Читать книгу С мыслью о… - Виктор Вассбар - Страница 15

Главные персонажи рассказа:

Аркадий Павлович Воронцов – старший оператор установки.

Семён Петрович Лавренёв – старший машинист компрессорной установки.

Вася Ключкин – оператор блока экстракции и ректификации.

Николай Павлович Гудзь – оператор реакторного блока.

Александр Васильевич Перелётов – машинист насосов.

Вася Ключкин.

С Васей Ключкиным я работал на установке каталитического риформинга производственного объединения «Омскнефтеоргсинтез» Л-35/6 полтора года, вплоть до её закрытия. В какой цех он перевёлся после закрытия установки, не помню, вероятно, в цех ароматического углеводорода, собственно, это не важно. Рассказ не о работе, а непосредственно о Васе.

Вася – это уникум, как по своим сто процентов железным зубам, огромнейшему животу, закрывающему колени, когда сидел на стуле, так и по поглощению пищи. В последнем он не знал меры. Перемалывал и поглощал всё, что попадало в его железный рот.

Сидеть с ним за одним столом было не только неприятно, но и жутко. Казалось, что вместе с пищей он может ненароком съесть и рядом сидящего товарища, и даже не заметит этого. Но если в трезвом виде он как-то себя сдерживал, то стоило попасть в его безразмерный желудок рюмке водки, контроль пропадал.

На работу Вася всегда приходил в приподнятом настроении, принимал смену, обходил свой блок экстракции и ректификации, проверял приборы и только после этого садился на стул у операторского стола. Садился, сладостно улыбался и гордо поглядывал на своих товарищей. Смена замирала, мы знали, что сейчас будет рассказ. И Вася говорил:

– Вчера был на дне рождения. Подарил подарок за 10 рублей, а съел на сто.

– Это сколько же можно съесть? – думал я, прикидывая в уме. – Килограмм мяса на базаре два девяноста. Значит, около тридцати пяти килограммов. За одну трапезу крокодил может съесть около 23% от собственного веса. А Вася? В нём килограмм 150, значит, 150 разделить на сто и умножить на 23, получается… 34 с половиной. Точно в крокодилью норму входит. Это, значит, Вася из породы динозавров. – Окончив подсчёт, я представил, как Вася, держа в руках огромный кусок сырого мяса, рвёт его своими металлическими зубами.

А Вася, умиленно жмурясь, продолжал рассказ.

– Выпил я тоже хорошо. Точно не помню, но полведра пива это как пить дать, ну, и водки, само собой, бутылки две. Там ещё было вино, только не помню, пил его или не пил, – некоторое молчание, – пил, конечно! Гусь вообще обалденный! Мне сразу положили спинку с картошечкой в маслице, к ней мы, естественно, ещё по бокалу и всё… как домой шёл не помню. Проснулся, посмотрел на себя в зеркало, лицо чистое, значит дошёл нормально, не падал. Да и где падать-то? если был у соседа по площадке. Моя ничё… молчит, не ругает, значит, точно, подумал, всё чин-чинарём.

Вася замолк, через пару секунд тяжело вздохнул и сказал:

– Хороший стол был, почаще бы таких.

– А соседка? – Проговорил Николай Павлович Гудзь.

– Соседка?! – заморгал глазами Вася. – Что соседка?

– Как что! Ты же у нас парень весёлый. Отплясывал, верно, с ней! – ухмыльнулся Николай Павлович, окинув взглядом необъятный Васин живот.

– Я чё… на танцы пришёл что ли? Моё дело исть и пить, вот что! Понял!

– Понять-то я понял. Только вот соседка опять же… Обиделась она на тебя, Вася, больше не пригласит на день рождения, – не унимался Гудзь.

– Хе-хе-хе! – ухмыльнулся Вася и победно посмотрел на товарища. – Не впервой уже. Пять раз у ней праздновал, этот шестой был.

– Ну-у-у, Вася, ты, верно, соседке шибко люб, коли шесть раз только на тебя одного сто рублей потратила, и даже гуся не пожалела. Он, верно, рублей на 25 вытянул.

– Поболе! Гусь-то он что, он пять рублей кг, а в том было кг семь, а то и боле.

Блок экстракции и ректификации подал звуковой сигнал. Вася подошёл к технологическому щиту, покрутил какой-то прибор и пошёл на выход из операторской. На ходу бросил:

– После работы ко мне, мужики. Моя уехала в деревню. Гульнём!

– Что это он такой щедрый? – посмотрев на товарищей по смене, проговорил Александр Перелётов, устроившийся на работу в объединение полгода назад.

– Не раскатывай губу, Санёк, – ответил Николай Павлович. – Ключкин не расщедрится. Самим придётся покупать и водку и закусь.

– Это поня-я-я-тно, – протянул Перелётов. – Я не об этом. Он что… всегда так праздник свободы от жены отмечает?

Николай Павлович хмыкнул:

– В отпуске он с завтрашнего дня, вот и решил на халяву гульнуть. Сам-то булку хлеба выставит… ну, и рубля полтора в общий котёл даст. Сам-то пойдёшь, Санёк?

– Мне нельзя, – ответил Александр.

– Что так? – удивился старший оператор Аркадий Павлович Воронцов.

– Меру не знаю!

– В еде что ли? Как Вася?

– Нет, я ем мало, в водке меры не знаю.

– Эка удивил, – ухмыльнулся Воронцов. – Мы её знаем! – с восклицательной иронией. – Хотя… вольному – воля! Дело хозяйское, а я пойду. Если Васю хорошенько подпоить, он добрый и щедрый становится. Как-то хвастал, что у него двадцать литров клюквенной настойки в кладовке стоит. Не пробовал, говорят вкусная.

– Я тоже пойду, – проговорил Николай Гудзь. – Один хрен дома делать нечего.

– Почему так? – спросил его Александр.

– Один я, Санёк. Моя померла уж как три года. Скукотище… одному-то. Да мы с Васей-то в одном доме живём, и даже в одном подъезде, только я этажом ниже, так что далеко идти не придётся. А ты-то как, Витёк, пойдёшь? – обратился ко мне Николай Павлович.

– Жене обещал с детьми к реке съездить. Середина лета уже, а только два раза и были.

– Дети это хорошо. У меня машины нет и никогда не было, я своим детям, когда маленькие были книжки читал, сказки там разные, стишки… А сейчас и глаз не кажут. Вот такие дела, Витёк!

Утро следующего дня.

В шесть тридцать зазвонил будильник, Вася открыл опухшие за ночь глаза, уставился в одну точку в потолке, вспоминая, что было вчера, скинул с себя одеяло и тихо проговорил:

– Хорошо погулял… у Веры на дне рожденья!

Умылся и, как был в трусах и в майке, пошёл на кухню.

– Надюха! Надюха, это… – прокричал Вася и осёкся.

На столе, покрытом клеёнкой в синюю клеточку, стояли три грязных стакана, суповая тарелка с полосками зелёного лука, сиротливо свернувшимися на её пустом дне, засохшая корочка серого хлеба, пустая банка из-под рыбных консервов, яичная скорлупа, солонка и пять порожних бутылок из-под водки, – две с этикеткой «Пшеничная», три с упавшими буквами О и К в слове ВОДКА. По всему этому безбоязненно ползали жирные тараканы.

В животе у Васи заурчало и он вспомнил всё. Вспомнил, что жена уехала в деревню к своим родственникам, а он…

– В отпуске! Ну, конечно, в отпуске! Я в отпуске, а не на дне рожденья у Веры Брониславовны… – туманным взглядом осматривая стол, Вася почесал за ухом. – Позавчера. Позавчера! Конечно, позавчера! А вчера после работы с Николаем Павловичем и с Аркадием я отмечал отпуск. Мы зашли в магазин, вскладчину купили две бутылки водки, банку камбалы в томате, булку хлеба. На базарчике Аркадий купил пучок лука, Николай Палыч связку с десятком редисок. Это я по-о-омню… а потом…

Вася посмотрел в ведро для мусора, кроме тараканов, ползающих по нему, в нём ничего не было.

– Я точно помню, что была редиска. Где же ботва?

Вася вновь перевёл взгляд на стол.

– Хм! – Хмыкнул. – А почему пять бутылок? Я давал трёшку на две бутылки «Пшеничной» по 5 рублей 13 копеек.

Неожиданно у Васи помутилось в голове, он даже ухватился за столешницу, чтобы не упасть, потом бегом, насколько позволял ему огромный живот, устремился в спальню. Из кучи одежды, сваленной возле кровати, вытащил брюки, осмотрел их карманы, замер, о чём-то думая, отбросил их в сторону. Вновь нагнулся над кучей одежды, поднял пиджак. Внутренние карманы и левый накладной были пусты, из правого накладного Вася вынул три монеты, – 5 копеек, 3 копейки и 1 копейку.

Вася со стоном повалился на кровать. Кровать жалобно пискнула, чем вырвала из губ Васи поток брани и негодования в собственный адрес:

– Дурак! Олух! Балбес! Коз… – Вася призадумался. Вероятно, он что-то посчитывал в уме, об этом говорил указательный палец его правой руки, ритмично покачивающийся из стороны в сторону. Потом новый вскрик негодования взорвал комнату. – Четырнадцать рублей! – И слёзно. – У меня было четырнадцать рублей. – И снова подсчёт в голове. – Трёшку на «Пшеничную», осталось одиннадцать. Дурак, вот козёл. Попёрся за водкой. Все деньги промотал. Три «Коленвала!» Ни фига себе, три «Коленвала!» Вот козёл! Три шестьдесят два на три, десять восемьдесят шесть, плюс три, тринадцать восемьдесят шесть. Четырнадцать копеек…

Вася разжал левую ладонь с монетами.

– Пять копеек! Где ещё пять копеек?

Рёв потряс комнату, и Вася резво, ровно на столько, на сколько позволил ему его живот, сполз с кровати, встал на колени, перетряс кучу с одеждой, пяти копеек в ней не было. После этой операции Вася просунул голову под кровать и увидел пять копеек, монетка лежала около стены. Вася попытался дотянуться до монеты, не получилось. Лёг на живот, не смог просунуть голову под кровать, не видел монету. Перевалился на правый бок, не смог дотянуться до монеты рукой. Тогда Вася перекатился на спину, потом на левый бок, поджал ноги и с большим трудом встал на колени. Замер, постоял в таком положении с полминуты, подполз к кровати, навалился на неё, собрался с силами и, опираясь руками в ватный слежалый матрац, приподнялся на ногах, образовав букву «ЗЮ» из всего своего телесного облика, с руками и ногами, естественно, и установил свой объёмный зад на поверхность кровати. Сидя на кровати, Вася ладонью правой руки утёр лоб, тоскливым взглядом обвёл спальню, приподнялся и, тяжело дыша, направился к комоду. Подошёл к нему, положил на его крышку монетки – девять копеек, возвратился к кровати, ухватил её за спинку, отодвинул от стены. Зашёл в образовавшийся между стеной и кроватью проём, поднял монету – пять копеек, установил на место кровать, подошёл к комоду, положил поднятую с пола монету рядом с девятью копейками и только после этого облегчённо вздохнул.

В животе у Васи урчало. Подняв с пола брюки и рубашку, Вася облачился в них и пошёл на кухню.

Открыл холодильник. Он был пуст

– Курица! – воскликнул Вася. – Где курица? Она была здесь!

Засунул голову внутрь холодильника, открыл дверку морозильной камеры, выдвинул ящик для овощей. Пусто. Курицы не было. Вася медленно поворачивал голову к газовой плите. Протянул к ней руку, открыл крышку кастрюли, заглянул в неё, зачем-то понюхал и даже перевернул верх дном, посмотрел на закопчённый сажей алюминий этой кухонной посудины и, поставив её на плиту, слёзно проговорил:

– Гады! Гады! Паразиты! Всю уху слопали! – И вдруг резко вскрикнул. – Стерлядь! Где стерлядь?

Вася пытался вспомнить, что было накануне, понять, что произошло, куда бесследно исчезла курица, уха и стерлядь, но ничто не шло на ум.

– Яйца! – вдруг громко воскликнул Вася, вспомнив, что не увидел в холодильнике куриные яйца. – Гады! Вы сожрали мои яйца! Выхлебали уху и слопали стерлядь! Украли мою курицу! – негодовал Василий Ключкин. – Ну, я это так не оставлю. Вы у меня за всё заплатите. – С этими словами Василий устремился в прихожую, распахнул входную дверь и, выйдя на лестничную площадку, стал быстро спускать на нижний этаж.

Василий настойчиво долбил кнопку звонка даже когда дверь распахнулась, и в проёме её показался Николай Павлович Гудзь.

– Отдавай мою курицу! – взревел Вася.

Николай Павлович в испуге отшатнулся от разъярённого соседа и, часто моргая оплывшими от крепкой попойки глазами, воззрился на него.

– К-к-какую к-к-курицу, Вася? – заикаясь, проговорил Николай Павлович.

– Которую ты у меня украл!

Надвигаясь на соседа, Вася придавил его своим необъятным животом к стене, затем отодвинул в сторону, чтобы не мешал проникнуть в квартиру, и быстро прошёл на кухню. Николай Павлович последовал за ним.

Вася открыл дверку холодильника, осмотрел его содержимое, заглянул в кастрюли, исследовал духовой шкаф газовой плиты, вытряс содержимое мусорного ведра на пол. То, что он искал, а искал он курицу или хотя бы кости от неё, этого на кухне Николая Павловича не было.

– Сожрал, гад! И когда только успел кости выбросить? Мало того, что мою водку на халяву пил, ещё и курицу с моими яйцами слопал. Уху паразиты выхлебали.

– Уху-у-у? – поняв, с какой целью Ключкин валился в его квартиру, протяжно проговорил Николай Павлович. – Никакую уху ты нам не давал. Мы редиской закусывали, луком и консервами. Да ты же сам её всю съел. Перед собой тарелку поставил и хлебал из неё, а потом, прям, из кастрюли стал хлебать.

– А стерлядь где?

– Ты её, Вася, прям с панцирем съел. Тебе что… у тебя зубы железные, – держась за сердце, ответил Николай Павлович. – Ты бы, Вася, шёл домой. Что-то худо мне, растревожил ты меня шибко.

Тебя растревожишь. Знаю, как водочку-то хлещешь! Ладно… пусть я съел уху. А где курица? У меня ведро пустое… костей нету.

– Ты что, Вася!? Думаешь, что я её съел. Ты посмотри, – Николай Павлович ощерился, показывая гнилые зубы. – Моими зубами только манную кашу исть… а ты курица, курица. Сам её всю с костями съел, а сейчас ходишь и выпытываешь что, к чему. Не ел я твоей курицы… ни кусочка… она у тебя и недоваренная была. Ты её при нас на газ поставил, а как вода закипела, через десять минут вынул и стал есть. Меня, прям, чуть не выворотило.

Вася сел на табурет, он скрипнул, но не развалился.

У Николая Павловича вся кухонная мебель, как впрочем, и гостиная – раздвижной квадратный стол, облезлые стулья, диван, тумбочка под телевизор, этажерка с десятком книг, – в основном стихи, трёхногий журнальный столик и шкаф для посуды, были куплены в годы его молодости, и несли печать усталости.

– А яйца? Кто яйца слопал? – не унимался Ключкин. – У меня в холодильнике было тридцать два яйца… ни одного не осталось.

– Ты, что и вправду думаешь, что мы съели все твои яйца? Ни я, ни Воронцов сырые яйца не едим. Мы это тебе говорили! И что в них там тыщи всяких са-ло-майи-незов, – по слогам выговаривал трудное, малопонятное слово Николай Павлович, – тоже говорили. Нафиг они мне сдались! Я и жареные не ем. Чё, я дурак чё-ли чтобы разные сало-маниё-зы подхватывать. От них, говорят, в век не избавишься, они как живчики там разные по организму разбегаются и грызут его. Не-е-ет, Вася, ты меня этим не упрекнёшь. Ты хоть кол на своей голове тещи, а только всё одно будет бесполезно. Так-то!

– А тогда ж где они? Скорлупа есть, а яиц нету!

– Ты сначала дырочку в них проколупывал и выпивал, от тех первых яиц скорлупа и осталась, а потом стал по-одному доставать из холодильника, ты же рядом с ним сидел, и со скорлупой в рот пихать. Так все со скорлупой и поглотил.

Вася почесал правую бровь, встал и, не сказав ни слова, вышел из кухни. Через пять секунд до Николая Павловича донеслись шлёпающие шаги Ключкина, поднимавшегося по подъездной лестнице к своей квартире.

– У-у-уф! – Облегчённо выдохнул тугую струю воздуха Гудзь, и пошёл к входной двери, чтобы закрыть её за нежданным гостем, но прикрыл её всего лишь наполовину.

Дверь толкнула Николая Павловича в обратную сторону. На пороге стоял Ключкин.

– Дай топор! – безумно вращая глазами, прокричал он.

– Ты эт… Вася… ты чего это?..– отстраняясь в сторону, перепугался Николай Павлович.

– Дай, говорю, топор! Дверь захлопнулась, домой не могу зайти.

– А… я эт… щас… усмиряя глухо забившееся сердце глубокими вздохами, отрывисто проговорил Гудзь и пошатывающейся походкой пошёл в гостиную комнату. Открыв нижние створки шкафа, вынул из него топор.

В голове Николая Павловича за миг пронеслась жуткая мысль:

– Я ему топор, а он меня им по голове. Нет, не дам. Ежели и вправду дверь захлопнулась, сам открою. Нет, нельзя, потом скажет, что я вломился в квартиру, чтобы убить его. У него с перепоя чёрт-те знает, что сейчас в голове. И не дать, тоже не хорошо, сосед как-никак. А, нафиг, брошу топор, а когда он его поднимать станет, дверь захлопну.

Свершить задуманное Николаю Павловичу не удалось. Вася вырвал у него топор прежде, чем тот выбросил его за порог своей квартиры.

Дело было так. Гудзь шёл по прихожей, держа топор опущенным вниз. Приблизившись к открытой двери, за порогом которой, на лестничной площадке стоял Вася в ожидании топора, взмахнул им с целью выбросить его за дверь. Но Ключкин, подумав, что Гудзь хочет его зарубить, в один прыжок, откуда только у него взялась такая прыть, подскочил к нему, вырвал из рук опешившего Николая Павловича топор и, толкнув его в грудь, грозно прокричал:

– Я тебе, падла, зарублю! Ишь, что надумал!? На человека топор поднимать!

Николай Павлович провожал соседа часто моргающими глазами. Шаркающие шаги ног по бетону лестницы вплетались в тяжёлое Васино сопение, потом минутная тишина и неожиданно быстрые шлёпающие шаги сверху вниз.

Как и в первый раз, Николай Павлович не успел закрыть входную дверь в свою квартиру.

Вася безумно вращал глазами и, задыхаясь, пытался что-то произнести:

– Т-т-т-там! – тыча указательным пальцем правой руки поверх своего левого плеча. – Т-т-т-там! Т-т-т-там!

Николай Павлович почувствовал, как на его голове зашевелились волосы. Отшатнувшись от Васи, протянул в его сторону руку и, тыча ею, выдавил из себя два отрывистых слова:

– Ч-ч-что т-т-там?

– К-к-кто-т-т-то есть! – заикаясь, высказался Ключкин.

– Где?

– В-в-в моей к-к-квартире! – всё ещё находясь в состоянии испуга, ответил Вася. – Пойдём п-посмотрим, а, Коль! Вдруг там воры.

Николай Павлович не мог позволить себе выказать страх и показать трусость.

– Если струшу, Вася разнесёт по всему заводу, тогда хоть беги, сломя голову, оттуда, а мне до пенсии ещё два года, – пронеслась мысль в голове Гудзя. – Надо идти! Закрыл свою квартиру на ключ.

Вася мелкими шашками поднимался на свой этаж, следом, опираясь на перила подъездной лестницы, шёл Николай Павлович.

Остановились у двери Васиной квартиры. Прислушались, тихо.

– Открывай, – проговорил Гудзь.

– Так ключей у меня нет. Забыл. Может быть, твои подойдут?

Не подошли. Вася стал взламывать дверь. Через пять минут усиленной работы, деревянная дверь, жалобно пискнув, распахнулась в полную ширь.

Медленно перешагнули порог квартиры. Первым с топором в руке шёл Вася Ключкин, за ним, осторожно ступая на половицы, шёл Гудзь.

Посреди гостиной комнаты стоял Аркадий Павлович Воронцов, в его руках была швабра.

– Ты к-к-как здесь… того… оказался? – увидев Аркадия Павловича в странной позе, проговорил Ключкин.

– Так это… ночевал у тебя.

– Ночевал? – ещё больше удивился Вася. – А воры?

– Какие воры? – скривив от удивления губы и вжав в шею плечи, проговорил Воронцов.

– Здесь… которые… – выискивая воров на потолке и под ногами, справа и слева от себя, отрывисто проговорил Вася.

– Никого здесь не было. Один я здесь, – посмотрев направо и налево, ответил Аркадий Павлович.

– Никого? А сам-то ты как здесь оказался? – ворочая какую-то мысль в голове, спросил Воронцова Вася. – Как проник в мою квартиру? Может быть, ты и есть вор?!

– Ну, ты и падла, Ключка долбанная! – возмутился Воронцов. Что я у тебя украл? Ну! Что? Говори, давай!

– А вот! Курица и яйца, где? – распалялся Вася.

– Ах ты падла ты жирная! Нафиг мне твоя курица! Я чё больной сырую курицу есть?

– А мои яйца? – не унимался Ключкин.

– Нафиг мне твои яйца сдались, я и свои-то никогда не ем. Сам их смолотил, прям, со скорлупой, теперь виновных ищешь.

– А тогда чё пришёл. Я когда выходил, квартиру открытой оставил, возвертался – закрытая уже.

– Сам сказал, оставайся, ежели что. Вот я и остался, когда проснулся, посмотрел, а тебя нету. Ну, я это… воды попил, а потом слышу, кто-то стал дверь взламывать, ну, я это… туда, сюда, да, где там, спрятаться негде. Всё, подумал, щас меня грохнут, вот, – кивнув на швабру, – отбиваться взял, а тут и ты с Николаем Палычем. У меня, прям это, с души, как камень свалился. А ты… падла… сразу же вор на меня! Сам-то где был?

– Где был, там уже нету! Ты вот лучше скажи, зачем стерлядку мою стырил?

– Ну, ты, Ключкин, того. Совсем уже рехнулся. Я тебя чё, мозга за мозгу заехала? Ты своей молотилкой железной всю жратву смолотил, яйца, прям, с говном на скорлупе жрал и стерлядь с панцирем слопал. Зубищами своими, как жерновами работал, только хруст стоял, у меня аж волосы дыбом стояли, когда на тебя смотрел. У тебя взгляд был, как будто на голову мою нацелился, проглотить, значит, её после стерлядки.

– Ну, уж, прям, проглотить. Я чё тебе, людоед что ли, да и не вкусная она. Она у тебя воняет.

– Чё это вдруг завоняла? – Воронцов провёл ладонью по волосам, поднёс руку к носу, понюхал и сказал. – Вовсе и не воняет. И вообще, я не по настоящему сказал, так… к слову… фигу… фигу-орально, вот.

– Сам пошёл нафиг! – впервые услышав непонятное слово, возмутился Вася.

– Ну, ты даёшь, засранец. Я тебе фи-гу-ораль-но, – с расстановкой выговаривая слово, – а ты мне сразу дулю.

– Я чё ты мне фигу орально вот, значит…

– Так это слово такое фигу-ораль-ное.

– Вот и я тебе такое слово – фигу, значит, в глотку твою оральную.

– Ну, ты, падла, того, эт, значит! Я же тебе объясняю, что это слово такое, и называется оно фи-гу-о-раль-но, эт, значит, как бы спонарошку.

– А я тебе не спонарожку, а натурально фигу в твою харю оральную сейчас суну. На-ка вот, выкуси. – С этими словами Вася сунул под нос Воронцова дулю – комбинацию из трёх толстенных пальцев, – большого, всунутого меж указательным и длинным пальцами правой руки.

– С отпуска придёшь, на установку не возвращайся. Я как старший оператор заяву на тебя напишу, нафиг ты мне нужен такой… в бригаде моей. Вали, нафиг, в крекинг, там с тебя жир махом сплавится.

С Васи вмиг слетела спесь.

– Ну, ты, это… Аркадий Павлович, я же не со злобы, так… по глупости, значит, по недоразумению моему. А давай мировую, а?! У меня клюквенная настойка есть, – заискивающе проговорил Ключкин.

– Пошёл ты со своей настойкой… знаешь куда!.. – злобно взглянул на Васю Воронцов.

Гудзь, до сей поры стоящий за спиной Ключкина, услышавший слово настойка, оживился и подал голос из-за плеча Васи:

– Аркадий Павлович, Вася действительно без злобы. Он и у меня спрашивал про свои яйца и курицу. Ну, забыл человек, что поглотил всё, со всяким бывает. Я вот тоже иногда забываю, что куда положил. Или поклал? Как правильно-то?

– Говори выклал, так точно правильно, – ответил Вася, повернувшись лицом к соседу.

– Вчера выкладил, как пришёл домой от вас, три рубля с мелочью, сегодня найти не мог. Всё перерыл, как сквозь землю провалились.

– В холодильнике искал? – на полном серьёзе проговорил Вася.

– Не, не искал, – ответил Гудзь.

– Поищи, я тоже как-то деньги искал, а они в морозилке оказались. Монетки то ничего, выковырял, а бумажки рваться стали, пришлось размораживать… холодильник-то.

Атмосфера в комнате стала понемногу остывать.

– Ладно, тащи, давай свою настойку. Сегодня и завтра ещё выходной, после ночной-то. Можно по стаканчику.

После первого выпитого литра клюквенной настойки, Вася выложил на стол изюм, после трёх литров, закусывая очередной стакан настойки ранетками, купленными женой для повидла, спросил:

– А куда делась редиска?

– З-з-закусили в-в-водкой, – изрядно захмелев, ответил Гудзь.

– А ботва где, ежели съели? Ботва-то должна остаться.

– Остаться-то она, конечно, должна, только вот пшик, – развёл руками Воронцов. – Не осталась. Ты, Вася, её съел. В соль макал и всю съел.

Утром нового дня Вася проснулся в скверном настроении. Он снова бегал к Николаю Павловичу, требовал с него изюм и яблоки, грозился разнести весь его дом, если он не отдаст ему десять рублей за «украденные» семь литров клюквенной настойки.

Николай Павлович.

Слева за приборным щитом операторской скрипнула дверь, и тотчас послышались тяжёлые шаги.

– Воронцов, только он так тяжело ступает по земле, – подумал я, повернул голову в сторону ступеней, ведущих в технологический двор установки, и через пять секунд увидел виновника тех шагов, – старшего оператора установки каталитического риформинга Л-35/6 Аркадия Павловича. Грузно ступая, он вошёл в операторскую.

– Всем привет, – весело проговорил он, твёрдой походкой подошёл к операторскому столу и тяжело плюхнулся на свой бригадирский стул.

– Что-то ты весь раскраснелся. Прихватило что ли? – спросил его Анатолий Фёдорович Дорофеев.

– Нормально! По установке прошёлся… вверх да вниз, вот слегка и запыхался, – ответил Воронцов, таинственно улыбаясь.

– Запыхался, а сам лыбишься. Или чё увидел, – спросил его Дорофеев.

– Да, нормально всё. У вас-то как смена?

– И у нас всё нормально, я там написал в вахтовом журнале, замечаний нет.

Аркадий Павлович открыл журнал регистрации нарушений технологического режима, прочитал записи начальника установки и технолога, в вахтовом журнале познакомился с отчётом прошедшей операционной смены, расписался.

– Всё, можешь идти отдыхать, Анатолий Фёдорович, дежурство принял.

– Ну, будь здоров, – ответил Дорофеев и, пожав руку своему сменщику, пошёл на выход из операторской. Следом за ним пошла вся его бригада.

За ходом пересменки смотрела вся бригада Воронцова. Ничего необычно в этом не было, но Семён Петрович Лавренёв – старший машинист компрессорной установки, проработавший с Аркадием Павловичем двадцать три года, заметил в лице своего старшего оператора какую-то скрытую искру, которая стала разгораться, как только закрылась дверь за последним оператором бригады Дорофеева.

– Ты чё эт сёдня весёлый-то? – всматриваясь в глаза Воронцова, проговорил Лавренёв. – Никак девицу-красавицу встретил, и та шепнула тебе ласковое слово.

– В самую точку! – вскинув указательный палец, улыбнулся Воронцов. – Встретил, да ещё какую! Марь Палну… в гости пригласила.

– Это какая такая Марь Пална? – резко вскинув в сторону Воронцова голову, грозно и одновременно встревожено воскликнул Гудзь.

– Соседку твою, Николай Палыч. Ох и хороша женщина. Не женщина, а сливки! – одновременно тряхнув головой и сжатыми в кулаки руками, ответил Воронцов и, сладостно прикрыв глаза, потянул в себя воздух, как бы вбирая в себя аромат той, кем заинтриговал свою бригаду. – Жаль не взбитые, – добавил и горестно вздохнул, как бы сожалея о чём-то тайном, одновременно поглядывая на Николая Павловича, какую реакцию произвели на него его слова, в которых явно чувствовался скрытый подтекст. – Хороша!

– Хороша Маша, да не ваша! – исподлобья зыркнув на Воронцова, проговорил Гудзь и, церемонно отвернувшись от него, бурча что-то под нос, направился к технологическому щиту своего блока, и уже оттуда через минуту, как бы между делом проговорил. – А она-то что?

– Кто? – спросил его Воронцов.

– Марь Пална, кто ещё-то?

– А-а-а, вон ты о ком? Да я уж и забыл о ней, – хитро блеснув глазами, проговорил Воронцов. – Или растревожила? Так это не ко мне. Это ты к ней со своими вопросами. А если и сказала что, так это так… между нами, тебя то уже не касается. Своё ты уже упустил.

– И что такое я уже упустил? – приблизившись к столу оператора и заглядывая в лицо Воронцова, проговорил Гудзь.

– Подробности она тебе сама обскажет, если пустит на порог, а в остальном, поведанном мне Марь Палной, я перед тобой отчёт не должен держать. И не советчик я тебе, сам перебирай в своей памяти, чем не угодил женщине.

– И что ж такое интересного она вам обо мне рассказала, позвольте вас просить, уважаемый Аркадий Павлович? Чем это я не угодил ей?

– Ну, ты даёшь, Николай Павлович. Я что ли к ней с вареньем ходил.

После этих слов, вся бригада воззрилась на Воронцова, затем перевела взгляд на Николая Павловича, как бы спрашивая его: «О каком варенье говорит Аркадий Павлович, и какое оно имеет отношение к разговору?»

– Ну, чё засмотрелись-то? Не девица! – увидев на себе вопрошающий взгляд товарищей по бригаде, возмутился Гудзь. – Ну, ходил, ходил и чё, вам-то какое дело?

– Куда ходил-то Николай Павлович? Объясни толком. Можь наша помощь нужна? Так ты скажи, – участливо проговорил Ключкин, – все свои, не стесняйся.

– Какие уж тут теперь стеснения, коли растрезвонила всем, кому ни попадя, а на вид женщина как женщина… балаболка, – махнув рукой, ответил Гудзь. – Она ж напротив меня живёт, на одной площадке, и тоже одинокая. Вот и сходил к ней… просто… как к соседке… чайку попить, да поговорить. Чё тут такого. Да и было-то всего один раз.

– Да ты не тушуйся, Николай Павлович, рассказывай, – поддержав переминающегося с ноги на ногу товарища, проговорил Лавренёв. – Рассказывай, как оно было-то? Долго упиралась?

– Старый ты, пёс, Лавренёв. На пенсию скоро, а всё туда же, всё об том же! Я без всяких задних мыслей, а ты… аж всё настроение пропало рассказывать, – покачивая головой, с укором посмотрел на старшего машиниста Гудзь.

Поняв, что обидел товарища, Лавренёв подошёл к Гудзю и, положив на его плечо руку, с просительно-повинной ноткой проговорил: «Без обиды, не подумал, ты уж того… Николай Павлович, – не находя нужных слов, – сморозил, не подумавши».

– Ладно, чё уж тут, со всяким бывает, похлопав по руке Семёна Петровича, – примирительно ответил Николай Павлович. – Я ж только-то и хотел сказать, что один раз зашёл к ней, по её же просьбе… теперь вот знать буду, что Марь Пална хошь и красивая женщина, а стыда у неё совсем нет. Понял я, что она возомнила. Только мне от неё этого не надо… я же чисто по-соседски, – Гудзь посмотрела на товарищей по бригаде, помолчал несколько секунд, как бы думая, продолжать откровения, потом потёр подбородок и спокойно проговорил, – взял пол-литровую баночку смородишного варенья, томик стихов… ну… и пришёл. Чай попили, я ей стихи хорошие почитал вот и всё. Потом пошёл домой.

– А варенье-то при чём? Что-то я не понял, – спросил Гудзя Перелётов.

– Да, ни при чём. Она это всё. Я когда домой-то пошёл, она мне банку-то в руку прям и сунула: «Забыл, – сказала, – своё варенье!» – Я ей в ответ, не нужно оно мне, тебя угостить принёс, а она со злостью смотрела на меня и банку в руки совала. Ну, взял и пошёл. Вот и всё. А ты, Воронцов, – сочувственно посмотрев на старшего оператора, – с ехидцей ко мне, с мыслями своими дурацкими… похабными. Думаешь, не понял, куда метишь. У тебя только-то и разговоров как о бабах, как бы кого загрести, да в кровать завалить. Балабол ты, Воронцов.

– Мне, знаешь, как-то всё одно, варенье или стихи твои, не ко мне ходил, а к ней. Только она всё иначе рассказывала, – стал оправдываться Воронцов. – Попил, сказала, чаёк, баночку крышкой закрыл, книжечку подмышку и ушёл, а я думала, хоть намекнёт что к чему. Вот так и сказала. А кто из вас врёт… мне как-то это по́боку.

Николай Павлович с сочувствием посмотрел на Воронцова, покачал головой, как бы говоря: «Что с тебя взять?» – и пошёл к ступеням за операторским щитом, ведущим в технологический двор.

Александр Васильевич.

Александр Васильевич Перелётов уже никогда не улыбнётся своими некогда пухлыми, а ныне как-то мгновенно ссохшимися губами, и не посмотрит всегда серьёзными глазами на мир, в котором жил ещё три дня назад. Заострённый подбородок покойного, резко выделяющийся на его клиновидном лице при жизни, тянул уголки губ вниз, что придавало лицу некоторую скорбь и обиду на всех и вся. Сейчас же, когда Перелётов лежал в гробу, уголки его губ, скошенные вниз, выражали удивление и всем, прощающимся с покойным, казалось, что через миг он откроет глаза и спросит: «А что вы здесь делаете? Почему мои руки скрещены на груди, и почему в них зажжённая свеча?»

В комнате прощания, слева от одра, сидели на стульях пять человек, – четыре члена бригады, в которой до своей смерти работал Перелётов и Ольга Максимовна Еремеева – сожительница Александра Васильевича, ныне покойного.

– А я ему только неделю назад четыре колеса купила. Радовался. Говорил, как раз вовремя. Сокрушался, что скоро техосмотр, резина лысая, а денег нет. А мне-то, зачем они одной. Солить их что ли? – вздыхая, говорила Еремеева.

– Помер-то от чего? – спросил её Ключкин, в душе думая о другом, скорей бы закончилась церемония прощания и за стол.

– В Горный Алтай собирались поехать… этим летом… как в отпуск пойдём. Живём рядом с Алтайским краем, а вот… как-то не удосужились, И уже не удосужимся. Э-хе-хе, горюшко ты моё горькое! – тяжело вздохнула Ольга Максимовна. – Опять мыкать тебя буду одна одинёшенька. Раз в жизни попался хороший человек и тот… сгинул… сердешный ты мой! – горевала, но более жалела себя, нежели своего сожителя, ушедшего в расцвете лет в иной мир.

– Да-а-а! Жить бы, да жить человеку! Лет-то, поди, и пятидесяти не было, – проговорил Лавренёв.

– Кого там… какие пятьдесят… сорок три ему было, а вот, – показной скорбью наполнив губы, – сердцем слаб был, – ответила Еремеева.

– Так вроде не жаловался… на работе-то, – вступил в разговор Воронцов.

– Терпеливый был. Жизнь-то не шибко его баловала, научила. Хотя… как сказать… ежели посмотреть повнимательнее, то всё складно у него было. За границей побывал, денег привёз много, «Волгу» купил, а жизнь не удалась.

– Что ж так? – поинтересовался Воронцов.

– С женой был в какой-то арабской стране у Красного моря. Работали там, он машинистом на ихнем нефтекомбинате, она, вроде как, врачом там была.

– Жена? – удивился Воронцов. – Первый раз слышу, никогда он о ней не говорил.

– А что говорить-то. Сгинула там. Дело тёмное. Он сам ничего толком не знает. Говорил, что пошла купаться в море Красное и утонула, а так дело было или иначе, и утонула ли, неведомо. Тело-то не нашли. Может, украл её кто, говорил, красивая была и лет-то всего двадцать семь, а может, сама утёкла к какому-нибудь баю. Кто ж их разберёт… красавиц-то. Возвратился в Советский Союз, а жить-то и негде. У тестя до того жил… с женой своей… не пустили. «Видеть тебя не хотим», – сказали. Развернулся и к товарищу школьному. Тот пустил, вроде как бы и рад ему, а через неделю к жене своей приревновал и выгнал. Александр потом сказал мне, что слышал их разговор. Жена тому надоумила… друга-то его.

– Бывают такие. Вот у меня тоже друг был, в одном доме жили, так вот он…

– Погоди, Вася, – остановил Ключкина – Лавренёв. – Дай человеку высказаться.

– Хозяйка, катафалк приехал. Звать людей, чтобы гроб выносили.

– Зовите, что уж теперь, – ответила вошедшему в комнату мужчине Еремеева. – На всю жизнь не наглядишься, а говорить-то уже и не с кем. Помер сердешный.

До кладбища ехали молча. Рядом с гробом в катафалке сидели те же пять человек. В могилу гроб опустили друзья почившего, они же закрыли его землёй и установили деревянный крест, сделанный в своём доме Семёном Петровичем Лавренёвым. Завод обещал сварить оградку и памятник, но дальше обещаний дело не пошло.

За поминальным столом уместилось два десятка пришлых никому не ведомых людей.

– Откуда всё узнаю́т, и ведь одни древние бабки, ни одного старика, – думал Гудзь, поднося ложку с борщом ко рту.

Вероятно, так думали все, кроме Васи Ключкина, жадно запивающего стаканом компота засунутый в рот блин.

Рядом с ним Воронцов наливал из бутылки водку в стакан только что усевшейся за стол бабусе лет под девяносто.

– Хватит, бабушка, уже налив четверть стакана? – спросил он её.

– Хватит, милый, хватит! – ответила она, указательным пальцем левой руки постукивая по горлышку бутылки.

Стакан наполнился до краёв. Выпив водку маленькими глотками, бабуся взяла ложку и неторопливо стала поглощать борщ, потом так же неторопливо съела гуляш с картофельным пюре, выпила стакан компота, открыла сумку, до этого лежащую у неё на коленях, бросила в неё горсть конфет и вышла из-за стола. Всё было проделано чётко и заученными движениями.

По истончении потока людей, Ольга Максимовна поставила на стол тарелку с борщом, села перед ней на стул, молча налила полстакана водки, выпила и впервые за весь день заплакала. Выплакавшись, собралась, утёрла платком глаза и, ни к кому конкретно не обращаясь, сказала: «Сердце слабое у него было… у Александра-то… Обнял крепко и помер прям на мне».

Семён Петрович.

Семён Петрович Лавренёв, работая в ночную смену, всегда приносил в общий котёл шмат сала.

В ночную смену столовая не работала и мы всей бригадой собирали общий стол из того, что каждый приносил из дома, обычно это была банка консервов или жареная колбаса, – «Докторская» или «Молочная» которая продавалась в буфете нефтекомбината у проходной. Сахар, заварку для чая, картофель, лапшу и соль приносили по очереди и хранили всё в металлическом ящике под замком, вместе с посудой. Такие ящики были у каждой бригады. Готовили ужин все, – сегодня я, на следующую ночь Вася и так по очереди.

Как-то – в начале смены, Семён Петрович приняв вахту, зашёл в операторскую, волоча за собой мёртвую собаку.

– Ты зачем приволок дохлятину? – спросил его Вася.

– Это, Вася, не дохлятина, а шапка, – ответил Лавренёв. – Машина её задавила, я освежую, шкуру выделаю и шапку сошью, а потом на барахолку. Махом купят. Вишь, какая необычная расцветка. – Семён Петрович сунул собачку под нос Ключкину.

– Ну, ты того, осторожнее! – возмутился Вася, затем как-то необычно посмотрел на Лавренёва и громко проговорил. – А чё это ты вдруг, ни с того, ни с сего пешком потёпал? Ездил, ездил на автобусе от проходной до самой установки, а как стемнело, так пешочком пошёл. Думается мне, мужики, – посмотрев на членов бригады, – что Лавренёв уже давно собачку-то приметил, вот и порешил её. Что-то не видно, чтобы её задавила машина. Она чё дурная чтобы счёты с жизнью сводить? И шофера по территории ездят тихо. Нет, тут что-то не то!

Бригада воззрилась на Лавренёва, ожидая от него объяснений на обвинение выдвинутое Ключкиным.

– Вы чё это, мужики! Поверили трёпу Ключкина Я пешком-то пошёл потому что рано пришёл, что, думаю, стоять, да ждать автобус, когда можно спокойно пройтись прямиком до установки, а не ехать в давке.

– Днём-то тебе давка нипочём, а тут вдруг сдавили тебя. И вообще, – у Васи в голове промелькнула какая-то мысль, что проявилось в блеске его глаз – Братцы, так он нас всё время собачатиной кормил. То-то я удивлялся, почему у него сало какое-то тощее. Он собачек, верно, по ночам ловит, шкуру, значит, себе на шапки, а нам сало собачье. Ах ты, паразит… ты, паразит!

Лавренёв опешил и часто заморгал глазами, потом собрался с мыслями и спокойно проговорил:

– Давай, давай, трепись! Молоти языком, он без костей. И вообще, мужики, – обращаясь к бригаде, – Вася у нас, что угодно нагородит, лишь бы вы не ели моё сало. Один на него нацелился! Вспомните, как он его молотил… за ушами трещало!

– Трещало… как бы ни так! – с ухмылкой ответил Ключкин. – С чего оно трещать-то будет, сухарь что ли? Сало, оно и есть сало, ничего в нём необычного нет. Только вот скажи нам всем, пошто оно у тебя тонкое, как вовсе и не свиное, и белое уж очень… такое на базаре не продаётся. На базаре оно жёлтое, толстое и шкура у него толстая и с щетиной, а у тебя шкура тонкая и жуётся хорошо, так не бывает. Вот!

– Ну, шкура конечно, не у меня, у меня кожа, а у моей свинушки. А чистая и тонкая, потому как не держу я свиней год, а всего полгода… и кормлю не одной картошкой, а ещё и хлебушком, так как для себя содержу животину, а не для продажи. А ты, Вася, сало больше не ешь, что я приношу, а то ненароком в собачку превратишься. То, что тявкать будешь, так к этому все уже привыкли, а то, что шапка из тебя никудышная выйдет, так это как пить дать. В тебе одно говно, а шерсти пшик.

– Не очень-то и хочется твоего сала. Все люди как люди, кто колбасу, кто кусок мяса или курицы, а ты вечно сало тащишь, смотреть на него уже тошно. А то, что ем, так жрать-то хочется, вот волей-неволей и приходится есть твоё сало… и с закрытыми глазами, чтобы, значит, не полоснуло с него. Вот уже, – Вася провёл ребром ладони по шее, – где сидит твоя собачатина. Сам-то своё сало не ешь, давно обратил на это внимание. Всё норовишь мясо или курицу ухватить вилкой. Пошто так? Объясни народу!

Лавренёв стоял, хватал воздух ртом и не знал, что ответить. На помощь пришёл Гудзь.

– Мужики, вы чё это? Ни с того, ни с чего, на ровном месте перебранку устроили, – и непосредственно к Лавренёву. – Семён Петрович, а вот скажи, ты, где у свиньи сало вырезаешь? С живота или с жопы? И как, долго то место заживает?

Лавренёв воззрился на Николая Павловича, потом сглотнул застрявший в горле комок и с хрипотцой проговорил:

– Ты о чём это, Коля?

– Ты же сам рассказывал, что заваливаешь своего хряка, вырезаешь у него кусок сала, а потом зелёнкой.

Бригада грохнула от смеха.

– Вы чё, мужики? – переводя взгляд от одного на другого, проговорил Гудзь. – Он же сам рассказывал, вот я и поинтересовался. Больно наверно свинье-то.

– Ну, ты отчебучил Николай Павлович, – вытирая заслезившиеся от смеха глаза, – с живой свиньи сало. Это я слышу впервые, – проговорил Воронцов. – Ладно Витёк бы спросил, ему позволительно, он у нас самый молодой в бригаде и можно сказать человек не гражданский, а ты-то откуда такую муть выкопал? Вроде четвёртый десяток разменял, а ума, – постучав костяшками руки по своей голове, – ни бэ, ни мэ, ни кукареку!

– Ты вечно со своими подколками, Аркадий Палыч. Сам же, спрашивал Лавренёва. Расскажи, да расскажи, откуда сало со свиньи вырезаешь?

– Так разве ж я говорил, что с живой свиньи-то? Я же имел в виду уже зарезанную. А вообще-то хватит мужики, повеселились и буде. Работать надо, – и к Лавренёву. – А ты, Семён Петрович, собаку-то убери отсюда, у себя в насосной разделывай, да проверь горячий насос. В журнале написано, что подтекает он. Может быть, стоит перейти на резервный.

Все разошлись по своим рабочим местам.