Читать книгу Я думаю - Виктор Улин, Виктор Викторович Улин - Страница 4

Когда общий объем написанного за жизнь переваливает отметку 500 авторских листов (т.е. 20 миллионов знаков с учетом пробелов), а в творческом портфеле имеешь больше 100 полноценных произведений (от путевых заметок до психологических романов в жанре откровенной эротики), перестаешь следить за своими публикациями (особенно за теми, которые не приносят денег).

Но некоторые кажутся мне очень дорогими.

К подобным отношу несколько материалов, размещенных на сайте Евгения Берковича «Записки по еврейской истории».

Почему меня, русского по рождению, волнует тема?

Всю жизнь мне были близки сыны Израиля.

Первая школьная любовь Ирина А. была девятиклассницей с лицом жены плотника Иосифа.

Лучшими сокурсниками по матмех факультету ЛГУ (равно как и преподавателями-математиками) оказались евреи.

Евреем был мой задушевный друг поздних времен – профессор матфака БГУ Семен Израилевич Спивак, харизматический человек и глава местной общины. Я называл его «ребе», я наслаждался его обществом, мы могли разговаривать часами обо всем на свете. А уж сколько мы со Спиваком спили… то есть нет, прошу прощения, выпили – этого не смогу подсчитать.

Я всегда мечтал жить в Израиле, причем не только потому, что там нет ни осени, ни зимы, ни триколора.

Увы, в земле обетованной мне не суждено даже побывать…

Почему мне так близок этот народ, чем он привлекает?

Что нахожу я в потомках Сима, но не в сыновьях Хама?

Нахожу много, невольно сравниваю с характерным для моей нации, моего как бы родного социума, являющего лицо России.

Прежде всего это отношение к своим корням.

Не к белым березкам, разбитым дорогам и гульбе – а к тем, которые позволяли ощутить единение со своим народом даже во времена, когда не имелось физической родины.

Вопросы веры и неверия (отношение к которым определил писатель, чье имя носит Литературный институт) относятся к разряду тонких мировоззренческих категорий.

Народ, одним из первых нашедший единого Б-га, демонстрирует по отношению к нему высшую степень сдержанности, под которой кроется бездонная глубина.

И это не похоже на христиан, которые размахивают своим богом, как хозяйственной сумкой.

Уважение к еврейской нации побуждает меня писать об антисемитизме, хотя последний меня не касается.

Как художник слова я солидарен с Гейне, говорившим, что трещина мира проходит сквозь сердце поэта.

Художник не может быть националистом.

Этот тезис я выражал во многих произведениях, на нем стоял и буду стоять.

Истинное искусство должно затрагивать общечеловеческие проблемы, оно не имеет права выражать чаяния одной нации путем ущемления другой.

В противном случае искусство теряет право именоваться искусством, а выразитель – художником.

Идея узконациональная является античеловеческой и убивает все.

Классический пример тому дает германский фашизм.

За 12 лет своего существования на высоком экономическом уровне национал-социализм дал мировой культуре всего 2 имени: дирижер Герберт фон Караян и кинооператор-документалист Лени Рифеншталь. Но, во-первых, эти исключения лишь подтверждают правило. А во-вторых, ни дирижер, ни кинодокументалист не могут считаться художниками в высшем смысле слова: они ничего не создавали, только исполняли и регистрировали.

Мое личное отношение к национализму полностью оформилось в 1983 году, во дворе концлагеря Бухенвальд; оно выражено в одном из мемуарно-публицистических романов, позволю себе привести цитату:

…любой национализм <…> имеет один и тот же конечный пункт:

Ребристые, как кошачье нёбо, жерла печей крематория.

Название этого очерка затрагивает тему, которая не становится второстепенной с течением времени.

Ведь если любой национализм плох, то антисемитизм просто омерзителен.

Писать об антисемитизме еврею трудно; его всегда могут обвинить в предвзятости.

А я русский и могу говорить все, что думаю.

До сих пор дискутируется мнение о том, был ли в СССР антисемитизм.

Иногда вопрос ставится шире: в чем корни антисемитизма как одного из отвратительных видов неприятия чужой нации и ее менталитета?

Я не буду рассуждать о других странах, мне достаточно России.

Мой русский народ обладает рядом замечательных черт; ни с чем не сравнятся таинства русской души, ее широта и щедрость.

Но, увы, сверху лежит другое.

Не только в анекдоте 2 русских = попойка + драка.

Моя нация никогда не жила по-человечески; ее образом жизни были тупой физический труд в будни и кровавые бои по праздникам.

Труд – рабский из рабских, труд ради самого труда, достойный лишь каких-нибудь пчел или муравьев. А бои отличались разнообразием: стенка на стенку, конец на конец, село на село, брат на брата, сын на отца, муж на жену… С кулаками, вилами, косами – с чем попадет под руку.

Розовощекий барин Тургенев рисовал пейзан на лоне природы; ему кто-то верит до сих пор. Хотя умильные Хори и Калинычи к истинным крестьянам XIX века – скотоподобному быдлу с кулаками вместо мозгов – имеют отношение не большее, чем «Если завтра война…» к реальной бойне.

Желчный доктор Чехов писал русскую деревню иначе – красками не акриловыми, а живыми. От его крестьян становится страшно.

Российский народ жил по Домострою – системе, в основе которой лежит насилие старшего над младшим, мужчины над женщиной, дурака над умным.

Главной иудейской истиной видится принцип «не делай другим того, чего не хочешь испытать сам», а главной заповедью – «возлюби ближнего».

Тип отношения к близким кажется мне определяющим для народа как сущности.

Чего бы мне ни говорили, я не могу представить себе еврея – самого грубого из одесских амбалов – который пинал бы сапогом в грудь свою беременную жену.

(А вот Толстовского мужичка, «сеятеля и хранителя» – сколько угодно.)

Мне нравится словарный запас еврейских имен.

Был у меня в 70-х годах знакомый мальчик, которого сейчас зовут Юрием Самуиловичем Смолиным.

Тогда ему исполнилось лет 5, он был просто «Юрочка».

Уменьшительные варианты еврейских имен всегда приводили в восторг.

Многое общеизвестно; не найду человека, который не знал бы, что к Семену обращаются как к Сёме, Ефима зовут Фимой, а Давид – это просто Додик.

Но, возможно, не каждый сразу вспомнит такие соответствия:

Бенцион – Беня,

Израиль – Изя,

Моисей – Мося,

Самуил – Муля,

Соломон – Шлёма…

И, уверен, мало кто сразу сообразит, что «Люся» – это… Илья.

Еврейская семья – это уникальное явление.

Моя дружба со Спиваком не ограничивалась самим профессором; у меня училась его дочь Юля, я знал его сына Гришу, тоже математика – общаясь с детьми Семена Израилевича, я порой ощущал причастность к его семье.

При кажущейся значимости «церковного» брака русский социум в основной массе семью не ставил ни во что.

Детей исконно звали «Ваньками-Маньками-Таньками», выражая презрение и к имени и к человеку.

Маленького Смолина русская бабушка кликала бы Юркой, но не «Юрочкой»; почувствуйте суффиксальную нюансировку!

Стоит ли говорить о том, могла ли российская масса любить народ, ласково обращающийся к своим Марикам, Шмуликам, Юдикам…

Русский антисемитизм был основан на неприятии образа жизни иудейской нации.

Одним из главных обвинений в адрес евреев всегда звучало то, что они слишком сильно поддерживают друг друга.

Но за кого было держаться иудею? за русского Ваню, который и сам себя любит лишь по праздникам, да и то до первой рюмки?

В советские времена, на первый взгляд, все перевернулось.

Революцию делали солдаты и матросы – бывшие крестьяне с инстинктами простейших. Они могли сокрушить полмира, но оставались инфузориями, способными лишь тупо стремиться к свету. А свет включили евреи: адвокаты, провизоры, портные – которые представляли самый угнетаемый пласт Российской империи.

Они толкнули массы вперед и поднялись на результатах. Тот же Бронштейн не стал бы Троцким, не возьмись руководить армией.

Евреи всегда умели думать, в то время как почти все остальные – только махать.

Кулаками, флагами, понятиями – чем угодно, но махать, а не думать.

В СССР евреи занимали ключевые посты; даже величайший в мире Московский метрополитен носил имя наркома путей сообщений Лазаря Моисеевича Кагановича. А многие высшие функционеры имели еврейских жен, тем самым определяя национальность своих детей.

Однако это благоденствие, я полагаю, было кажущимся.

Советский союз считался образцом реализованной дружбы народов, но та дружба заставляла вспомнить анекдот, где армянин под руки с русским, узбеком и латышом идет бить грузин.

Мне кажется иезуитской национальная политика Ленина, строившего РСФСР по принципам, которые сейчас видны в «субъектах РФ».

Никакие две нации не могут жить в дружбе, разделенные административно по национальному признаку.

Никакая нация не удержится от подавления других, объявленная «коренной».

(Увы, могу говорить о том со знанием дела, по факту рождения будучи привязанным к одному из худших субъектов РФ – интернациональному по составу и национальному по статусу.

Республика Башкортостан – это символ пещерного национализма.

Нетерпимость государственного уровня, основанная на факте происхождения, не позволяет здесь достичь хоть каких-то высот человеку некоренной национальности.

Поэтому отсюда уехали все, кто могли: латыши в Латвию, немцы в Германию, евреи – в Израиль.

Нет спасения лишь русским, потому что мы чужие в самой нынешней России.)

А между тем все люди – братья.

Относительно антисемитизма позднейших советских времен я имею мнение, основанное на личных опытах.

(Вообще я всегда имел свое мнение обо всем.

Даже об автомобилях, которых за жизнь сменил 13 штук.

Так, «БМВ» – машина великолепная, но в ней ощущаешь себя сидящим на асфальте.

«Рено» имеет подвеску, идеальную для наших дорог. Однако, вопреки марке «автомобиля для нищих», это машина для тех, кто не считает денег. Ведь по истечении гарантийного срока у любого «Рено» сломается все – от защелки подлокотника до компрессора кондиционера.

Про марку «ВАЗ» я промолчу; для характеристики этих «автомобилей» потребуются пласты словарного запаса, которые придется заменять звездочками.)

Учился я в Ленинграде.

Город-порт находился на переднем крае фронта, которым отгородила себя от всего мира страна победившего социализма. Творившееся там в 70-80-е может показаться страшным сном.

Аббревиатура «КГБ» («ВЧК», «ГПУ», «НКВД», «МГБ», «ФСБ», что там придумают еще…) у любого нормального человека вызывает, мягко говоря… неприязнь.

Но если в Уфе гэбэшники ловили поэтов на высказываниях, то в Ленинграде все шло серьезней.

Моя сокурсница познакомилась с парижанином, пощебетала с ним в кафетерии Эрмитажа, на прощание дала свой адрес (что считалось естественным для цивилизованных людей ХХ века). Через полгода француз, не имев в виду плохого, поздравил мою подругу с Новым годом. Открытку увидел ее отец, работавший в институте Рентгена, и едва не получил инфаркт, поскольку несанкционированная «связь с иностранцем» как преступление против строя в СССР шла лишь на пару уровней ниже самого страшного – хранения иностранной валюты.

Но причем тут антисемитизм?

Да при том, что КГБ как главная дубина режима сильнее прочих громил евреев.

«Искусство оставаться евреем», как говорил герой одного из моих рассказов, было сложным.

В книге, посвященной математику Денису Артемьевичу Владимирову, я писал, что все русские математики ХХ века были евреями.

Да и не математики тоже; в социуме победившей черни шел геноцид лучших, делалось нивелирование мировоззрений, велось снижение интеллекта до уровня масс. В такой среде сохранить себя могли лишь представители народа, имевшего тысячелетний опыт борьбы за выживание. Поэтому евреями были и физики и химики, и другие ученые, даже просто толковые инженеры.

Чтобы быть евреем, требовались и мужество и хитрость.

В 70-е годы не существовало дипломатических отношений между СССР и Израилем – страна официально аттестовалась врагом, поскольку боролась с просоветскими арабами. А отъезжающие на историческую родину (которые все-таки находились!) объявлялись предателями и поведением своим бросали тень даже на близких друзей, не говоря о родных.

(Хотя предать можно лишь то, чему был предан и что не предало тебя самого; о том я думаю всякий раз, когда меня аттестуют «предателем родины».)

Приведу один случай; он был упомянут в одной из моих книг, но не все читатели читали всё.

Моим сокурсником был еврей *** – замечательный парень, который мог служить образцом скромности и интеллекта. Семья решила отъехать в Израиль, едва сын получит диплом ЛГУ. Отец работал в «закрытом» институте, оттуда уволился заранее (кажется, за год до отъезда) – чтобы выдержать «карантин». То есть не выезжать до истечения срока секретности материалов, к которым имел доступ.

(Хотя – не боюсь повторить уже где-то написанное – убей меня гром, если я пойму, какие «секреты» могли быть у страны, которая сама украла все: от атомной бомбы до бюстгальтера с застежкой спереди!)

Процедура была соблюдена, но случился «прокол». Весной 1981-го в Ленинград приехал кто-то из земли обетованной, родственники решили встретиться. Не подумав, сошлись на Невском проспекте, где шныряли андроповские шпики.

Бойкие ребята из КГБ, работавшие «по евреям», получали звания и генеральские дачи, борьба с диссидентами в СССР стояла на высоте.

Отец сокурсника диссидентом не был, равно как не мог считаться шпионом – он просто хотел узнать, как живется людям в Израиле…

Но до сих пор, когда мне доводится по нужде читать какой-нибудь сверхпатриотический текст, посвященный войскам ГБ, то я вижу…

Вижу не красивые кремлевские стены, за которыми сидят те, которых прихвостни со «щитами и мечами» защищают от собственного народа – вижу дрожащие руки своего сокурсника.

Его исключили из ВЛКСМ и отчислили из ЛГУ.

(Сейчас сын «нехорошего» отца (выпущенного из лагеря в 1986), завершив образование в университете штата Мэриленд, имеет местом жительства Вашингтон и пишет мне из самолета по пути из Венеции в Брюссель.)

Конечно, отношение к евреям, уезжающим на ПМЖ в Израиль, можно было объяснить тем, что они учились бесплатно и даже получали стипендию, а потом, не отработав образования, покидали страну.

Но я не возьмусь рассуждать о государстве, которое десятилетиями безвозмездно кормило половину Африки, однако не заботилось о достойной жизни своих граждан, составляющих интеллектуальную вершину социума.

Поступил на матмех ЛГУ я в 1976; наш курс был одним из последних «еврейских», детей Израиля училось много. Из предосторожности в свете усиливающегося антисемитизма почти все они числились русскими. Насколько помню, евреями писались всего несколько человек: Лёня Овэс, Боря Соломяк, Гриша Бомаш, Леня Михлин, Миша Чеповецкий, Шура Кулик-Гуревич – я их уважал за смелость.

В последующие годы число евреев на матмехе строго ограничивалось.

Летом 1982 года, уже как аспирант, я был командиром студенческого отряда – общественной приемной комиссии. Разумеется, «бойцы» ОПК не играли роли в процессе принятия решений, лишь осуществляли техническое обеспечение: носили бумажки и оберегали порядок – но все знали всё. Например, не было секретом, что из всех медалистов-иудеев достойным «пятерки» за письменную оказался лишь абитуриент Рабинович (характерная фамилия пришлась как нельзя кстати), остальным балл занизили, то же происходило на следующих экзаменах.

И на матмех не поступил умнейший парень, прирожденный математик Миша, сын моего будущего сослуживца по матфаку БГУ Израиля Айзиковича Соломеща.

Латентный антисемитизм являлся неким способом перераспределения благ, которых на закате «застойного» периода уже катастрофически не хватало.

Перенесусь в период моего второго высшего образования.

В наши каждый редкий белорус знает имя «Анатоль Кудлаты».

Белорусский поэт, прозаик, публицист, бард и общественный деятель Анатолий Алексеевич Кудласевич был моим сокурсником на заочном отделении Литературного института имени М.Горького Союза писателей СССР в 1989-1994 г.г.

Мы дружили в те времена, поддерживаем связь в нынешние.

Но не все знают, что Толины стихи 3 или даже 4 раза возвращали с творческого конкурса на поступление лишь потому, что по фамилии его принимали за еврея.

Количество евреев в Литинституте было строго лимитировано, у нас на курсе позволили учиться только Лизе.