Читать книгу Абсолют в моём сердце - Виктория Мальцева - Страница 6

Утро следующего дня начинается для меня сообщением от Эштона:

“Привет. Извини, сегодня и завтра не смогу прийти. Немного занят. К понедельнику, думаю, освобожусь”.

Я даже не сразу поняла, о чём речь. И лишь минут пятнадцать спустя до меня дошло, что я сама просила Эштона прийти в наш дом снова в ближайшее время, чтобы закончить то дело, которое так и осталось неоконченным.

“Ок” – отправляю ответ, и в этом одиноком слове из двух букв заключена вся моя горечь по поводу его девушки…

Однако обязательность Эштона меня удивила. Похоже, он, как и Алекс, не раздаёт пустых обещаний. У парня учёба, девушка, друзья, но, несмотря на это, он помнит об обещании, данном занудной и неинтересной сестре в постылом для него доме. Именно постылом, потому что всякий раз, как он сюда попадает, весь его вид вопит о желании поскорее убраться восвояси. «Почему?» – у меня возникает вопрос. Ведь абсолютно все мы настроены дружелюбно, и даже Алекс старается изо всех сил увидеть в чужом человеке родного, своего ребёнка, своего сына.

В понедельник утром получаю другое сообщение от почти таинственного и порядком странного брата:

“Прости, сегодня снова не смогу. Мне нужно ещё пару дней”.

Решаю, что он не явится вовсе и, похоже, не собирался изначально. “И ни разу ты не человек слова!” – думаю разочарованно. Очень разочарованно. И у меня для разочарований уже целых две причины: его девушка – номер раз; мои обманутые ожидания – номер два. Но, конечно, если бы не девушка, причина номер два не имела бы особого значения и, может быть, я даже нашла бы массу оправданий в моей находчивой голове…

В понедельник у меня после школы только один урок испанского, но моя преподаватель его отменяет, сославшись на плохое самочувствие, что совершенно точно враньё и, скорее всего, она попросту ещё не купила все подарки к Рождеству. Освободившись раньше обычного, я решаю отправиться к матери на работу, что делаю не так часто, но очень люблю: всякий раз, заходя в переполненную студентами аудиторию, я испытываю гигантских размеров гордость! Да-да! Это моя мама стоит вон там на подиуме у своего профессорского стола! Это моя мама, такая строгая и элегантная, знающая решение любой сложной задачи, подойдёт вечером поцеловать меня перед сном! Вам она ставит отметки, а мне лепит сэндвичи по утрам!

Но в тот раз, конечно, мне было не до гордости и почитания матери. Само собой, я рассчитывала увидеть Эштона.

При виде меня мама едва не подпрыгнула от счастья и даже чмокнула в щёчку, что для неё верх ласковости:

– Сонечка! Какая ты молодец, что заскочила ко мне! Я сегодня чего-то в депресняке каком-то.

– Почему?

– Сама не знаю, но настроение на нуле. Сплошные проблемы.

– Что случилось?

– Ничего особенно страшного, Слава Богу, по мелочи в основном. Команда Лурдес проиграла соревнования, почетное последнее место заняли; Лёша поссорился со своей барышней, переживает и не хочет приходить на Рождество, говорит, все будут опять прикалываться.

– Все – это я?

– Ну а кто? Сколько раз я просила тебя не трогать его?

– А я его не трогаю, мам!

– Ну, хорошо, не его, а эту тему!

Под “темой” подразумевается склонность брата к слишком частой смене подруг. Я об этом шучу обычно, не выбирая выражений. Его это бесит, а мне нравится, как он бесится.

– Ну ладно тебе, мам! Это ж просто юмор, а он, как известно, продлевает жизнь!

– Кому продлевает? Мне эти ваши ссоры уже в печенку въелись!

– Ну какие ссоры, мам! Ладно, всё! Слова не скажу про твоего Лёшу, раз он такой нежный!

– Да ладно, все это мелочи жизни. Эштон сегодня на занятия не пришёл, это уже серьёзный повод для переживаний.

– Да тоже, поди, у девицы своей застрял! – буквально выплёвываю свою внутреннюю горечь по этому поводу.

Мама бросает на меня осуждающий взгляд:

– Я звонила ему, он сказал, что приболел.

– Врёт! Скорее, перебрал!

– Не думаю. У него голос был охрипший.

– Наивная ты, мам! Я могу изобразить тебе голос умирающего, если хочешь. Вот смотри: Валерия Витальевна, мне очень жаль, но сегодня я не могу появиться на занятиях – намертво придавлен к кровати длинноногой блондинкой! – хриплю. – Ой, простите, я хотел сказать, у меня грипп и жар!

– Смешно, – лицо у матери невозмутимо. – Смотрю, ты с брата уже переключилась на Эштона?

– С брата на другого брата, вернее будет сказать! – сообщаю довольно.

– Да какой он тебе брат! Не смеши меня! Я же вижу, как ты на него смотришь!

– Ещё чего! Ты что, мам! На фига он мне сдался? Он же пришибленный какой-то!

– Вот поэтому не смей его трогать! Не сладко ему пришлось, видно. Мать сама его растила, мужчины никогда в доме не было. Да и не знаешь ты, что такое нужда, дочь! И не дай Бог узнать!

– А ты знаешь?

– Нужды не знала, но тяжело было очень, когда Алёша родился. Денег на памперсы не было, дошло до того, что я подгузники ему из марли делала, а потом стирала их.

– Ты никогда не рассказывала мне об этом, – внезапно мне становится стыдно.

– Теперь вот рассказываю. Но голодными мы никогда не были, а у Эштона, похоже, и это было.

– Да ладно! А ты откуда знаешь?

– От верблюда!

– Ну, мам!

– Не для твоих ушей эта информация. Я сейчас к нему поеду, это недалеко, прямо рядом с Институтом. Пойдёшь со мной? Или подождёшь в машине?

– С тобой, конечно! Вдруг он там помирает, может, помогу тебе его реанимировать!

– Дочь! Иногда мне хочется подрезать тебе язычок! И если бы не Алекс…

Для моей матери слово «болезнь» имеет действительно совсем не тот смысл, какой обычные люди в него вкладывают. У неё любая болезнь всегда подразумевает “смертельную” болезнь. И на эту тему я тоже много и дерзко шутила, пока Алекс не рассказал мне, что они прошли с мамой, когда он болел раком, когда у мамы отказывали почки, когда няня нанесла ей четыре ножевые раны, убив моего нерождённого брата и почти убив мою маму. Теперь мне больше не до шуток.

Эштон открывает нам дверь, будучи в когда-то белой, теперь уже неясного цвета майке, измятой и влажной и серых домашних штанах. Щёки у него алеют румянцем, каштановая длинная чёлка выдаёт недавнее намерение хозяина привести себя в порядок, но расчёсанной не выглядит. Если бы не мама рядом, я бы смутилась и сбежала, потому что молодые люди, наверняка, именно так и выглядят, когда их отрывают от занятия сексом.

Но Эштон, увидев мою мать в дверном проёме, сияет искренней улыбкой, а когда она приобнимает его, приветствуя, с чувством кидается обниматься в ответ. Решаю, что оторвали мы его совершенно точно не от секса. Может быть, от спорта?

Увидев меня, Эштон как будто расстроился, и я тут же почувствовала себя назойливой мухой, доставшей человека своими ёлками и гирляндами.

– Привет, проходи! – коротко, но по шкале Эштона очень тепло предлагает мне хозяин.

– Спасибо, – отвечаю.

Только в гостиной, залитой дневным светом, обнаруживаю на скуле Эштона огромный такой жёлто-зелёный заживающий синяк, небольшую ранку над бровью с запёкшейся кровью, стянутую двумя аккуратными стежками и прозрачным пластырем.

– Что это у тебя? – восклицаю, совершенно забыв о том, что Эштон же у нас герой, отстоявший честь своей дамы в неравном бою.

– Да так, – отвечает, улыбаясь. – Хэд-шот один пропустил. По глупости. Отвлёкся немного.

– Ты заканчивай, пожалуйста, с хэд-шотами, дорогой друг! – вмешивается в нашу беседу мама.

– Уже закончил, мы же договорились! – отвечает Эштон, заглядывая матери в глаза. И в этом взгляде столько тепла!

“Это ненормально”, – думаю. По всем законам человеческих взаимоотношений, чувств и эмоций он должен её ненавидеть! Ну, или хотя бы испытывать неприязнь! И даже не важно, как именно преподнесла историю своей давней любви его мать, моя занимает рядом с Алексом место, которое с высокой долей вероятности могло бы стать её местом. А Эштон мог бы иметь полную семью…

Квартира у Эштона небольшая, но просторная, сквозь высокие панорамные окна виднеются корпуса маминого Университета. Мебели совсем немного, она простая, но современная. Повсюду идеальная чистота, и я с улыбкой замечаю развешанные в стенном шкафу, словно по линейке, футболки, батники, джинсы – это так похоже на Алекса! Своей оголтелой любовью к чистоте и порядку он частенько прессует Лурдес, но это бесполезно – моя сестра как разбрасывала вещи в младенческом возрасте, так и продолжает делать это до сих пор: трусы, школьные тетради и фломастеры мирно соседствуют по углам, на стуле, столе, кровати и под ней в её комнате. Алекс не может спокойно на это смотреть, и каждый раз принимается раскладывать вещи по местам, бурча своё извечное “ну как же так можно!”, а Лурдес с каждым годом все жёстче пеняет ему за вторжение в её “личное пространство”.

У Эштона Алекс совершенно точно чувствовал бы себя в полнейшем комфорте. У одной из стен обнаруживаю кучу нераспечатанных коробок, и, судя по размерам, это домашняя техника. Мама тоже их замечает:

– Эштон! Ты до сих пор не распаковал коробки? – в её тоне удивление, граничащее с возмущением.

– Ну… просто, мне не нужно это всё, как я и говорил в прошлый раз.

Только теперь я слышу, насколько в действительности осипший голос у Эштона. Он и в самом деле сильно простужен.

– Ты и карточками не пользуешься!

– Не могу.

– Понимаю. Себя помню – так же тяжело было решиться. Только мне он дядька чужой был, а тебе отец родной. Он любит тебя, уже любит, понимаешь?

Эштон утвердительно кивает, но взгляд отводит в сторону.

– Позволь ему заботиться о тебе! В этом нет ничего унизительного, и никто, конечно же, не делает тебе никаких одолжений. Ты сын, он отец, и присматривать за тобой, обеспечивать всем, чем нужно – его долг! Я уже говорила тебе и повторю: он не знал, что на планете существуешь ты, а если бы знал, поверь, его жизнь сложилась бы по-другому! Нет ничего важнее семьи и детей для него! Уж поверь мне!

– Сложилась бы как? – неожиданно отзывается Эштон. – Он женился бы на моей матери?

– Эштон! Женился бы – в этом нет никаких сомнений! И не представляешь даже, как был бы счастлив. Как раз в то время он и твердил мне без конца о семье и детях, все уши прожужжал!

У Эштона вытягивается лицо, а я почти не дышу – похоже, обо мне забыли… Таких откровений от матери на моей памяти нет ни одного!

– А Вы?

– А я была бы замужем за своим первым мужем, и каждый тихо и мирно шёл бы своей дорогой. Он не бросал тебя, не думай. Твой отец – самый порядочный человек и заботливый родитель из всех, кого я когда-либо знала!

– Он был бы несчастлив…

Эта фраза была сказана настолько тихо, практически шёпотом, что у меня душа замерла. Кажется, Эштон уже понял то, на что у моей матери ушло больше пятнадцати лет.

Мама подходит к окну, некоторое время задумчиво смотрит на свой Университет, затем также тихо отвечает:

– Никто из нас понятия не имеет о том, какую жизнь он мог бы прожить, сложись всё иначе. По крайней мере, я однозначно была бы уверена, что у меня всё отлично, и я на пределе счастья.

Затем она резко разворачивается и смело направляется в другую комнату, Эштон тут же устремляется за ней. А я совершенно точно ощущаю себя лишней. Иду за ними, чтобы хотя бы не чувствовать себя дурой, в конце концов, один из этих двоих игнорирующих меня людей – моя мать!

В комнате оказалась спальня: почти белый пушистый ковёр на полу и прямо поверх него безо всякой рамы огромный матрац. Больше ничего.

Эштон поспешно кидается собирать с пола аккуратно разложенные книги, тетради и листки обычной офисной бумаги, исписанной формулами и расчетами, схемами.

Мама, нахмурившись, держит один из них в руках, долго читая.

– Эштон… – внезапно зовёт его. – Подумай о матрице. Твоя мысль пошла не тем путём.

– Хорошо, спасибо.

Мама отдаёт ему исписанный не «тем путём» лист и быстро кладёт свою руку Эштону на лоб.

– Ребёнок! Ты весь горишь! Термометр есть? – внезапно восклицает.

– Нет…

– Так я и думала! Как ты лечишься?

Эштон с улыбкой пожимает плечами.

– Ты сейчас чем занят был?

Эштон протяжно вздыхает, обдумывая, по всей видимости, свой ответ, но сделать это как следует не успевает:

– Только не говори мне, пожалуйста, что ты с температурой, весь охрипший, решаешь мою контрольную!!!

– Вы ведь сказали до вторника всем сдать, иначе незачёт!

– Но не в том случае, если студент заболел, Эштон! Ты как маленький, ей Богу! Я что? Изверг, по-твоему?!

Эштон снова вздыхает, а я, пользуясь возможностью, спешу напомнить о своём существовании:

– Мамочка, ты, конечно же, лапушка у нас дома, но на своём подиуме в Институте выглядишь довольно таки грозно!

– Да ты даже не представляешь себе, дочь, чего мне стоит порой заставить этих обалдуев учиться!

Затем безапелляционно заявляет Эштону:

– Так, всё, дорогой мой, собирайся, ты едешь к нам – будешь жить в гостевой комнате до полного выздоровления! И вообще, давно пора завести тебе собственную комнату у отца в доме. Соня, дочь, помоги мне собрать для Эштона вещи.

– Не нужно! Я сам! – как-то нервно восклицает больной.

– Ладно. Давай сам, только быстро. Сонь, пойдём глянем, что у него на кухне.

А на кухне совершенно пустой холодильник и на полке в шкафу одинокая пачка макарон соседствует с не менее одинокой пачкой чая.

– Так я и знала! – раздражённо замечает мама. – Ведь говорила же: проверь, как ребёнок живёт! Так нет же! “Он взрослый, я не имею права к нему соваться!”

– Если ты про папу, то он прав, я считаю… – возражаю несмело.

– Папа он для Эштона, а для тебя Алекс! – успевает нервно высказать мама, но тут же осекается, осознав, по-видимому, свою ошибку.

– И мне тоже он папа! – огрызаюсь, едва сдерживая слёзы.

Какая разница, чья кровь в моих венах? Алекс и мой папа тоже!

История Валерии и Алекса в книгах «Моногамия» и «Моногамист»