Читать книгу Вера, Надежда… Любовь (сборник) - Виктория Габышева - Страница 4

Николай преподавал рисование в школе, где мужчин, как известно, всегда дефицит. Молодые безмужние учительницы, разумеется, не преминули опробовать на потенциальном женихе свои чары, но он не торопился. Лишь отметив третий десяток лет, Николай встретил ту, на которую пал его выбор. Тут уж не стал тянуть – без околичностей предложил избраннице руку, сердце, а вместо шалаша – малосемейку с обещанием рая и прочих прелестей совместной жизни. Девушка тоже недолго канителилась с согласием, оценила серьезный нрав Николая, основательность его намерений, да и просто понравился он ей.

Сыграли негромкую свадьбу, и новоиспеченный муж привел юную супругу в свой малогабаритный Эдем. Дарья принесла с собой баул – это было все ее имущество, причем большую его часть занимало лоскутное покрывало. Раскинула пестрядь на топчане, переставшем быть холостяцким, и – ах! – в глазах зарябило, а суровая комната сразу обрела недостающий уют. Николай дрогнул: творческая душа художника горячо откликнулась на незамысловатую красоту творения талантливых рук. Лоскуты были прилажены не абы как. В нехитром, казалось бы, рисунке жила неизъяснимая гармония, и словно несуетные движения угадывались в узорах простых аппликаций, подобранных с любовью и умелым сочетанием красок.

– Мама сшила, – сказала Дарья гордо. – В приданое мне.

Скоро над супружеским ложем засверкала написанная маслом картина. В ней, в середине лоскутного разноцветья, как на летнем лугу, сидела веселая девчонка Даша, одетая в любимую домашнюю рубаху Николая. Рубаха была синяя, и небо над косицами синее, а ворот на смуглом плече приспущен – не удержался муж от искушения чуть-чуть обнажить «натурщицу»… Живопись узоров в точности копировала рисунок покрывала, и чудилось, что над топчаном висит зеркало.

Позже Дарья рассказала маленькие истории лоскутов. Ведь до того, как сделаться покрывалом, каждый лоскут был одеждой и сохранил в Дарьиной памяти, а может, и в своей, чьи-то слова, события, время… Вот, например, эти голубые отрезки – от сарафана Даши. Сарафан летел вместе с ней, несся за мамой, цепляясь на бегу за дужки подойника: «Мамочка, смотри, я – птица, эгей!» Радость семилетней жизни хранили голубые лоскуты. А серый в белую крапинку ситчик, скромно вписанный в общую канву, был маминым платьем. Рукава по локоть открывали руки, пахнущие молоком, и такие же, как парное молоко, теплые. Они никогда не лежали праздно. Они умели все женское – шить, вышивать, вязать, доить, месить, стирать, пеленать, и мужское – рубить дрова, колоть лед, таскать тяжести… Эти руки имели власть над вещами и таили тихую нежность. Как же любили дети прикосновение маминых рук! Погладит – и уходят обиды, утешается боль, хорошо… ласково…

Светло-коричневые в темную полоску лоскуты могли бы, наверное, поведать, о чем думал Дашин отец. О виноватых мыслях его, полных угрызений ночных вздохах. Но были такие мысли-вздохи недолгими и перемежались пижамной «безработицей» в слишком частые разгульные дни. В молодости отец считался первым парнем на деревне, балагуром и весельчаком. Женился, а остепениться не сумел, и не он повзрослел, а веселье выросло, потребовало вначале рюмку, затем бутылку, две, три… и вовсе потеряло им счет.

Марии, так звали мать Дарьи, полной мерой довелось хлебнуть доли оскорбленной жены, униженной жены и, наконец, избитой жены. Да, не раз приходилось бежать из дома через окно с подросшей Дашей. У обеих под мышкой по ребенку, остальные молча следом – прыг в осеннюю темень, в слякоть-холод, и скорее, скорее цепким выводком, дрожащей гроздью за мамин подол…

В редкую разумную неделю душа отца мучилась виной, не вином, и отдыхала. В семье устанавливались мир и покой. Наверстывая упущенное, отец работал, не покладая рук, и недостающей любви не жалел он тогда для домочадцев. Малыши усаживались рядом на полу у печи. Дерево пело в папиных мастеровитых руках, разбрасывало золотые стружки, а из-под пальцев вдруг возникали то лошадиная головка на длинной палке, то крутые «волны» мутовки-ытыка, что взбивают жидкую сметану в пушистую массу, сиреневую от голубичного варенья, как вечерние облака. Отец в избытке чувств и раскаяния ловил малышей, нюхал темя: «Эх, глупый папка ваш… злой…»

«Не злой! – жалела Даша. – Не злой!» И добавляла тихо: «Когда трезвый».

С некоторых пор она стала отмечать красными крестиками в календаре его пьяные дни. Но год за годом все меньше выпадало не «праздничных», не красных недель – до тех пор, пока отец после инсульта не превратился в тринадцатого, самого хилого и капризного ребенка своей жены.

А дети – девять девочек и три мальчика – радовали мать. Рано обнаружилась в них склонность к точным наукам и, успешно заканчивая школу, дети один за другим начали поступать в вузы.

…Но вот – скорбный черный лоскут на покрывале. Умер отец. Мало оставил доброй памяти в детях, а все равно жаль. Матери – жаль сильнее. Любила. Что бы там ни было в жизни – любила.

Вслед за первым черным – второй, круглый, как горестный крик. Утонул по воле коварного половодья двадцатилетний сын. Снова черный лоскут. Другой сын, умница, добрейший человек, пошел по кривой отцовской дорожке, да и свернул на ту, что не возвращает обратно…

Узнавая Марию ближе, Николай дивился твердости тещиного характера, главной черте ее – жертвенности. Никогда бы не подумал раньше, что жертвенность может быть сильной, а вот поди ж ты… Мария не задерживалась там, где царило спокойствие, спешила навстречу чьей-то боли, раздору, тоске. «Ты, мама, как МЧС, – шутили дети, – как скорая помощь и пожарная машина». А она ведь и впрямь спасала, лечила, тушила ссоры.

– Я нужна ему, – оправдывалась Мария, торопясь к семье пьющего сына.

– Я нужна ей, – утверждала она в ответ на уговоры не ехать к внучке, которой угораздило выскочить замуж за разгильдяя.

– Ну что вы измените? – увещевал в ситуации с внучкой Николай. – Этот подлец не желает работать, жену колотит, ребенка запугал. Чего доброго, вас обидит! Неужто не боитесь?

– Очень боюсь, – вздыхала теща. – Так боюсь, аж ноги трясутся!.. Но пойми, Коля, Анечка совсем одна. Как могу я спокойно спать, если знаю, что она не спит, плачет, и нет рядом плеча прислониться?

– Почему это плечо должно быть обязательно вашим?! – сердился Николай. – У нее, наверное, есть подруги, есть мама в конце концов!

– Еще бабушка есть, – кротко улыбаясь, «сообщала» она зятю.

Родителей Николая не стало, и он понимал, что понемногу начинает чувствовать сыновнюю тягу к Дарьиной матери. Сопротивлялся силе ее неуемной жертвенности, по-прежнему дивясь ей и уважая, а вслух, из-за тревоги и бессилия что-либо изменить, называл бесконечные «спасательные операции» сумасбродством. Жена обижалась.

И с этим он ничего не мог поделать, иначе пришлось бы сказать правду – как же сильно он боится за тещу. Смешно ведь. Кто поверит – зять за тещу боится!

Когда у Дарьи с Николаем народились дети, Мария жила в их семье. Николаю сложно было и самому-то себе признаться в ревности. Он долго считал – уж их-то Мишаню с Сашулей бабушка любит больше других внуков. И вот уж горькое разочарование испытал, выяснив, что точно так же полагают все ее дети!

Николай смотрел на маленькие, слабые руки Марии, представлял ладонь ее сжатой в кулак и не верил, что и оно такое по размеру – тещино сердце. Слабое, ма-а-аленькое… Как же в этом кулачке хватает места для всех?!

Приехав к Анечке, Мария удостоверилась, что внучка решила покончить со ставшим ей ненавистным замужеством. Супруг, фактически бывший, отказывался это пони мать. Устраивая пьяные разборки, он, как и предсказывал Николай, осмелился поднять руку на бабушку. Но поднял… и опустил. Неизвестно, какими словами она воздействовала на него, однако же вскоре Анечка развелась, и страшный период в ее жизни благополучно завершился.

– Верно говорят – чужую беду руками разведу! – воскликнул Николай.

Дарья обидчиво возразила:

– С чего чужую-то? Внучка ведь!

Мария вернулась.

Николай любил вечерние беседы с ней. Будто сказку, слушал рассказы о чурапчинском богатыре Кытаанахе, что значит сильный, крепкий. Ни в косьбе, ни в борьбе не было ему равных, а двух-травного тельца мог нести на плечах несколько верст. Вот от кого происходил род Марии. От прадеда Кытаанаха унаследовала она свою потрясающую силу – но силу не мышц, а нрава.

Сиротой Машенька осталась в раннем детстве. Ее взяла к себе хорошая большая семья. Приемные родители любили девочку, как кровное дитя, и до самого отрочества не слышала она от них ни дурного слова, ни окрика… А потому только до отрочества, что едва чуть повзрослела, началось время великого голода и, когда съедены были все ремни, подошвы торбазов и шкуры с дверей, погибла семья. Да, вот так – погибли все, кроме Маши и маленькой Розы – самой близкой под руги на всю жизнь.