Читать книгу Подмостки и декорации - Виктория Левина - Страница 3

Цафрир в переводе с иврита – «лёгкий ветерок», «морской бриз».

Большее несоответствие между именем и внешностью высокого, спортивного сложения мужчины особенного, средиземноморского типа, с копной кудрявых волос и сверкающей белозубой улыбкой трудно себе вообразить! Он – громкий, быстрый, с навешанными на него всевозможными гаджетами, стремительный, неутомимый и резкий! Цафрир – наш экскурсовод, руководитель «группы выходного дня» вполне себе обеспеченных буржуа, ничего лучшего не нашедших, как в свой свободный день шататься по улицам «ностальгического» Тель-Авива, слушая рассказы нашего громкого ангела-энциклопедиста.

Солнце уже начинало припекать.

– Как же ты хорошо придумала – купить эту летнюю шляпу! – похвалил муж мою специально к этому дню прикупленную широкополую спасительницу-шляпу…

Впервые в жизни я чем-то прикрываю голову… Может, умнею наконец-то?

Ещё радовала удачно найденная парковка, совсем рядом с местом назначенной встречи – под большим деревом, возле небольшого городского парка, в котором кучковались и отсыпались пугающего вида эмигранты – район-то неблагополучный…

В этом самом садике, или в палисаднике с детской площадкой – как вам удобнее, так и считайте, – нас уже ждали.

Усевшись на низенькой лавочке перед детской песочницей, мы вдруг все как-то разом увидели, что перед нами на пенёчке примостилась женщина.

Она сидела к нам спиной. Молодая стройная фигура, чёрное платье, по покрою которого трудно определялась его принадлежность к определённой исторической или модной тенденции, на голове повязан жёлтенький кокетливый бант-платочек, сразу же приковывающий внимание…

Она вдруг повернулась к нам и заговорила под взявшуюся ниоткуда, а точнее – из гаджетов Цафрира музыку:

– Что там, за моей спиной? Может быть, можно осторожно, хотя бы в маленькую щёлочку, подсмотреть – что там, за кулисами, в моём завтра?

После первых секунд недоумения мы начинали понимать, что перед нами – актриса, читающая из произведений израильского драматурга-классика Ханоха Левина.

Из труб детских горок показались лица проснувшихся темнокожих эмигрантов, облюбовавших этот сквер для ночлега.

Актриса закончила свой монолог, и мы, очарованные столь необычным началом прогулки, двинулись вслед за Цафриром по улицам, где Ханох, потомок хасидских раввинов из Лодзи, провёл своё полусиротское детство на улицах Нэве-Шаанан, что в Южном Тель-Авиве.

– Вот здесь родились Ханох и его брат. В доме давно живут другие люди, на доме – скромная табличка, говорящая, что здесь проживал поэт, драматург, писатель Ханох Левин.

– Здесь, из этого дома, в возрасте двенадцати лет он провожал в последний путь тело своего отца… Тоска, тоска по отцу, которого ему так не хватало всю жизнь, сопровождала его до конца дней. – Голос Цафрира гремел на всю улицу, из окон глядели на нас местные жители, привлечённые и заинтригованные шумом.

Как в декорациях левиновых пьес.

– А здесь, напротив, была лавка его отца, в которой он не очень успешно торговал, чтобы хоть как-то свести концы с концами…

В конце улочки появляется странно одетый человек, как будто из прошлого века, в чёрном неряшливом костюме и чёрной помятой шляпе, толстенький, смешной.

– Доброго здоровья, господин Шварц! Куда в такую рань? – гремит Цафрир.

– А, так и вы уже в курсе? Эта Шварциска уже успела рассказать и вам (почему именно вам, интересно?), что она хочет со мной развестись через раввинат? О боже, какое горе! Что сделал я этой женщине, этой мегере в юбке, которая обтягивает такие симпатичные окорочка? Не захотела дать мне поцеловать её пальчик, такой сладкий, такой аппетитный! Что такого, скажите мне, я сделал, что моя Шварциска отказывает мне в таком невинном удовольствии – поцеловать её пальчик в шаббат? И после всего этого она ещё грозит мне разводом!

Из-за угла дома появляется Шварциска, наша давняя знакомая из садика с ночующими эмигрантами.

И тут-то и разыгрывается замечательная сцена из спектаклей Ханоха, и тут-то выясняется истинная причина семейной бури любящих супругов!

Под наш хохот и хохот всех наблюдающих сцену выяснения отношений супругов из окон своих квартир выясняется, что пальчик, предмет вожделения Шварца, за минуту до того находился в носике уважаемой Шварциски и именно по этой причине не был предъявлен для поцелуя!

Смешная сцена с взаимным предъявлением супружеских претензий, чуть скабрезная, но очень милая, уже постоянно прерывается нашими бурными аплодисментами!

В окнах прилежащих домов – соседи-зрители. Всё по сценарию.

Отправляемся дальше. К синагоге, на строительство которой отец Ханоха пожертвовал солидные по тем временам деньги.

Синагога – аккуратненькая, отремонтированная, уютная.

На углу противоположной улицы – уже знакомый нам Шварц.

Только теперь он уже не Шварц, а Спроль. На голове – субботняя кипа. В руках – книга. Читает из пьесы «Торговцы резиной» Ханоха Левина:

«Да возвысится и освятится великое Имя Его в мире, …и плохо дело, папа, плохо, ни одна аптека не готова дать больше чем три фунта за пачку, …да и кто вообще заинтересован в таком огромном запасе кондомов, когда у них всего четыре года гарантии, …и жизнь, и презервативы трещат по швам… если ты думал, как повыгоднее вложить деньги, папа, так какое тут вложение, сам видишь, почему не в квартиру или не в компаньонов по бизнесу… и зачем было покупать наперед на сто лет, что случилось, в чем спешка, и почему именно презервативы, ты думал, что производство презервативов в мире на грани кризиса или что будет дефицит и блокада во время войны и не будет импорта? Но кто же трахается как бешеный во время дефицита, папа, и сколько продолжается блокада, и если блокада, то почему не коробки с сардинами, папа? Что ты оставил мне в наследство и с чем ты засунул меня в этот мир, в котором я и без презервативов не знаю, что делать, не знаю, что тут творится, да сотворит мир в высотах своих, да сотворит мир нам и всему Израилю, и скажем «аминь».

Мы уже плачем от смеха! Солнце палит нещадно, жарко ужасно, но никто не замечает всех этих неудобств.

Цафрир продолжает свой рассказ о жизни драматурга, такой внешне бедной событиями, но такой нетривиальной!

Жизни, прошедшей в атмосфере всех этих киосков, аптек, квартир беженцев из Европы прошлого века, проституток, их сутенёров и всех на свете соседей, жизни простого человека, о котором сказал Томас Манн: «Внутри у него потроха, и они воняют»…

Муж мой когда-то в молодости, после армии, работал завхозом в одном из тель-авивских театров. Он хорошо помнит этого худощавого, замкнутого, необщительного и одинокого человека, каким был Ханох.

На репетициях своих пьес он сидел вдали от всех, на последних рядах, изредка бросая короткие замечания по ходу репетиции, а потом как-то незаметно исчезал… За него говорили сами его диалоги, его бурлеск, его цинизм и восторг, его безграничная жалость к этому существу – человеку «левинских» подмостков.

Вот заканчивается очередной скетч у одного из киосков эмигрантского района, в который как-то очень естественно вовлекаются местные проститутки, отпустившие клиентов и высунувшиеся на улицы субботнего мегаполиса.

Цафрир перебрасывается с ними шуточками, они органично вписываются в сцену выяснения отношений между двумя любовниками со стажем.

Улица – часть декорации, улица хохочет, острословит!

Проехала неотложка. Говорят, кого-то зарезали на соседней улице. Разборки мафии. И это тоже – часть декорации.

– Мы пройдём сейчас в сердце «клоаки беженцев» – Старую и Новую «тахану мерказит» (автобусные станции), – говорит Цафрир.

Я – в шоке! Вспоминаю прогулку по криминальным кварталам с наркоманами и наркоманками, ворами из тель-авивских легенд и проститутками-транссексуалами, которую нам проводили от работы… Репортёр скандальных «жёлтых хроник», знакомый лично со всеми этими «легендами» южного Тель-Авива, пользуясь темнотой и анонимностью, подводил их к нам, знакомил, представлял историю жизни…

Я тогда, прорыдав пару дней, зареклась от походов на самое «дно».

И вот теперь нас снова отправляют в ад?

Бесконечные ряды благоустроенных ресторанчиков и магазинчиков, аккуратненькие комнаты на съём, толпы, тысячи и тысячи беженцев с чёрной, коричневой, жёлтой по цвету кожей, разных оттенков!

Запаха бедности не чувствуется. Только количество всех этих заведений и «мэагрим» (эмигрантов) поражает!

Бедный-бедный Южный Тель-Авив!

На улицах – толпы народа.

Мы здесь – какое-то инородное тело.

Цафрир гордо вышагивает впереди, за ним – мы, ошарашенные и огорошенные…

Музыка театральных подмостков «от Ханоха Левина» звучит громче местных музык.

Все поворачивают головы.

Из-за угла появляется наша актриса, в шляпке европейской беженки прошлого века, с саквояжем в руках.

Она наконец-то добралась до «страны обетованной», страны мечтанной!

Тысячи долларов заплачены, и вымолено разрешение сойти на берег через кордоны, коррупцию и обман чиновников.

Ещё немного – и вот оно, желанное Средиземноморье, белый Тель-Авив, синее небо!

Чиновник непреклонен. У него – квота. Он не может принять госпожу на берег, нет, даже за деньги. Последние деньги.

Эмигранты обступают спонтанную сцену – раблезианскую улицу Южного Тель-Авива…

Актриса играет одну из пьес Ханоха. В полной тишине. Бессмертную пьесу.

Рот её – чёрная дыра!

Крик.

«Крик» Мунка.

Саквояж прижат к груди.

Крик, беззвучный перекошенный крик.

Музыка Цафрира.

Плачу в голос, не могу сдержать рыданий.

Слёзы градом и пот стекают из-под полей новоприобретённой шляпы. От солнца.