Читать книгу Высота круга - Виктор Улин - Страница 8

Желтый свет антракта разлился с какой-то ленивой неожиданностью, вырывая Надю из нежного плена музыки и медленно возвращая к реально осязаемой, полной огней, резких звуков и острых запахов жизни.

Переминаясь с ноги на ногу в почти недвижимой людской струе, нехотя раздваивающейся к выходам перед волноломом дальних лож бенуара, они выплыли в разноголосое фойе. У Нади слегка кружилась голова и внутри она вся дрожала, взвинченная до предела внезапно нахлынувшим, нежданным и пронзительным счастьем: вокруг нее вдруг опять была любимейшая музыка любимейшего композитора, любимые до судороги голоса знакомых с детства оркестровых инструментов, любимая сцена любимого и самого лучшего на свете театра…

И этому не предвиделось конца, все еще лежало впереди: три действия чарующей власти музыки, невесомого танца, целых три действия и еще два антракта – не считая этого! – будет вокруг счастливая толчея фойе, золотой дымок сияющих люстр, праздно веселая публика, и… и военный моряк, осторожно шаркающий рядом по паркету. При мысли о нем в Надиной душе шевельнулось нечто внезапное, но счастливое до отчаяния, щедро расплавленного в пекле всепоглощающей радости: она молода, еще почти красива, у нее упругая высокая грудь и ровные ноги, она еще может пленять незнакомых мужчин, она еще все может – все, все, все! – В буфет сходим? – робко предложил военный, аппетитно дохнув горячей горечью сжеванной в одиночестве шоколадки. Надя кивнула с короткой полуулыбкой, по ее мнению таящей загадочный полунамек на что-то еще, лихо встряхнула рассыпающимися волосами – они миновали выход в вестибюль, поднялись на лестничную площадку и неспешно взошли по сладкому, скользкому мрамору пологих, как берег, ступеней.

На переходе, ведущем к буфету, возвышался никелированный двухъярусный стол, где дородная официантка, хрустя при каждом движении свеженакрахмаленной блузкой, предлагала всем проходящим пирожные и нечто для питья, уже разлитое в искристые фужеры. – Это что, лимонад, да? – спросил военный, замедлив шаги и огибая недлинную очередь. – Обижаете, товарищ командир! – густо накрашенное лицо расплылось в улыбке. Надя бросила ревнивый, молниеносный взгляд: из бюста официантки, конечно, можно было выкроить пять ее собственных, но все прочее выглядело совершенно безобразно. – Шам-панское! – Выпьем? – все так же нерешительно-осторожно спросил военный, оборотив к Наде робкий домик своих усов.

Выпьем… – она задумалась лишь на секунду, трезво вспомнив, что кошелек со всеми деньгами остался в портфеле на вешалке, и тут же сорвалась с якоря, понеслась дальше, влекомая струей все того же сладкого, неожиданного восторга от чудесного совпадения случайностей, подаривших ей этот вечер: – Выпьем!!! – А пирожное не хотите? На закуску, так сказать. – Хочу! – Надя опять бесшабашно тряхнула несуществующей прической.

– Все хочу. Буше возьмите мне, пожалуйста! – Это?.. – военный неуверенно ткнул длинным пальцем в барочный узор покрытого кофейным кремом "суворовского". – Нет – ровное, с шоколадным верхом. Осторожно – боясь расплескать живую дрожащую влагу – приняла Надя из рук спутника холодный до запотелости фужер, подержала его перед собой, жадно вбирая кружащий голову пьяный дух волшебного и давно забытого ею вина, потом посмотрела на свет сквозь ежесекундно срывающиеся со стенок серебряные шарики воздуха и наконец поднесла к губам. – За наше случай-ное знакомство! – нараспев произнесла она и прежде, чем военный успел с нею чокнуться, в три глотка выпила обжигающее с непривычки вино, оказавшееся таким терпко сухим, что перехватило горло.

Теплая волна хмеля стремительно растеклась по телу, еще сильнее вспенив кипящий внутри счастливый восторг.

Так и не дойдя до буфета, они свернули на другую лестницу и вышли в главное фойе. Надя сама предложила спутнику, смелости которого хватило лишь на приглашение в театр, взять себя под руку – и они влились в общий, неторопливый, сверкающий золотом и камнями, серебряными нитями отделки, и лакированными туфлями, и шикарно оголенными женскими руками, и блестками дорогих помад, и еще чем-то, невыразимо праздничным, человеческий круг.

Бегущие пузырьки шампанского тихо бились в ушах, заставляя бурно радоваться всякой мелочи, и Надина душа плыла, отдавшись теперь уже без остатков сомнения затопившей ее сладкой и пенистой волне все прибывающего счастья. И пусть позавидует этот зануда! не желающий знать ничего кроме своей дурацкой науки! – пьяно думала Надя, изящно вышагивая рядом с грузновато ступающим военным, ощущая сладостное напряжение во всем своем упругом, жаждущем жизни теле. – И пусть! А меня заметил мужчина в самом расцвете лет и успеха! с двумя звездами! и двумя полосами на погонах! – заметил и в театр пригласил!..Правда, еще не познакомились даже, но неважно – еще целых два антракта впереди… А сейчас… Меня пирожными кормят! Меня шампанским поят! И не каким-нибудь, а брютом – самым остро обжигающим и кружащим голову своей изысканно тонкой змейкой! Меня…

Словно в подтверждение ее молчаливой и сбивчивой речи, вдалеке ожил вкрадчивый звонок.

Голубое сияние второго акта лилось с пустынной сцены каким-то призрачным, мертвым холодом потусторонней жизни – и Надя вдруг почувствовала, как шарики шампанских пузырьков лопаются и тают без следа, а вместе с ними покидает душу только что кипевшее там веселье.

Откуда-то снизу, от пальцев ног, сдавленных теснотой сырых сапог, поднялась внезапная дрожь – ударила друг о друга одеревеневшие коленки, зябкой волной пробежала вверх по телу. Музыка Одетты, в слепой и отчаянной надежде блуждавшей среди заколдованных девушек-лебедей, билась отчаянно и тревожно, опять найдя в Надиной душе какую-то страшно напряженную струну и заставляя ее больно резонировать в тон с восходящей секвенцией безнадежно зовущей темы.

Саша… где он сейчас? – удивляясь своей, нежданно грянувшей тревоге, подумала Надя и огляделась по сторонам, словно надеясь где-то поблизости увидеть мужа. Рядом спокойно сопел военный, внимательно рассматривая в бинокль затянутых белыми колготками танцовщиц – усы его приподнялись, обнажив слегка оттопыренную губу. Уловив Надин взгляд, он мгновенно опустил окуляры, словно захваченный за чем-то неприличным; он изо всех сил пытался понравиться своей незнакомой спутнице, но Надю это больше уже не волновало.

Боже мой… – прозрение ударило в виски, едва на выбив из-под нее опору кресла. – Боже… Он же купил… купил меня на приглашение, шампанское и буше – провались оно все вместе – отвратительное современное буше с фальшивой глазурью вместо настоящего шоколада! Я делала вид для себя, что собираюсь заплатить, хотя платить было нечем, деньги остались в портфеле, и их там всего чуть-чуть – но я приняла подношения, согласилась с ценой, установленной им, хотя сама даже не знаю его имени…

Ее прохватил озноб – словно ни с того ни с сего ее окатило холодным душем, вызвав судорогу в каждой клеточке.

Господи… да что же это я делаю…

Надя еще раз взглянула на соседа – тот смотрел на сцену, все еще чувствуя ее внимание и не смея поднять бинокль к голоногим балеринам.

Музыка, меняясь незаметно, набирала зловещую мощь; из мелодии гибнущей любви она опять грозила перейти в свое страшное обращение, прорасти сквозь себя рассыпчатой черной темой всемогущего зла, от которого нет и не может быть спасения…

Бежать отсюда, пока еще не поздно!.. – Дайте… пожалуйста… мой номерок! – не стесняясь своего деревянно клацающего шепота, пробормотала Надя. – Номерок мой дайте! Не сообразив, чего еще ждать от своей непонятной соседки и, вероятно, чисто механически выполняя просьбу, он загремел в кармане кителя и покорно протянул номерок. Надя судорожно выхватила его из пальцев, мгновенно ощутив омерзительное тепло, впитанное металлом от чужого мужского тела – и под всплески возмущенного шепота, спотыкаясь о выставленные ноги, боком вытиснулась в проход, не оглядываясь взбежала наверх, выскользнула из зала и, прислонившись к равнодушной, холодной стене, перевела дыхание.

В пустом фойе звенела черная тишина, лишь слегка разбавленная глухо доносящейся музыкой; гардеробщица читала книжку, укрывшись под маленькой золотой лампой в затхлой темноте, дышащей спертой сыростью чужих сапог. Надя брезгливо, двумя пальцами, подала ей номерок – ничего не спросив, та ревматически зашаркала в мрачных ущельях между вешалок и через минуту положила перед Надей нечто тяжелое, блеснувшее под слабым светом желтыми звездами и снежно белым диском фуражки. – Да не то, не то… – сдерживая неизвестно откуда подступившую тошноту, махнула руками Надя. – Там еще есть… Пальто бордовое. Желтая вязаная шапка. И еще портфель. Гардеробщица недовольно брюзжала, опять сердито роясь впотьмах, потом со всей тяжестью невыразимой злости обрушила вещи на барьер – дергаясь в узлах вдруг перепутавшихся рукавов, Надя поспешно натянула пальто, схватила портфель и шапку. – Вы куда?! – тяжело и непонимающе выдохнул внезапно возникший из мрака военный. – Вы что?! В общем… – Я… я не могу… – выдавила Надя. – Спасибо, я ухожу. Я… Да, вот еще! Спохватившись наконец, она рванула портфель, лихорадочно перерыла его темные недра и на счастье быстро выудила кошелек. – Вот вам… За шампанское и буше… Она расщелкнула вечно заедающий замок и охнула, увидев, что там нет ни одной купюры, а лишь тяжело пересыпается разномастная металлическая мелочь. – Вот! – он цапнула горячую руку военного, грубым рывком повернула к себе ладонь и ссыпала туда все разом. – Вот… Возьмите. Все, что есть. Медные полтинники и гривенники веселыми лягушатами звонко запрыгали по кафелю, пролившись из его дрогнувшей пясти – он тупо смотрел то на звенящие под ногами монеты, то на свою руку.

Не глядя на него, Надя метнулась к выходу, всем телом навалилась на замерзшую в ожидании нескорого конца дверь и охнула, приняв дрожащей грудью нежданно острую струю ночного воздуха, рванувшегося навстречу с темной улицы.

Посреди мостовой торчала мирная громада трамвая – услышав несущийся оттуда глухой голос водителя, хрипло оповещавший о следующей остановке, Надя лихорадочно рванулась к нему, холодея сердцем, увернулась от летящих наперерез воспаленных фар, слыша за спиной длинный и нервный визг тормозов; из последних сил вспрыгнула на скользкую подножку, рывком подтянулась на поручне и, не имея больше запаса сил, упала в продавленное сиденье, оказавшееся пустым у самой двери. Створки вздохнули, захлопываясь хряско и серьезно, отрубая наконец беспечно залитый огнем подъезд театра и возникшую у дверей темную фигуру военного, и еще что-то страшное и порочное, только что грозившее задушить ее обвалом внезапных темных чувств – но все-таки в самый последний миг оставшееся позади.

Без денег осталась, – равнодушно отметила Надя, провожая взглядом черную громаду Никольского собора, что поворачивалась на месте, медленно отползая за спасительно темным окном. – Вот возьмут, проверят билеты, и оштрафуют, а денег все равно нет – ссадят, отправят в милицию, составят акт, на работу бумагу пошлют… Хотя нет – что это я: проездной же лежит во внутреннем кармане портфеля…

Надя вспомнила о проездном и вдруг ощутила необъяснимую досаду, точно ей захотелось пройти до конца весь путь самоуничижения: нарочно попасть в лапы контролерам, ощущать всем телом, как, сосредоточившись в неумолимом молчании, они ведут ее в заплеванное отделение, как полуграмотный милиционер с язвительной ухмылкой под усами карябает акт – и как охают, обмирая, не смея верить и не умея скрыть сладчайшее злорадство, все ее коллеги: толстые бабы русички, и желчная плоская географиня, и лысый математик, и непризнанный Нобелевский лауреат физик, и тупой, как старый дырокол, директор-историк, и все-все-все, – читая листок, аккуратно белеющий на доске в учительской…

Пустой трамвай плелся по улицам, озабоченно пыхтел у остановок, мучительно трясся мелкой дрожью перед злорадными огнями светофоров, словно подтачиваемый изнутри каким-то железным недугом – и у Нади тоже все тряслось и дрожало в горячей глубине там, где, наверное, должна находиться душа.

Что-то неожиданное, горячечно сухое и нервное натянулось внутри нее, тоненько поднывая, как зарубцевавшаяся, но не прошедшая рана, и Надя чувствовала, что сейчас надо бы заплакать: все равно от чего, от обиды, злости или пусть хоть от умиления, но только бы заплакать, размазать слезы по щекам, до красноты натереть глаза, жалко сморкаться в промокший до неосязаемости платок – проплакаться вдосталь, опустошиться до икоты и облегчить тем самым душу хоть на час, обрести покой. Надя напрягалась изо всех сил, пытаясь вспомнить самые грустные дни свое жизни, самые горькие обиды, самые трогательные места любимых книг: смерть бабушки, уход из консерватории, сегодняшний педсовет, лучшую страницу из "Трех товарищей" – ту, где Отто Кестер как безумный гнал свою машину, спасая возлюбленную друга, – и даже самые тонкие, пронизанные болью последние такты "Лебединого озера"… но все было напрасно; рыдания клокотали внутри, не в силах вырваться наружу.

Глаза щипало от пустой горячей сухоты, но какая-то неумолимая рука жестоко защемила ее изнутри, не позволяя разжаться потаенной женской пружинке, не давая разразиться грозе и слезами избавить от страданий.

А старый трамвай пустым кораблем раскачивался на безжизненной, холодной струе мерцающих рельсов, неспешно катил ее бог знает куда – словно полностью отдавшись на волю пульсирующих огней беспечного и безразличного ко всему, веселого вечернего города.