – и пошел подвиги живописать. Совесть, что ли, проросла и выговориться тянет?