Читать книгу Ошибка - Виктор Улин, Виктор Викторович Улин - Страница 8

Впрочем, Хаканов ниоткуда не появлялся. Он, как и я, родился в этом городе – и мы с им даже несколько лет учились в одной школе. Пока его не перевели в другую из-за полного отсутствия способностей к английскому языку; наша была специальной. Я знал, что вырос он в торгашеской семье: отец его в семидесятые годы возглавлял крупнейший городской универмаг, потом проворовался и едва не сел – такие дела тогда случались редко, шумели громко и сильно волновали умы обывателей – затем исчез со сцены. Пока я учился в Москве, мои детские связи практически оборвались; само собой разумеется, что и Хакановский след я потерял.

Занявшись торговым бизнесом, я в общем случайно узнал, что Хаканов сделался челноком, потом, как мы с Олегом, начал крутиться как-то еще, но пути наши не пересекались и я им абсолютно не интересовался.

До тех пор, пока он вдруг сам не нашел меня. Пригласил к себе домой и предложил вложить в мой магазин довольно крупную сумму денег.

Мы выпили бутылку его коньяка – кстати, довольно хорошего – и разошлись фактически партнерами. В его желании я не видел никакого подвоха, тем более, что мои капиталы оставались неизмеримо более весомыми. Но тем не менее я ощущал, что бизнес остро нуждается в притоке оборотных средств и обрадовался внезапно найденному компаньону.

Я думал, что он, как и многие, приходившие и уходившие прежде, даст деньги под процент, удовлетворившись распиской, но он попросил – в целях спокойствия, по его выражению – чтобы я сделал его официальным соучредителем фирмы. Не для реального участия в делах, а лишь для порядка.

Я не имел ничего против Хаканова; в школе он никогда не был мне симпатичен, но в бизнесе руководствуются не симпатиями, а расчетом – полный идиот, даже ощущая медленное угасание фирмы, я все еще считал себя бизнесменом. И совершено спокойно принял его условия, сделал перерегистрацию и внес его в состав участников ООО, справедливо распределив наши доли.

Надо сказать, что вливание живых денег в самом деле гальванизировало дело. Я закупил партию нового товара, который начал расходиться, снова появился быстрый оборот и я уже совершенно не сомневался в том, что выплыву без Олега.

Тем более, что Хаканов действительно не вмешивался в дела; раз в месяц я привозил ему домой положенные пять процентов, мы несерьезно беседовали о делах, и этим все ограничивалось.

Я пребывал в эйфорических эмпиреях, по-прежнему ощущая себя твердо стоящим на земле. Пока позапрошлым летом не произошла катастрофа.

Такая, которой я не ожидал никогда.

Мы с Анечкой, как уже привыкли за последние годы, улетели отдыхать. На Канарские острова, к океану, около которого круглый год держалась средняя температура: с ее сердцем нельзя было ездить в действительно жаркие края вроде Египта или Эмиратов.

Улетел я обеспеченным и уверенным человеком. А вернувшись, нашел себя нищим.

Правда, не сразу.

По возвращении меня ожидала всего лишь мелкая неприятная новость: во время моего отсутствия магазин навестила проверка налоговой полиции, хотя я вел дела достаточно открыто и не имел явных причин для каких-то обысков.

Однако документацию все-таки арестовали, хотя и вернули через несколько дней. Не наложив даже никакого минимального штрафа за оплошность.

Я прекрасно знал о мелких погрешностях в новой кассовой книге: круглозадая бухгалтерша Ленка, несмотря на россказни о своей опытности, за многие месяцы ужасно запустила всю документацию; я собирался ее менять, но периодические, хоть и редкие занятия сексом с нею понуждали откладывать неприятную акцию на потом.

Вот это отсутствие штрафов меня насторожило, и я сам наведался в налоговую – и там с удивлением узнал, что никакой проверки в наш магазин не посылалось. Откуда взялись два наглых парня в полицейской форме и с автоматами – этого никто не смог объяснить.

Мне бы тут вспомнить давние хвастливые слова Хаканова о том, что у него есть «прихваты» во всех службах города, включая налоговую полицию, но я не вспомнил.

И все еще некоторое время не принимал случившегося всерьез. Пока не ткнулся лбом во внезапно выросшую стену. Пришел черед платить аренду, и банк вдруг не принял платежки с моей подписью – она была зарегистрирована одна, бухгалтер не предусматривался.

Обескураженная Ленка сказала, что ей ничего не объяснили, заявив лишь, что в нашей фирме теперь другой директор.

Не разбираясь, я пошел не в банк, а сразу в отдел регистрации юридических лиц своей налоговой инспекции – и там, к своему полному ужасу и непониманию узнал, что в нашем ООО директором числится Хаканов, да и вообще он стал единственным его участником. Я не верил ушам и глазам; если бы подо мной провалился пол, я бы удивился меньше. Не веря происходящему, я продолжал тупо сидеть в кабинете – инспектор, не зная, как от меня избавиться, показала аккуратно подшитые новый устав и учредительный договор, и протокол собрания участников, то есть нас и Хаканова, на котором я по собственному желания был выведен из состава.

Все еще не понимая происшедшего, я помчался в районную администрацию – там мне продемонстрировали то же самое плюс договор переуступки доли и мое заявление о выходе из состава ООО, напечатанное на принтере, но подписанное мной. И вообще на всех документах – на протоколе и договоре, в частности, стояли мои подписи.

Тут я понял, что Хаканов оказался подлецом, какого я в нем не предполагал. И разъярился, но все еще не проникся подлинной серьезностью ситуации. Я решил, что он просто нагло подделал мою подпись, которая была, надо сказать, довольно сложной и любая экспертиза выявила бы мошенничество.

Злой и взбешенный предательством компаньона, но еще не видящий сокрушительных последствий, я возвратился в магазин, и только входя в свой кабинет, вдруг вспомнил ужасную вещь.

Настолько ужасную, что волосы в прямом смысле встали дыбом, а ноги отказались держать. Плюхнувшись в кресло и ощущая небывалую, прежде сердечную боль и какое-то совершенно незнакомое жжение в глазах, точно они распухли и хотели вывалиться прочь, я посидел несколько минут, потом прошел в бухгалтерию, запер за собой дверь и начал допрос с пристрастием.

Дело в том, что уезжал я часто. И поскольку не назначал вместо себя никого официально, всегда оставлял достаточное количество чистых листов со своей подписью в нужном месте. Для различных платежей: за товар и всяких других неожиданных – которые могли возникнуть без меня. Я доверял прежнему бухгалтеру и ни о чем не беспокоился; по моему возвращению она всегда отчитывалась о напечатанных платежных поручениях и возвращала мне оставшиеся неиспользованными листы, которые мы тут же рвали. Насколько я знал, так поступали практически все директора предприятий: назначение своего преемника хотя бы на время всегда требовало нудного оформления документов в банке, а бухгалтеры всегда пользовались неограниченным доверием; с иными просто никто не работал.

Улетая с Анечкой на Канары, я привычно оставил подписанные листы Ленке: у меня не было причин не доверять ей.

И сейчас, с ужасом и ненавистью глядя на эту лупоглазую дуру, я относительно спокойно поинтересовался, какие конкретно документы забрали для «проверки» наглые автоматчики, и все ли вернули потом.

Она утверждала, что все до единого. Но когда я спросил, где чистые листы с моей подписью, Ленка захлопала глупыми глазищами и ничего не сказала. Она держала их в общей куче с текущей документацией, не унеся домой или хотя бы не спрятав куда-нибудь, и спокойно позволила забрать вместе с остальными. И, как утверждала, забыла проверить наличие, когда в двух коробках из-под бумаги документы принесли назад.

Мне хотелось ее задушить, но я понимал, что это уже поздно. Я даже не обозвал ее ни дурой, ни падшей женщиной; в происшедшем не было ее фактической вины. Виноват был лишь я, строящий из ошибок дорогу в ад. Но так или иначе, листы с моей подписью исчезли – вот только теперь я вспомнил похвальбу Хаканова о своих дружках и понял истинную цель полицейской операции.

Следовало сразу предпринять решительные меры. Нанять хорошего адвоката и начать превентивные действия, но я был словно парализован. Никто никогда не поступал со мной так подло; я просто не верил, что не с кем-то, а именно со мной, не обманувшим за всю свою жизнь никого, можно так расправиться.

Вместо адвоката я позвонил Хаканову и встретился с ним в его машине – и он, совершенно изменившись и будучи абсолютно не похожим на прежнего моего партнера, нагло продемонстрировал ксерокопии документов, которые я уже видел, и сказал, чтобы я убирался из магазина, пока он не предъявил еще кое-что.

Я не стал его слушать. В магазине никто ничего не знал, кроме глупой Ленки – и я, пользуясь прежними правами директора, без объяснения уволил ее и всех остальных сотрудников, забрал печати, а магазин закрыл. Словно это могло чем-то помочь.

Вот тогда, тогда-то мне и нужно было убить Хаканова. Пусть не самому, а наняв киллера – ведь я располагал довольно большими деньгами – но именно тогда, а не сейчас. Поняв его зловещую силу и полную бесполезность борьбы законными средствами. Только физическое устранение мерзавца могло спасти меня и предотвратить все страшные события, которые последовали дальше. Если вспомнить честно, то ворочаясь без сна около безмятежно спящей Анечки, в те дни я уже думал об убийстве. Но как о чем-то отвлеченном, не мною совершаемом. Серьезно я не представлял себя убийцей, даже если бы акт совершился чужими руками за мои деньги; с детства я был достаточно нервным и чувствительным, и дожив до сорока с лишним лет, все еще мог запросто плакать от хорошей музыки – и не с моим характером казалось идти на такие меры. Я знал – так виделось мне тогда – что даже если я смогу уничтожить подлого компаньона, то не проживу и нескольких часов после этого, задушенный тяжестью противочеловеческого поступка. Пойду сдаваться в милицию и тем самым полностью поломаю себе жизнь, в которой пока все-таки не произошло необратимых перемен. Вот если бы Хаканов сам по себе попал в автокатастрофу, или с ним случилось еще что-нибудь – тогда другое дело…

И я отсиживался, затаившись и не зная, что предпринять. Полагая, что все рассосется само собой, а при любом серьезном разбирательстве всплывет подлог.

А еще через несколько дней меня вызвали повесткой в отдел борьбы с экономическими преступлениями местного РОВД. Там предъявили новые документы: напечатанные так же на принтере и подписанные якобы мною расписки о взятии в долг различных сумм денег не у одного Хаканова, а у нескольких человек на общую сумму около восьмисот тысяч долларов. По масштабам нашего города это представлялось делом века.

Дрожащими руками, царапая и разрывая бумагу, остро сожалея, что так и не нанял адвоката и теперь оказался вынужденным выкручиваться сам, я писал объяснения, не зная, как лучше мотивировать свои действия: изложить правду о том, что считаю документы поддельными или врать, будто подписал эти договоры под принуждением. Ничего не решив и опасаясь сразу навредить себе неверными показаниями – как будто эта новая ошибка могла спасти меня в той чудовищной цепи, которая привела меня сюда! – я не дал никаких объяснений, а просто написал, что не брал этих денег и отказываюсь говорить без адвоката.

В ответ меня задержали. Согласно закону, на семьдесят два часа поместили в следственный изолятор. Говоря простым языком, посадили в тюрьму. Меня, Виктора Барыкина, существующего в единственном экземпляре на свете и не сделавшего ничего плохого никому, сунули в тюрьму, как преступника.

За эти трое суток я едва не умер. Причем не от сокамерников – как ни странно, они оказались спокойными – и не от издевательств со стороны милиции, а от невозможности принять душ и сменить рубашку. От вони и ощущения собственной нечистоты, которое душило меня, не давая дышать.

Потом меня выпустили под подписку о невыезде.

Но за три дня произошло непоправимое. Сломавшее всю мою жизнь, которую не смогла бы до конца сломать потеря магазина, денег и честного имени.

Пока я был закрыт, Хаканов позвонил Анечке и заявил, что я уже посажен за мошенничество и проведу за решеткой не менее семи лет.

Этого оказалось достаточным для конца.

Оберегая Анечкино слабое сердечко, я никогда не рассказывал ей о своих проблемах; в ее понимании мои дела продолжали идти блестяще. И внезапное известие о том, что муж посажен, обрушилось на нее тяжестью, которую она не смогла перенести. У Анечки случился инфаркт – явление само собой редкое для женщин – ее без меня увезли в кардиоцентр, где она медленно скончалась, так и не придя в сознание.

Примчавшись к ней, небритый и воняющий тюрьмой, я увидел ее ставшее чужим лицо, и мне показалось, что вот теперь мир действительно перевернулся и земля ушла из-под ног. У меня имелись наличные деньги, я умолял врачей сделать что-то, требовал, чтобы мою жену отправили самолетом в Москву или за границу – но мне отвечали, что ничего сделать уже нельзя, сосудистая недостаточность не оставляла шансов, даже если бы чудом ей удалось сделать немедленную пересадку сердца…

И я просто сидел около нее, мучительно пытаясь заплакать и не имея сил даже на это. Я держал ее пальчики – она уже не узнавала меня и вообще ничего не понимала, трогала меня своей маленькой детской ручкой, как тот белый котик в маршрутке, искавший во мне спасения…

Утыканная капельницами, обвешанная проводами, моя жена медленно покидала меня, и я не мог, не мог, не мог этому помешать. Я задыхался от чудовищного, не изведанного прежде чувства собственного бессилия. Не могу покривить душой, что в эти часы я поклялся себе убить Хаканова – это решение вызрело гораздо позже; тогда мне лишь хотелось просто умереть вместе с нею.

Все это текло мучительно, растянувшись, как мне казалось, на века…

Я смутно помню, как бросился, судорожно обнял маленькое тело, утонувшее в огромной койке, и кричал, пытаясь достучаться де ее гаснущего сознания:

– АНЕЧКА, НЕ УМИРАЙ!!!!!!!!!!!!

Она оставалась еще живой, но ее уже не было тут.

– Анечка, не умирай! Вернись, ведь я вернулся! И у нас все будет хорошо!

Анечкаааа…….

Или я не кричал, а только мысленно произносил эти мучительные и бесполезные слова?

Нет наверное, все-таки кричал. Потому что вдруг понял, что меня оттаскивают от жены и усаживают обратно на стул. Потом подошла сестра, молча закатала мне рукав и вколола что-то в руку. Я не почувствовал ничего: ни самого укола, ни облегчения, которое он обязан был принести. Я сам уже наполовину умер вместе с Анечкой. По крайней мере лишился чувств и осознания реальности.

Я не помню, сколько прошло часов, когда подошел врач, посмотрел что-то на приборах, взглянул в Анечкины невидящие глаза и сказал мне, что наступает агония.

Очнувшись внезапно, я встал и вышел в коридор. Я должен был оставаться с нею до последней секунды, но я не мог наблюдать, как моя жена умрет. Я не мог перенести самого момента, когда остановится ее слабое дыхание и перестанет биться уже почти отказавшее сердце. Зная себя, свою впечатлительность и излишне чувствительные нервы, я знал, что сойду с ума, увидев процесс смерти своего единственного родного существа. А я не мог сходить с ума; пусть жизнь теперь потеряла для меня смысл, я должен был остаться жить – хоть пока еще неясно для чего. И я просидел еще какое-то время в коридоре, сгорбившись на клеенчатом диване. Пока тот же врач не сообщил мне, что все конечно, я могу войти и проститься с тем, что еще недавно было моей женой.

Они презирали меня за эту слабость, и доктор и медсестры; я видел выражение лиц, привыкших к смерти и слышал шушуканье за своей спиной – но они не знали меня и не могли понять. А я помнил, что должен сохранить рассудок – хотя бы для того, чтобы похоронить Анечку. И лишь потом позволить себе роскошь сходить с ума.

Что было потом, осталось смутными отрывками. Старший следователь, которому было поручено вести мое уголовное дело, оказался от возбуждения, поскольку Хаканов не смог представить ни одного документа, написанного от начала до конца моей собственной рукой, кроме расписки на первоначально внесенные им сорок тысяч долларов. А этой суммы не хватало для открытия серьезного дела о мошенничестве.

Руководствуясь какими-то своими соображениями, Хаканов отозвал заявления вымышленных людей, одолживших мне деньги, и подал на меня иск в гражданский суд.

Его адвокат – молодая, но сильно потасканная женщина, птичью фамилию которой я уже забыл, напоминавшая скорее проститутку средней руки, нежели юриста – не потрясала пачкой свидетельств о моих долгах, а представила лишь настоящую расписку и напечатанный договор, согласно которому я продал Хаканову свою квартиру. Вероятно, у него просто кончились бланки с моими подписями, а созывать для опроса дружков, на которых раскидал мифические восемьсот тысяч, он все-таки не рискнул.

Я нанял наконец адвоката, тот настоял на почерковедческой экспертизе, которая установила подлинность моей подписи на договоре – в чем я и не сомневался, помня о пропаже чистых листов.

Ясно было, что бесполезно настаивать и на опротестовании перехода фирмы в руки Хаканова.

Адвокат уговаривал меня дать крупную взятку судье, чтобы тот развалил дело – но я не имел даже такой возможности.

Трудно поверить, но имея в течение достаточного количества лет постоянный и надежный источник доходов, я не составил практически никаких сбережений, кроме небольшого счета на текущие расходы и тоненькой пачки долларов в письменном столе.

Меня бы осмеял любой из нормальных деловых мужчин – но практически все деньги я тратил на жизнь. Точнее, на свою жену, которая была смыслом и точкой моей жизни. Я ограничился тем, что купил нам хорошую большую квартиру и набил ее до отказа всевозможной техникой. А потом просто заваливал Анечку подарками. Постоянно что-нибудь ей покупал. Дорогое, настоящее французское фирменное белье, заказывавшееся по каталогам. Шубы, которые ей некуда было надевать, поскольку она нашла себе школу в квартале от дома, а в силу моей постоянной занятости мы почти никуда не ходили. Украшения, которые она почти не носила, так как кольца с большими бриллиантами мешали писать мелом на доске… И так далее, и тому подобное. Мы постоянно обедали в хороших ресторанах, дома регулярно принимали друзей с богатым застольем. Я делал все, чтобы моей жене жилось хорошо, легко и нескучно со мной.

И теперь, когда она умерла, остался у совершенно разбитого корыта. Но с ее уходом мне все сделалось абсолютно безразличным.

Безумно, как мне казалось и осознано любя свою жену всю жизнь, только сейчас, сейчас я понял истинную глубину и разрушительную, деструктивную силу своей любви. Именно деструктивную; поскольку оставшись без Анечки, я сразу потерял смысл жизни и чувствовал себя мертвецом.

Из всех человеческих чувств осталось лишь мучительное раскаяние, что любя без памяти, я походя ей изменял, хотя это никак и не отражалось на наших отношениях. Но теперь, когда ее не стало рядом, мне предстояло остаться наедине со своей совестью и она оказалась вдруг нечистой.

Адвокат меня теребил, настаивал, чтоб я нашел свидетелей изъятия бумаг с моими подписями, писал жалобы в Верховный суд – я ничего не предпринял. Анечка умерла и жизнь моя кончилась, и мне было уже все равно. Рядом с Анечкой я бы сражался, как зверь, я выгрыз бы этому паразиту глотку прямо в зале суда. Оставшись один, я потерял смысл существования. И мне было все равно, с чем расставаться: с миллионом рублей или с миллионом долларов. Эти деньги уже не имели для меня значения.

В итоге суд вынес решение отдать Хаканову якобы проданную ему квартиру, а в возмещение признанного ущерба в виде сорока тысяч долларов, вложенных им в дело и не отданных мною, арестовал все мое имущество, мой скудный банковский счет и даже маленькую двухкомнатную квартирку которая оставалась у меня от родителей. Не имея темных помыслов, не планируя махинаций, я жил по белому, и чисто по-мужски оформлял все на себя.

И теперь в одночасье я лишился жены, смысла жизни, жилья и имущества.

У меня отобрали абсолютно все, остались лишь несколько тысяч долларов, которые я успел забрать и спрятать. Да еще эта машина. Которая была куплена год назад и оформлена на Анечкино имя – совершенно случайно, просто у меня в момент покупки истек срок загранпаспорта и для переоформления пришлось общероссийский сдать в паспортно-визовую службу. Я ездил на своем джипе по доверенности, выданной покойной женой. Ей оставалось еще два года срока, и дальше ее уже нельзя было продлить. Но я не загадывал так далеко.

Я был раздавлен, убит и уничтожен. И Хаканов, завладев всем моим имуществом, больше не предъявлял ко мне претензий.

Чуть позже я узнал, что он сразу же продал все, нечестным путем отобранное у меня: обе мои квартиры и магазин – и, завладев действительно крупными деньгами, успешно ушел в какой-то совершенно иной бизнес.

Я даже не собирался с ним расправляться: со смертью жены из меня ушла жизнь; сейчас я просто доживал, почему-то не умерев вместе с Анечкой

От нее у меня остался лишь небольшой мешочек, куда я ссыпал подаренные ей драгоценности и практически все время носил его с собой. Не в качестве капитала: я знал, что драгоценности в наш век утратили свою стоимость и выручить за них можно едва ли треть от суммы, потраченной когда-то на приобретение – и даже не из боязни, что их у меня украдут в мое отсутствие. Просто эти, мертвые по сути, камни и металл хранили в себе кусочек тепла, когда-то успевшего перейти в ним от моей, теперь уже тоже мертвой жены. Временами я доставал их, высыпал на ладонь. Плакал – в последнее время я, словно женщина, стал плакать очень часто и вообще без всякого повода. Играл и в их блеске, размытом слезами, казалось, что я снова вижу Анечку… Точнее, она опять со мной, только отошла куда-то. Но сейчас вернется, и подставит мне маленькие ручки. И я по одному снова надену на нее все эти кольца, перстни и браслетики…

Временами я осознавал, что поступаю, как не вполне нормальный человек. Мне было наплевать; иначе я просто не мог.