Читать книгу Троя. Книга вторая - Виктория Горнина - Страница 4

Возле алтаря было все готово. Калхас промывал только что извлеченные внутренности, выкладывая их на широкой жертвенной чаше в каком-то замысловатом порядке. Помогавшая ему жрица собирала жертвенную кровь в золотой кувшин. Весь заляпанный кровью пеплос и выпачканные по локоть руки придавали девушке зловещий вид. Приам поймал себя на мысли, что, пожалуй, если отмыть ее как следует, и сменить длинный жреческий балахон на что-нибудь легкое, то, пожалуй, она станет выглядеть много симпатичнее теперешнего своего вида, и вообще такое дело, как разделка туши – не для молоденьких девиц – пускай и жриц. Однако то обстоятельство, что она посвящена в таинство сложного обряда, говорило само за себя. Действительно, Герофила – именно так звали юную жрицу, занимала отнюдь не последнее место в сложной храмовой иерархии главным образом потому, что имела дар ясновидения. Во всяком случае, так считалось – потому Герофила была на особом счету и допускалась к таким обрядам – в надежде – быть может, ее в нужный момент осенит и она дополнит оракул.

Панфой принял из рук Калхаса чашу, расположил ее на алтаре и простер руки к небу, воззвав к Аполлону:

– Великого бога молю ниспослать нам ответ благодатный, ждать ли нам радости иль быть готовым к иным испытаньям?

– Милости ждем от богов, пусть просящему правду откроют.

С этими словам жрица передала кувшин Панфою, церемонно поклонилась, и отошла в сторонку. На сем ее участие в обряде закончилось – Герофила стушевалась, едва увидела Приама, и сама сочла себя недостойной пророчествовать самому царю. Жрица выполнила лишь требовавшийся от нее минимум и скромно отступила. Возле алтаря остались одни мужчины. Приам молча наблюдал, как тонкая струйка крови постепенно заполняет чашу – наконец дно скрылось, и в этой кровавой луже одна за другой затрепетали, меняя цвет, внутренности черной овцы.

– Аполлон слышит нас – прошептал верховный жрец.

Лицо Панфоя сделалось бледно, он отставил кувшин и в ужасе склонился над чашей.

– Сейчас посмотрим, владыка, сейчас – твердил Панфой, не представляя себе, как сказать Приаму правду.

Ничего хорошего между тем в жертвенной чаше не происходило. Напротив – все было плохо, очень плохо – хуже и придумать нельзя. Недавнее гадание лишь получало подтверждение прямо на глазах расстроенного Панфоя. Он молчал, понимая – от него ждут ясных толкований, взволнованно дышат в спину, надеясь на счастливое пророчество, и, чем дольше он будет молчать, тем сделает только хуже – и, тем не менее, Панфой хранил молчание, не в силах озвучить те грозные знаки, что так недвусмысленно и четко посылали боги. На все их воля, но где найти силы, произнести это вслух, лишив тем самым троянского царя надежды? Так думал Панфой, стоя у алтаря, а, между тем, время шло, оно неумолимо бежало, напряжение лишь росло от такого его, Панфоя, молчания. Как долго это продолжалось бы – неизвестно, но жрица, до сих пор стоявшая в сторонке, обратила внимание на заминку в совершении обряда. Женское любопытство, как водится, взяло верх. А может, ее направил сам Аполлон?

Столпившиеся вокруг чаши мужчины не заметили, как подошла Герофила. Не видели, как побагровело ее лицо, и вздыбилась вена на шее. Между тем широко раскрытые глаза жрицы с ужасом смотрели, как по жертвенной чаше растекается кровь, как чернеют и трескаются друг за другом печень, почки, сердце.

– Смотрите, смотрите, все гибнет, все уходит в небытие – воскликнула она.

Мужчины расступились, руки жрицы легли на края священной чаши. Пальцы сразу задрожали, ее саму затрясло, с губ сорвались жуткие слова пророчества:

– Ребенок, что родит сегодня царственная троянка, должен быть убит вместе с ней. Иначе боги ополчатся на Трою. Тогда разверзнется твердь земная, и все обратится в прах, и небо рухнет на землю, и выйдут порождения ехидны, и будет великий плач, и огненный дождь поглотит все и вся. Избавься от них, мой господин, молю, заклинаю тебя. Хотя бы этого ребенка не оставляй в живых. Иначе ты обречешь всех на погибель.

Ее голос звучал надрывно и жутко. Жрица рухнула наземь, прямо у ног Приама, страшно забилась, на ее губах выступила пена, тело сотрясали конвульсии, взор помутился, но, теряя остатки сознания, она продолжала невнятно твердить:

– Заклинаю…, убей, убей…

Потрясенный Приам сам едва устоял на ногах.

– Что это значит, Панфой? – вопрос прозвучал резко.

– Это правда, владыка – упавшим голосом молвил Панфой. – Все так и есть…

Приам взглянул на жрицу, затихшую в пыли, затем на Панфоя – отчего тот сразу опустил глаза; метнул с алтаря жертвенную чашу так, что ее содержимое разлетелось по всему внутреннему дворику, и зашагал прочь отсюда. На ступенях храма какой-то нищий оборванец вцепился в него мертвой хваткой, загоготал, чудно вращая глазами, прошамкал беззубым ртом:

– Убей их, ты должен сделать это…

– Прочь – Приам насилу стряхнул с себя безумца.

Ничего и никому я не должен. Они все сумасшедшие – все.

Удивительно и совершенно не понятно, почему глупость, сказанная ребенком, выглядит и воспринимается именно как глупость – и никак иначе. Но эту самую глупость, только в жреческом антураже, с пеной у рта – должно и нужно воспринимать, как пророчество и серьезно к ней относиться? Это бред – полный бред. Гляди ж ты – разверзнется твердь… Где она слов таких нахваталась? Девочка явно больна, вот и твердит в припадке всякий вздор. Как можно серьезно к этому относиться? Что вообще может знать столь юная жрица? Разве она когда-нибудь ждала малыша? Разве любила кого-нибудь так, как он любит свою жену? Ей все это только предстоит. Потому она легко и не задумываясь выдала чудовищную фразу – убей их. Убей тех, кого любишь. А Панфой просто не знал, что сказать, вот и подтвердил эту чушь. Все-то они знают – сегодня она родит, не сегодня – мудрые нашлись. Этого никто не знает. Разве мало он отпускает на этот храм, будь он проклят, чтобы сейчас выслушивать такие бредни? Неблагодарные. Ничего они не получат. Пусть впредь просят у богов, раз такое дело.

Примерно так думал царь Приам всю дорогу до дворца. И едва не зашиб Эсака, что подвернулся не вовремя.

– Отец, жрецы подтвердили мои слова? – открыл рот Эсак и сразу пожалел об этом.