Читать книгу Теща. История одной страсти - Виктор Улин - Страница 37

Я понимаю, что поворот воспоминаний может показаться странным; признаться честно, он слегка удивил даже меня самого.

Ведь если быть последовательным во временнОм отношении, то можно увидеть парадокс мировосприятия.

В очередной момент настоящего я вынырнул из сквера имени Ленина, где в последний раз сидел со своим недолгим другом Костей и, рассматривая незнакомую женщину в эротичных «сапогах-чулках», думал о своей однокласснице и соседке по парте, чьи ноги были лишь чуточку хуже. А расплакавшись на поминках и слегка оглушив себя водкой, я нырнул обратно и оказался уже не там.

Конечно, сквер не являлся координатным центром моих мемуаров, да и Костя ушел из моей жизни. Но одноклассница Таня Авдеенко никуда не делась. Мы только что вместе сдали первые в жизни экзамены и я по старой дружбе подсказал ей на математике.

Но слово «старой» определяет все.

Таня тоже ушла из моей жизни, хотя оставалась рядом до последнего момента в школе №9.

И это тоже казалось естественным.

Мой друг Костя в своем либидо жил по тангенсу. Поднимаясь с нарастающей скоростью вверх, он дошел до точки разрыва и упал в минус бесконечность, таким я наблюдал его в начале восьмого класса. Но в день последней встречи мне показалось, что он опять начал подъем. Этому этапу, скорее всего, предстояло ознаменоваться таким же быстрым стремлением к вертикальной асимптоте и еще одним провалом. А потом новым взлетом и новым падением, и вся его жизнь, должно быть, представляла семейство тангенсоид с бесконечными разрывами второго рода в равноотстоящих точках.

Таких людей я знал по взрослой жизни; они жили лихорадочно и ярко, но почти никогда не достигали ничего серьезного, поскольку нельзя нормально существовать на разрывной кривой.

Я жил почти по синусоиде – по крайней мере, так удавалось в целом. Мое либидо – точнее, зависимость от его реализации – шло вверх, переходило точку максимума и опускалось вниз, доходило до какого-то минимума, потом так же плавно начинало подниматься. Кривая была непрерывной, я не страдал так сильно, как Костя – хотя, возможно, и не испытывал пиковых страстей.

Впрочем, как всегда в любой реальной человеческой жизни, я выдавал желаемое за действительное – ну, по крайней мере, старался, и это порой получалось.

Так или иначе, но восьмой класс школы означил некий спуск по синусоиде, хотя тогда я о том не задумывался. Но сейчас, анализируя прошлое, я осознаю, что это было так.

Я находился в состоянии чувственного спада.

Статуэтка фигуристки пылилась на полке в компании таких же фарфоровых енота, Снегурочки и белого медведя. Пловчихи и гимнастки были сданы в макулатуру среди отчетов о пленумах ЦК КПСС; о девушках из аэробики я не вспоминал. Старый лифчик, которого когда-то лишилась владелица с потерей застежки, должно быть, сгнил под протекающей крышей на забытом чердаке.

Исчезла Валеркина мать, больше не манила к себе яблочной грудью.

А Таня Авдеенко, которая исправно посылала мне рисованную улыбку, не стесняясь своего голого вида…

Впрочем, с Тани и начался мой спад, о ней стоит сказать отдельно.

Первого сентября я, конечно, ошибся, ее грудь за лето не подросла ни на сантиметр. Она, как показала практика следующего века, вообще не росла дальше, исчерпав лимит в седьмом классе. Но Танины колготки остались золотистыми, и ноги манили не меньше, да и пахло от нее порой сильнее.

Набросившись на нее в первый день и получив незлобный отпор, дальнейших попыток я не предпринимал.

Я в целом как-то поутих.

То ли существенно исчерпал свои силы во время слишком интенсивных упражнений летом – в Крыму и дома, в процессе фотопечати над едва зафиксированными снимками. То ли меня удручало отдаление Кости, на духовную близость с которым я рассчитывал. То ли начало учебы в ВЗМШ потребовало и времени и сил больше, чем я ожидал.

Но, скорее всего, синусоида моего либидо пошла вниз сама по себе и я ей подчинялся.

Так или иначе, мое вожделение к Тане не пропало, а сделалось каким-то спокойным.

Я стал относиться к ней еще лучше, чем в прошлом году.

На день рождения, который у нее был в сентябре, уже не помню какого числа, я расщедрился до такой степени, что подарил ей серию марок государства Шарджа с изображениями цветов. Таня к подарку отнеслась равнодушно; ей наверняка пришлись бы по душе обычные цветы, выброшенные дней через пять.

Но влечение к Тане не угасало еще некоторое время. Точку поставил школьный «вечер» – подобие дискотеки нынешних времен – приуроченный к всенародному празднику и знаменующий конец первой четверти.

Все медленные танцы я собирался провести с соседкой по парте, но после второго быстрого не увидел ее в лихорадочном полумраке спортзала, который использовался для мероприятий после того, как из актового сделали «амфитеатровый» кабинет физики. Решив во что бы то ни стало найти одноклассницу, я обежал всю школу. Точнее, не спеша, проходя туда и сюда, проверил три темных гулких этажа и нашел ее на четвертом. Даже не на самом этаже, а на лестничной площадке около тупика, выходящего на завод, который стоял в соседнем квартале.

Здесь на стене торчала вертикальная металлическая лестница на чердак, где многие годы вся школа курила даже во время уроков. Когда сама Нинель Ильинична стащила оттуда за волосы Дербака с гаванской сигарой, завхоз Рамазан Меркаширович навесил на люк амбарный замок. Но площадка все равно осталась одним из излюбленных мест уединения.

В октябрьском мраке сияли Танины ноги. Она стояла и серебристо смеялась, в то время как Дербак молча шарил у нее под платьем, расстегнутым на груди.

Я не удивился и – что удивительно – почти не расстроился.

Я знал свое место в иерархии девчоночьих интересов, оно было вторым или третьим с конца. В те годы ни ум, ни перспективы сверстницами не ценились, им требовалось сиюминутное, что можно потрогать прямо сейчас. И, кроме того, Костя во многом был прав: большинству женщин – по крайней мере, в убогой школе №9 – требовалось напористое обращение. А вовсе не дорогие, имевшиеся в единственном экземпляре на Главпочтамте, марки арабского эмирата.

Я лишь глупо подумал об ошибке: в своих грезах я когда-то расстегивал платье на Таниной спине, откуда можно нашарить лишь застежку лифчика. Но тут же сообразил, что все правильно: тяжелая коричневая школьная форма имела застежку сзади. А сейчас на моей пассии – которая – стала не моей – было надето платье человеческое, с застежкой на нормальном месте, открывающей все нужное. Мне стало смешно и даже легко.

Кажется, я повзрослел еще на одну ступеньку.

Круто развернувшись, я сбежал на первый этаж, весь вечер танцевал то с Сафроновой, то с Гнедич, то еще с кем-то, ощущал чью-то грудь на моей груди, чьи-то ягодицы под ладонями и чьи-то ляжки в дециметровой доступности. Я получил определенную дозу удовольствия, которого впервые в вечерне-танцевальной практике не особо скрывал.

Так произошел мой переход на следующий уровень.

Стоит отметить, что после каникул мы встретились с Авдеенко нежно. В тот год я еще не знал, что, лишившись вожделения, отношения между мужчиной и женщиной поднимаются на высоту истинной дружбы, но это было так.

Примерно то же самое, но по другим причинам и гораздо серьезнее, произошло со мной через четверть века. Но история моей страсти еще не дошла до нужной точки. Сейчас я вспоминаю восьмой класс.

Я достиг минимума синусоиды, но куда и когда она начнет подниматься, еще не знал.

Забегая очень сильно вперед, отмечу, что Таня ушла из моей жизни не навсегда. Точнее, появилась через двадцать восемь лет после того, как я ушел в 114-ю школу.

Она каким-то образом нашла мой телефон, позвонила и попросила встретиться по делу.

Я согласился; соседка по парте осталась единственным приятным воспоминанием о той школе – и она приехала ко мне в Институт, как оказалось удобнее обоим.

Стоял конец зимы, на Татьяне Борисовне – прежней Авдеенко, нынешней Шейх-Али – были толстые шерстяные колготки, да и вся она выглядела поблекшей, ей хотелось дать не сорок три года, а все пятьдесят.

Я узнал, что Таня доучилась на старом месте. Фамилия того, с кем она сидела в девятом и десятом классах, мне ничего не сказала; среднюю школу №9 я вычеркнул из памяти, годы 1966—1974 форматировал. Потом она поступила в Нефтяной институт, не поленилась пять лет ездить на другую оконечность города, хотя в близлежащем Авиационном учили точно так же. В нефтяном Таня вышла замуж за человека, который был существенно старше – откуда он взялся, я тоже не понял. Сейчас бывшая подруга работала начальницей отдела в тресте «Водоканал» и считала свою жизнь удавшейся.

Цель визита заключалась в том, что Танин сын-придурок – так отпрыска аттестовала она сама – после школы собрался поступать в университет, не имея ни хорошего аттестата, ни особых способностей. Она узнала, что я там прирабатываю, и обратилась за помощью.

В том, что ее сын именно придурок, сомнений не возникло: он выбрал философский факультет, а философов я считаю кончеными идиотами.

Первым являлся декан факультета профессор Аркадий Владимирович Демьянов. Он полысел еще ассистентом и ездил в Москву вживлять себе волосы, по доллару за пучок, чтобы не выглядеть старым перед студентками.

Просьбу Таня дополнила словами, что ее муж «присосался» к нефтегазовой отрасли региона и за ценой не постоит.

В последнем заявлении я не видел ничего особенного. Педагогическая практика убеждала, что из десяти абитуриентов один целенаправлен, а девять суть одинаково никчемные балбесы и «вступительные» испытания для них бессмысленны. Смысл имело лишь то, о чем говаривал старик Фамусов.

А дурак, за которого некому порадеть, должен оплачивать свою дурость.

Наш университет был коррумпирован в обычной для России степени.

Хотя качество этой «степени» оказывалось в разных местах разным.

В УГАЭСе существовала система взяток на всех ступенях: от поступления до диплома. Там даже имелся «помощник проректора по особым вопросам» – мутный дегрод, выгнанный из КГБ. В его задачу входили слежка за преподавателями и организация студенческих доносов; работа считалась невыполненной, если по итогам сессии хоть одного доцента не отправляли под суд. Я взяток не брал – мне хватало приработков на липовых диссертациях – но сотрудников «академии» понимал: их держали на голодном пайке, профессор имел ставку двадцать тысяч, а ректор назначил себе зарплату в миллион.

В университете все строилось иначе: денег никто никому не давал, расплачивались услугами. Если математик принимал экзамен на экономическом факультете, то декан инъяза, чей племянник поступал в этот год, мог обратиться к нему, а взамен поговорить с председателем предметной комиссии географического факультета, куда собралась двоюродная сестра лаборантки с химфака, сожитель которой владел автосервисом, где математик обслуживал свой джип по льготным расценкам.

Я «законником» – то есть полноправным членом сообщества – не был, совместителей к приемной кампании не допускали. Но это не играло роли.

В университете у меня имелась масса знакомых, приятелей и даже друзей; по большому счету, только там они и имелись. У себя в Институте математики я как небольшой начальник ни с кем не дружил, а профессора в любом ВУЗе разве что не валялись под ногами и все были равны между собой.

На математическом факультете университета работал мой лучший друг, штатный профессор Юрий Шаукатович Идрисов. Но из всех сущностей Юру привлекал только женский пол, с малолетними абитуриентками он связываться опасался, а их перезрелые мамаши его не интересовали, поэтому в процессе взаимообмена вступительными услугами он не участвовал и мне помочь не мог

Не размениваясь по мелочам, я ударил из орудий главного калибра: пошел к ректору, который решал все.

Таню Авдеенко я любил как хорошее воспоминание, да и операция стоила немного.

Ректор – физик по специальности и запойный алкоголик – был мне знаком с тех времен, когда я, старший преподаватель, читал курс высшей алгебры и многомерной геометрии на их факультете. В кругу равных я отличался коммуникабельностью, везде оказывался своим. Будущий хозяин университета тогда имел звание доцента, но это не мешало. Мы нередко выпивали в деканате и на кафедре; правда, пил я в те годы еще не как профессионал, а по-любительски.

Сейчас, доктор физико-математических наук и профессор, ректор беспробудно пьянствовал в своем огромном кабинете с видом на Телецентр. Все подобострастно величали его «Мухаммедом Хафизовичем», но для меня он по-прежнему был «Мухамат» и я обращался к нему на «ты».

Взяв две литровых бутылки водки «Белуга» – экспортного разлива, с выпуклой рыбой над этикеткой – я оставил машину на парковке, вызвал такси и поехал в университет.

Секретарша пустила к ректору беспрепятственно. Я был точно таким же доктором и профессором, все знали о наших приятельских отношениях. Кроме того, посиневший от пьянства Мухамат серьезными делами не занимался, только молча подписывал бумаги; все университетские проблемы за него решал проректор – тоже физик, Николай Данилович Зимин, для меня просто Коля.

Когда первая бутылка – из которой я употребил всего стакан – опустела, Мухамат вызвал лысого Демьянова, по статусу являющегося председателем своей приемной комиссии; его я знал лишь шапочно. Правда, вторую белугу ректор припрятал, а на стол выставил «четверть» какой-гадости-то ли «Зеленой марки», то ли «Путинки» – из своих запасов. От нее едва убыло, когда бумажка с фамилией-именем-отчеством и годом рождения моего протеже перекочевала в Аркашин философский карман и вопрос оказался загодя решенным.

Договоренность сработала без сбоя, летом Шейх-Али-младший поступил по зеленому коридору.

Предложения насчет оплаты я отверг, признался честно, что мне все обошлось в два литра водки. Таня пыталась отдать деньги за «Белугу» – я сказал, что это мелочь в сравнении с памятью нашей дружбы, и о пустяках не стоит говорить.

Будучи человеком неглупым, я понимал, что одноклассница испытывает дискомфорт от видимой неблагодарности. И не возражал, когда она позвала меня и жену на мини-банкет по поводу счастливых перемен.

Согласно статусу и кошельку, Таня выбрала самый модный, самый дорогой и самый отвратительный в городе армянский ресторан.

Нэльке хепенинг пришелся по душе. Она надела белое платье с глубоким декольте, откуда сверкала подвеска с бриллиантами за девяносто восемь тысяч, которую я подарил ей на сорок лет. Без бюстгальтера, но с белым боа из пуха марабу, выглядевшем на полмиллиона, моя жена пользовалась головокружительным успехом у молодых парней с соседнего столика. Я был горд и обожал ее сильнее обычного. Нэлька танцевала до упада, в такси на обратном пути скинула туфли, дома попросила тазик с прохладной водой для усталых ног.

Муж бывшей одноклассницы, статный крымский татарин, мне понравился.

Были еще какие-то малозначительные гости, подруги и товарищи; виновник торжества отсутствовал, я вообще не видел его ни разу.

Танины коленки нежно сияли в эластике и обещали нечто, чего не могло быть.

Ближе к ночи я простил армянам и дурацкие банты на стульях и невкусную еду и дрянную водку и даже древесно-спиртуозный коньяк «Ной». Они нагородили в здании лабиринт коридоров и переходов, весьма полезных для определенных нужд. Приняв необходимую дозу, мы с одноклассницей решили пообщаться без посторонних глаз. Уйдя в укромные глубины, где по ушам не била музыка, мы не только поговорили, но даже поцеловались и…

И я убедился, что в субботний вечер 27 октября 1973 года будущий уголовник Дербак вряд ли нащупал что-то существенное.

С Таней Авдеенко мы больше не встречались и на контакт не выходили, ее философ сын как-то выучился без моей помощи.

Вспомнил я ее сейчас уже сам не знаю почему, мне пора вернуться в сладостное безвременье между двумя школами.

В те дни, когда я находился у очередного порога.