Читать книгу Теща - Виктор Улин, Виктор Викторович Улин - Страница 12

В том, наверное, крылся главный парадокс моего мальчишества.

Мы росли нормальными человеческими темпами, наши гормоны зрели вовремя, мы ощущали функционирование своих органов – но понятия не имели, зачем они нужны.

Подсознательно я догадывался, что природа интереса основана на различии между мальчиками и девочками. А оно – это различие – крылось в том, что прячут даже малые дети в песочнице.

Что именно скрывают мальчики, я знал, поскольку и сам все это скрывал.

Но к своему стыду, доучившись до восьмого класса, я ни разу не видел девочки без трусиков.

До школы я сидел дома, в детский сад не ходил: тогда с нами еще жили дедушка и бабушка. Главный источник первых знаний, появляющихся в момент безопасного восприятия, прошел мимо меня.

Кое-какие элементы женского тела в определенный момент я стал представлять, разглядывая одноклассниц.

Однажды после летних каникул у девчонок обнаружились выпуклости на груди. Кому-то из повезло больше, кому-то меньше, но кое-чем могли похвастаться все. Эти новые части знакомых тел сделались предметом повышенного интереса со стороны мальчишек.

Надо признаться что и мне порой хотелось потрогать Розу Харитонову, самую заманчивую из всех. Но я долго сдерживался – то ли от нерешительности, то ли от несвоевременности.

Разумеется, грудь имелась у каждой из окружавших у меня женщин: от матери до учительниц, даже у пионервожатой Марины. Но, никогда в жизни не прикасавшись к этим местам, я представлял молочные железы твердыми, как камень. Точнее, как гипс на статуе не то пионерки не то колхозницы без весла в детском парке имени революционера Ивана Якутова, располагавшемся недалеко от моего дома.

Когда я наконец очень осторожно ткнул указательным пальцем в Розину выпуклость, то оказалось, что, вопреки моим прежним представлениям, женская грудь очень даже мягкая. Правда, мгновенный ответный удар кулаком по лбу оказался очень жестким и от дальнейшего исследования я воздержался.

Ограничился визуальным наблюдением.

Некоторые девчонки, не обзаведясь чем-то серьезным, обходились без лифчиков – у них на физкультуре через трико проступали соски, очень выразительные на вид. Они казались не гипсовыми, а вовсе железными, но трогать их не решался даже отморозок Дербак.

Грудь, конечно, не являлась единственным привлекательным местом. Тогдашняя мода на мини сделала юбки короче черных фартуков, оголяла ноги так, что то и дело показывалась плотная часть колготок – «трусики», которые соединялись с чулками.

Но таящееся там по-прежнему оставалось загадкой.

Распаленный ежедневными упражнениями, в школе я стал тискать взглядами одноклассниц.

С точки зрения шанса познать главную тайну – которую, как я понял позже, наиболее смелые узнавали в безбашенном возрасте – все оставались одинаково неприступными.

Будучи тихим и скромным, я никогда не стоял в рядах секс-символов.

Однако определенные романтические опыты, как ни странно, имел.

Возможно, они были обусловлены тем, что в нашей отвратительной со всех других точек зрения школе №9 все-таки не сильно порицалась дружба с девчонками. В любом возрасте и в любых проявлениях. Если в иных мальчишку, не презиравшего открыто одноклассниц, подвергали обструкции, то у нас такому грозило лишь прозвище «девчачий пастух» – необидное, порой даже уважительное.

В первом классе – уже не помню, почему – наша учительница Анна Афанасьевна посадила меня на последнюю парту, а в соседки определила Люду Потапову. Неразвитую, заторможенную будущую двоечницу с длинными толстыми темно-русыми косами.

У Люды было необоснованно выразительное лицо – не потому, что что-то выражало, а ошеломительное от отсутствия мысли – и огромные глаза. Стоит признать, что больше таких не видел ни разу в жизни, а за четверть века приработков в университете женских глаз я видел больше, чем достаточно.

Но, конечно, в первом классе меня привлекали не Людины глаза, а она сама. Ведь, как я уже говорил, в детский сад я не ходил и никогда не видел вблизи настоящую девочку. Поэтому Людой я был увлечен как новой сущностью в целом.

Я ей тоже чем-то нравился, мы по-детски увлеклись друг другом, даже признавались в любви.

До сих пор помню, как на чаепитии – «выпускном вечере» – по случаю окончания первого класса мы с Людой объявили себя женихом и невестой и даже целовались напоказ. Причем по-взрослому, в губы.

Глазастая Потапова, конечно, была пробково глупа и не дотягивала до моего уровня; во втором классе я пошел на повышение.

Меня пересадили ближе к доске, на середину ряда. Соседкой по парте оказалась Света Капитанова.

Эта была умненькой, рыженькой, имела веселенькие веснушки, два тонких хвостика с бантиками и задорную челочку. Всем своим обликом она напоминала мартышку из мультфильма про 38 попугаев; в ней кипела сама жизнь.

Надо ли говорить, что Люду я забыл и влюбился в Свету.

Она ответила взаимностью, весь второй класс мы любили друг друга. Хотя с Капитановой не целовались: возраст уже начал диктовать приличия.

Через двадцать два года после окончания школы я узнал, что волоокая Люда умерла от внематочной беременности, а энергичная Света – от сердечной недостаточности. Или наоборот, что мало меняет суть: девчонки, пытавшиеся хоть на год соединить свою жизнь со мной, кончили плохо.

Правда, неудачными оказались лишь опыты первых двух, остальным повезло больше.

Но остальных было слишком мало для репрезентативной выборки, о чем я вспомню позже.

В третьем классе стало ясно, что я – прирожденный отличник.

Отличник не от усердия и не по призванию, а просто по образу отношения к жизни как таковой.

Меня пересадили к самой доске и в соседки определили Таню Авдеенко.

Эта девчонка с круглыми черными глазами была в меру умной, но без меры болтливой; меня определили к ней для демпфирования как человека сдержанного и молчаливого.

Надо сказать, что выбор оказался правильным. С Таней мы прожили в мире и согласии целых шесть лет, просидели на одной и той же парте, первой в ближнем к двери ряду.

И именно с ней я прошел все эволюции отношений – точнее, восприятия противоположного пола.

Сама по себе Таня была не высокой и не низкой, не полной и не тонкой, не красавицей и не дурнушкой, в общем, среднестатистической девчонкой, в которое есть все, кроме изюминки.

Но она росла и развивалась в непосредственной близости, превращалась из позавчерашней детсадовки в маленькую женщину на моих глазах.

Другие девчонки были привлекательнее, но Таня всегда была рядом, я относился к ней как к своей собственности, часто выручал подсказками на уроках, чему она оставалась благодарна.

На Танином примере я наблюдал великий закон перехода количественных изменений в качественные при сохранении неразрывности времени.

Нет, конечно, я лукавлю относительно, наполняю мировосприятие мальчишки мыслями зрелого профессора.

Ничего я не наблюдал и ни о каких законах не думал.

Просто видел, как меняется соседка, непрерывно изо дня в день, но скачкообразно от класса к классу, порой даже от четверти к четверти после каникулярных промежутков.

Таня развивалась, оснащалась новыми изгибами, под школьной формой у нее начинала вырастать грудь, наливались ноги.

Да, ее ноги менялись с наибольшей производной. И самой ударной из перемен оказалась резкая смена колготок – когда вместо привычных с туманных времен первого класса сероватых рубчатых на ней появились чисто женские.

Золотистые капроновые, причем такие тонкие, что через них были видны царапины на ее коленках, вдруг оказавшихся очень круглыми и очень красивыми.

Думаю, что, колготки у всех девчонок были примерно одинаковы, но Танины казались самыми лучшими. И ее ноги тоже казались лучшими из всех. Вероятно, потому, что она была мне как некая непознанная, но очень верная супруга.

И, кроме того, от Тани часто пахло влажным теплым капроном, чего у других девчонок я не замечал – хотя, возможно, лишь потому, что ни с кем не оказывался близко.

Так или иначе, но в седьмом классе я едва не окосел, пожирая Танины ноги глазами на всех уроках, где это представлялось возможным.

Мне очень хотелось потрогать ее коленку хоть одним пальцем, но я этого не делал, справедливо подозревая, что получу по лбу и от нее. Но смотреть она запретить не могла, хотя замечала мои голодные взгляды.

А вечером, запершись в туалете, я делал с Таней все, что хотел.

Сидя на уютном унитазе, фантазировал, как она оказывается в моей комнате. Как я расстегиваю черные гладкие пуговицы на спине ее коричневого школьного платья, стаскиваю его через голову. Как снимаю с нее лифчик – возможно даже тот, который лежал на чердаке, поскольку Танины грудки были небольшими и он наверняка пришелся бы ей впору. Как, задыхаясь от знакомого капронового запаха, стягиваю колготки, затем трусики белого цвета… Белого потому, что такие чаще других сушила на веревке моя мать.

Затем, когда Таня остается голой – какой ее не видел никто в нашем классе – я осторожно кладу ее на кровать. По очереди трогаю ее груди – соски на которых тверды, как железо, и имеют сливочный вкус: это представление, не опровергнутое Розой Харитоновой, у меня осталось. Спускаюсь ниже и раздвигаю ее ноги – не толстые и не худые – и наконец рассматриваю то место, которым наслаждался через толстушкин купальник.

А потом…

Что именно надо делать с Таней потом, я не представлял даже приблизительно.

Процесс размножения живых существ в учебниках биологии ограничивался пестиками и тычинками или делением амеб.

Я завидовал одноклассникам, имевшим сестер; они-то наверняка знали больше моего.