Читать книгу Река времени. По следам моей памяти - Виктор Ярошенко - Страница 6

Так после очередного тяжёлого ранения отец последний раз попал в полевой госпиталь, а уже через пару месяцев генерал-фельдмаршал В. Кейтель подписал в пригороде Берлина акт о полной и безоговорочной капитуляции Германии. Война закончилась.

И вот, в свои неполные 27 лет Николай Ярошенко возвращался с войны инвалидом второй группы, с одиннадцатью ранениями и таким же числом боевых наград. Как жить дальше израненному физически и морально, опустошенному войной молодому мужчине? Надо было как-то строить новую, непривычную для фронтовика жизнь. В одном полку с отцом под Москвой служил дальний родственник моей будущей матери, который ранее их и познакомил во время совместного короткого отпуска и первой поездки в Москву зимой 1942 года.

Мама рассказывала, что ей сразу понравился бравый молодой офицер с хорошей выправкой, ясным прямым взглядом и всегда начищенных сапогах. Эту хорошую привычку – каждый день чистить обувь – он пронёс до глубокой старости. (Это один из очень хороших навыков, который я, увы, не перенял).

В основном, они переписывались, – за все годы войны выпало лишь три или четыре коротких отпуска, которые они провели вместе.

– Если останусь жив, Саша, – говорил отец свей будущей невесте, уезжая на передовую, – после войны обязательно поженимся. Ты согласна, ты мне веришь?

– Верю, надеюсь, люблю, – отшучивалась мама. – Поживём – увидим.

Тогда он и представить себе не мог, что приготовила ему военная судьба. От скольких, оставшихся в живых, но инвалидов, после тяжёлых ранений отказывались не только невесты, но и законные жёны, дети, родственники… Никаких иллюзий или претензий к моей будущей матери у него не было. Ранения отца были настолько серьёзные, что он даже писем писать не мог, да и не хотел. Думал после госпиталя и демобилизации уехать куда-ни будь очень далеко, может быть даже в Сибирь, туда, где никто и никогда не знал его молодым, красивым, здоровым и лихим офицером в начищенных до блеска сапогах.

Когда его выписали из госпиталя, руки не слушались, он не сумел самостоятельно одеть шинель и рюкзак – помогли медсестра и соседи по палате. А на пороге госпиталя его уже ждала мама, о тяжёлом ранении и выписке ей написал тот самый однополчанин, её дальний родственник.

Однажды она разоткровенничалась и рассказала мне об этой важной для нашей будущей семьи встрече:

– Ну, что, Николай, – тяжело вздохнула мама, увидев моего искалеченного отца, – жениться после войны обещал?

– Обещал Саша, но ведь ты и сама видишь… Не хочу быть никому обузой… Зачем я тебе такой?

– Нет, – строго сказала мама, – посмотрел на девушку – женись. Ты ведь человек слова, правда? Для меня ты всегда будешь героем, а раны твои я залечу, это не самая страшная беда в семейной жизни…

Прожили они вместе 46 лет, всякое бывало: ругались, мирились, всегда много учились и ещё больше работали и всего добивались сами – некому было заступиться или помочь.

Родился я в Москве, на Нижегородской улице. После войны жили мы в старом деревянном доме, в коммунальной квартире, где занимали одну маленькую комнату, которую с большим трудом выделили фронтовику-орденоносцу. Это был своеобразный полукаре в виде буквы «П», стоящих вплотную друг к другу таких же старых, разваливающихся домов – своего рода «воронья слободка». В память мне врезался страшный пожар, который навсегда уничтожил эти трущобы и чуть не похоронил меня под своими развалинами. Было мне тогда чуть больше трёх лет. После тяжёлой болезни я с трудом стоял в детской кровати в одной рубашке недалеко от единственного в комнате окна и любовался большими языками пламени, которые уже вплотную подбирались к окну. Это горел соседний дом, у которого с нашим, очевидно, была общая стена, которая трещала. В комнате почему-то никого не было. А в коридоре голосили женщины, которые не могли открыть заклинившуюся от перекоса стены дверь. Прибежал отец, ногами выбил дверь, схватил меня в охапку и побежал куда-то по длинному коридору… Говорили, что я родился в рубашке…

Ещё одно воспоминание, связанное с отцом, которое врезалось в детскую память, связано с «шестидневкой». После войны был сначала восьмичасовой, а потом семичасовой рабочий день, но работали по шесть дней в неделю. В субботу после работы кто-либо из родителей забирал меня из детского сада, с «шестидневки». Домой надо было ехать довольно долго на трамвае, по-моему, это была «Аннушка» (маршрут А) – они в пятидесятые годы были в Москве самым удобным и надёжным видом транспорта. На этот раз, в феврале 1953 года, они приехали оба: отец и мама. Как я понял много позже, из её рассказа, мама была уже беременна моей младшей сестрой и до родов оставалось около месяца. Когда мы вошли в трамвай, свободных сидячих мест не было. Мама говорит, что отец вежливо попросил какого-то мужчину уступить место даме, которая «в положении». Так совпало, что именно этот гражданин оказался очень пьяным, и ко всеобщему удивлению стал материться и, ни с того ни с сего, обзывать маму проституткой. Ну, это уже слишком! Отец попросил вагоновожатого остановить трамвай, открыть двери и с помощью других возмущённых пассажиров (всё-таки он был инвалидом второй группы) выкинул маминого обидчика в большой сугроб снега. Зимы тогда были очень снежными, да и дворники работали прилежно. Конечно, мама рыдала, настроение было безвозвратно испорчено, но именно так должен был поступить настоящий мужчина, именно таким я навсегда запомнил отца: спасающим меня на пожаре и защищающего беременную жену. Он говорил, что если бы этого не сделал, то сожалел бы потом всю жизнь.