Читать книгу Я поступила в университет (сборник) - Виктория Габриелян - Страница 8

В шестнадцать лет привлекательными я считал тех девушек, которые дают, а тех, кто не дает – некрасивыми занудами. Те, которые дают, мною особенно не увлекались. Им нравились парни, приезжающие в школу на машинах. После уроков девушки рассаживались по «шевроле» и «фордам» этих парней и укатывали вдаль, обычно до утра.

Я добирался в школу на автобусе. Дым от марихуаны до сих пор напоминает мне запах школьного автобуса.

Однажды, проработав все летние каникулы в ресторане, я купил подержанный мотоцикл. И девушки, которые дают, меня заметили.

Было много травы и алкоголя, было весело и просто. Напрягаться не хотелось. Прилагать усилия, разбираться с теми девушками, которые не дают, не хотелось тем более. Я читал книги и слышал, что девушки, не дающие сразу, устроены особо, что душа у них нежная, мораль, любовь… Сейчас я понимаю, что я до дрожи, до спазм в желудке стеснялся к ним подойти.

Для меня любовь, как тогда казалось, должна быть всеобщей и всеобъемлющей – хорошее настроение, мотоцикл, скорость, девушка за спиной, косячок – что еще для счастья надо? Я всех люблю, а, значит, и меня все любят.

Когда ты подросток, то до смерти боишься, что тебя вдруг начнут гнобить. Логики тут нет. Любой может попасть под насмешки и издевательства. Только одни могут дать отпор, а другие не находят в себе сил и ломаются.

Мы много пили, много курили и клали на мнение окружающих. А другие не могли столько пить и курить, они вешались, топились, глотали таблетки родителей и резали вены. Некоторые стреляли в обидчиков и тоже ломались.

В юности, с одной стороны, кажешься себе бессмертным, с другой – свести счеты с жизнью можешь по любому поводу: обидели – повесился, косо посмотрели – дал по газам и в дерево насмерть, назвали ублюдком – расстрелял всех и себя в том числе. Сейчас, чтобы убить себя, мне нужен повод повесомей.

Я до сих пор удивляюсь, что дожил до пятидесяти и даже до пятидесяти пяти, в юности мне казалось, что мой срок – в лучшем случае тридцатник. И все. Хотя тридцатник, когда тебе семнадцать, – это тоже преклонный возраст.

Такой образ жизни вполне меня удовлетворял. После колледжа я наживал жизненный опыт: мотался по миру, учился в профессиональном плане и в прочих планах тоже. Ни к чему не обязывающие встречи в самолетах, в барах, в офисах – это был мой стиль.

Не знаю, что обо мне думали те случайные попутчицы и сослуживицы. Надеюсь, я никого не обидел. Мне пытались жаловаться на своих бывших, кто был до меня, и строить планы на будущее, но я ускользал.

Я еще не знал, что умению любить только одну женщину надо учиться. Да что там говорить, уметь любить – тоже не каждому дано. Позднее пришло понимание, что не количество важно, а качество. Что не та девушка, которая нравится всем, должна обязательно нравиться мне.

И вот мне стукнуло пятьдесят. Мы с сестрой-близнецом встретили наш полтинник на Арубе. Неженатые, детей нет, раскрепощенные и обеспеченные. С нами друзья. Такие же, как мы – не обремененные семьями, отношениями, обязательствами.

Мы здорово проводили время, но вдруг у подруги сестры, Линды, случился микроинсульт. Ее лицо, кирпичного цвета от загара и прилива крови, исказила гримаса, как будто ей нарисовали клоунскую улыбку. Она не понимала, что с ней происходит, количество алкоголя в ее крови зашкаливало. То, что она выжила и вернулась к нормальной жизни – было чудом. Но, вернувшись в Вашингтон, я долго вспоминал, как, увидев себя на следующий день в зеркале, Линда тихо заплакала. А исказившая ее лицо нелепая улыбка так и не уходила, как Линда ни старалась расслабить мышцы.

Дома на меня вдруг навалилась нечеловеческая усталость, я почувствовал, что мне больше не хочется ходить на работу, бриться, повязывать галстук каждое утро. Первый раз в жизни мне стало по-настоящему одиноко. Пятьдесят лет стукнуло, а ни жены, ни детей, ни дома. Никакой собственности – свободен, как одинокая чайка Джонатан, но как же, черт побери, тоскливо.

Именно в таком настроении, хотите, назовите это депрессией, хотите – хандрой, я встретил свою будущую жену. Тогда, надо сказать, я не догадывался, что именно она – та женщина, которую я так долго учился любить. Она всё делала неправильно: звонила невпопад, громко и долго разговаривала, плакала, когда я исчезал на неделю. Но почему-то это меня не раздражало, а забавляло. Она была младше меня, но тоже далеко не юная, с багажом отношений и привычек. Мне было интересно слой за слоем открывать ее для себя. Она была из другого мира: боролась за место под солнцем, набила синяков и шишек, закалилась, превратилась в ханжу – пилит меня, что я пью много, неправильно питаюсь или часами торчу перед телевизором. Я люблю ее за то, что долго ворчать она не способна, и, если переключить ее внимание и рассмешить, а это я умею, то она забудет, что у меня в руках стакан с виски и что тренировку в спортзале я опять пропустил.

Я понял главное, надо находить маленькие радости во всём и принимать их с благодарностью. Этому я научился у моей жены, и за это я ее люблю.

В доме моих родителей слово «коммунизм» никогда не произносилось. Оно было синонимом дьяволу, абсолютному злу. А моя жена оказалась комсомолкой, коммунисткой. И ее отец был коммунистом, и дед, и оба служили в армии нашего идейного врага. Границы мира, моего мира, расширились. Границы принятия расширились. Я принимаю и уважаю то, что всего пять лет назад было для меня неприемлемым. Мир движется вперед, и я рад, что вместе с женщиной, с которой мне безумно интересно, развиваюсь и я. Она открывает для меня другую культуру, а я, в свою очередь, открываю для нее Америку.

Я долго не верил в семейные отношения. Мои родители ни разу не повысили голос друг на друга, мы с сестрой считали их идеальной парой. Если у них и бывали неприятности, то только из-за нас. Я тогда вообще мало обращал на них внимания, а мысль, что у них не всё ладно между собой, мне никогда в голову не приходила.

И вдруг, когда нам с сестрой было по семнадцать, они развелись. Вот так, однажды, когда мы, развалившись на диване с миской попкорна, смотрели телевизор, отец подсел к нам и абсолютно будничным голосом сказал: «Мы с мамой пока поживем раздельно». Сестра спросила: «Как раздельно? Вы что, разводитесь?» И отец просто сказал: «Да». Набрал горсть попкорна и поднялся наверх, в гостевую спальню. Сказать, что меня огрели обухом по голове – ничего не сказать. Прошло сорок лет, а я до сих пор помню, какой мы с сестрой смотрели канал в тот миг, какое шоу, какой сезон и эпизод.

– Что теперь будет? – спросил я сестру. – Что будет с ними?

– Don't worry, – зевая, сказала она, – they will be ok.

Я так и не знаю, почему они развелись. Они уже давно, больше тридцати лет, живут во вторых браках. Я никогда их не спрашивал о причине. По большому счету, я не хочу знать.

Я встречал жен, изменяющих мужьям, встречал неверных мужей, невест, прибегавших в ночь перед свадьбой к своим бывшим, чтобы «попрощаться» – замужняя жизнь впереди. У меня пропадали кошельки после приятно проведенных ночей с незнакомками из баров, а однажды мою подпись на чеке в пять тысяч долларов подделала женщина, которая жила у меня полгода. Мое доверие к людям истончалось.

Я спросил у бабушки, она прожила сто один год в трезвой памяти: «Ты любила мужа?»

«Ты про которого спрашиваешь? Про дедушку?»

Ах да, я и забыл, что у нее было трое мужей. Точнее, всегда знал, но меня никогда не волновал этот вопрос, пока я сам не задумался о браке.

«Конечно, любила, – уверенно ответила бабушка. – И они меня. Жаль только, что мне пришлось всех троих похоронить».

«Мне бы твою уверенность и выносливость», – позавидовал я бабушке.

Ремарк называл себя и своих ровесников «потерянным поколением». Если в возрасте девятнадцати-двадцати лет проходишь войну, то потом не можешь научиться жить среди нормальных людей, считал он.

Мы были первым американским поколением, кому не нужно было register for the draft[3].

Ребята старше меня всего на год, успели попасть во Вьетнам. Если бы я родился чуть раньше, я бы всё равно не пошел воевать. Я не могу взять в руки ружье и идти убивать людей, которые не сделали мне ничего плохого.

Мой доктор говорит: «Нет ничего печальнее, чем смотреть на стареющих хиппи. Приходят ко мне на прием в тех же белых рубищах, босиком в любую погоду, с седыми распущенными волосами. Их вечные герлфрендс в тех же длинных юбках, банданах, стягивающих головы. В глазах – добро. И куча болезней. Старые, бедные хиппи».

Я моложе их, но если бы меня послали воевать во Вьетнам, я бы тоже стал хиппи и сел бы с ними на землю перед Белым Домом[4].

Но иногда мне кажется, что мы с сестрой, мои друзья – «потерянное поколение». Мы так долго жили в свое удовольствие, стараясь ни в коем случае не напрягаться, что, наверное, упустили что-то важное из виду.

Я очень надеюсь, что у меня еще есть время чему-нибудь научиться. Например, верности.