Читать книгу Эпоха викингов. Мир богов и мир людей в мифах северных германцев - Вильгельм Грёнбек - Страница 2

Часть первая
Введение

Оглавление

Определение «германский» обычно используют для обозначения того корня, из которого выросли скандинавские, современные германские, а также английский народы. Само это имя, вероятно, было иностранного происхождения и присвоено нам чужеземцами.

Мы не знаем, что оно означает. Вероятно, вначале так называли небольшую часть германских народов, живших по соседству с кельтами; со временем, однако, им стали обозначать все эти народы в целом. Римляне, научившись отличать жителей Галлии от их восточных соседей, назвали последних «германи», совершенно справедливо подчеркнув тесную дружбу, которая с древнейших времен связывала обитателей северного и южного побережья Балтийского моря, а также прибрежных и лесных жителей Северной Германии. Их родство проявлялось не только в языке, но и в культуре, вплоть до самых отдаленных уголков Европы.

Тевтоны ворвались в историю совершенно неожиданно. Их появление пришлось на тот период, когда римляне подводили итоги своей долгой деятельной жизни, кристаллизуя достижения классического мира в той форме, в которой культура Античности была передана последующим поколениям. Они явили себя миру, и следует признать, что в его свете они выглядели бедными и грубыми, в них не было присущего южанам блеска и великолепия.

Сначала мы видим тевтонов со стороны – глазами римлян, которые смотрели на чужеземцев как на иных, непохожих на них людей. Словно бурлящий поток, они затопили Восточную Галлию, но, разбившись о легионы Цезаря, их волны в ужасе отхлынули назад. Так первое столкновение Цезаря с этими варварами было описано самим великим римским полководцем.

Проистекал этот поток из холодных, неплодородных земель, покрытых непроходимыми лесами и болотами. В промежутках между войнами и набегами древние германцы проводили время в полнейшей праздности – отсыпались на ложах из шкур, пировали дни и ночи напролет или от нечего делать проигрывали друг другу свои немногочисленные пожитки, лошадей и женщин, а порой даже жизнь и свободу, вплоть до самой последней шкуры, прикрывавшей их тело.

Их женщины – рослые, сильные, с суровыми лицами и гордым взором, – без помощи мужчин управлялись с хозяйством, а потому пользовались уважением. Заслышав зловещие речи пророчицы, смолкали даже самые храбрые воины. Временами эти буйные люди погружались в молчание и устремлялись в священные рощи, где молились своим богам, приносили человеческие жертвы, а потом пили и буянили, и их крики и вопли снова разносились по всей округе.

В глазах жителей юга эти обитатели северных пустошей были самыми настоящими варварами. Римляне и греки считали их существование полным отрицанием цивилизованной жизни и подчеркивали непритязательный характер германцев. Скромные потребности этих бедных людей можно было удовлетворить без особого труда.

Шкура, прикрывающая наготу, быть может, немного боевой раскраски на лице, кое-какое оружие в руке – таков был внешний вид германцев. Следует признать, что, даже полуголые, они выглядели величественно, ибо то, чего не давало человеческое искусство, они получали у природы – впечатляющие мускулы и великолепные рыжие или белокурые волосы, которым могла бы позавидовать самая прекрасная римская матрона. Германец – истинное дитя природы, и его место – в естественной среде, среди лесистых горных склонов. Здесь он живет, без удержу преследуя лесных зверей или участвуя в яростных военных набегах.

Вернувшись домой, германец проводил время в дремотном безделье, развалясь на шкурах, не смущаясь ни чадом и копотью очага, ни запахами стойла – его жилище, отчасти напоминавшее хлев, в зимние холода служило убежищем для скота. Потребности организовать свое окружение в соответствии с особенностями своей личности, которую можно назвать инстинктом благородства и цивилизации, германец, очевидно, никогда не испытывал. Дом для него – просто укрытие от ветра и дождя, легко сооружаемое убежище, которое с такой же легкостью разбирается и переносится в другое место.

Живя в природе и существуя за счет того, что она дает, германец сам был частью дикой природы. Изнеженные наблюдатели, жившие на юге, относились к нему с определенным уважением. Германец способен на искреннюю преданность, в иных случаях он готов пожертвовать своей жизнью ради спасения случайного гостя, который явился к нему в дом переночевать. Германские женщины испытывают инстинктивный ужас перед тем, что могло бы их каким-нибудь образом унизить. Однако римлянин, как и всякий носитель древних культурных традиций, был убежден, что в действительности варвар не имеет никакого понятия о таких качествах, как преданность, честь и умение хранить свое слово. Ему никогда не придет в голову, что в мире существуют единые для всех законы нравственности. Он их не знает и, совершая какой-то добрый поступок, делает это, повинуясь природным инстинктам.

Германские народы жили и передвигались ордами, или, правильнее сказать, племенами. Они имели предводителей, вроде королей, и нечто напоминающее общее собрание или совет, на котором имел право голоса всякий, кто владел оружием и мог сражаться. Но не следует думать, что это собрание представляло собой устойчивый государственный институт. У короля не было реальной власти: сегодня воины ему подчиняются, а завтра – поворачиваются спиной; сегодня король может повести их на какое-нибудь рискованное предприятие, а завтра они разойдутся по домам, несмотря на все его приказы и необходимость держаться вместе. На совете побеждает тот, кто сумеет найти самые убедительные слова. Воины потрясают своим оружием, и дело считается решенным. Когда в ход идут подарки и лесть, они, как малые дети, легко поддаются на это, но, если дело касается выполнения обязательств, они становятся неуправляемыми и переменчивыми и не желают признавать никаких правил или порядков.

По мнению римского гражданина, германцы – это люди, в характере которых ярко выражены светлые и темные стороны – ибо к ним неприменимы такие понятия, как добродетель и порок, добро и зло. Римляне охотно говорят об их природной гордости, упрямстве и упорстве, умении не сдаваться даже после поражения, но такие слова, как величие и благородство, они бессознательно оставляют для себя и равных себе.

В произведениях классической культуры мы встречаем полуэстетическую, получеловеческую симпатию к этим детям дикой природы; но даже это чувство основано на смеси страха и ненависти, которую испытывает к ним обычный человек, поскольку считает варваров частью дикой природы. Цивилизованный человек может ощутить приступ восхищения первобытной силой жизни, присущей этим людям, силой, которая течет, сама не зная куда. Человек на вершине своего великолепия может задуматься о счастливой доле детей природы, играющих в грязи далеко внизу, – этого состояния ему, к сожалению или к счастью, достичь не удастся.

Тацит, непревзойденный художник слова своего времени, вознося хвалы их простой жизни, не пытался приукрасить дикаря, не делал попыток показать его более умным или привлекательным, чем он был на самом деле. Напротив, Тацит приложил все усилия, чтобы показать, как скромны потребности дикаря, как просты его добродетели и примитивны пороки. Для германцев, заявлял он, добрые обычаи гораздо важнее, чем для других народов хорошие законы. «Ростовщичество и извлечение из него выгоды им неизвестно, и это оберегает их от него надежнее, чем если бы оно воспрещалось»[1].

В своих обычаях эти дикари нашли наивные и простые формы выражения своих примитивных чувств: «Приданое предлагает не жена мужу, а муж жене. При этом присутствуют ее родственники и близкие и осматривают его подарки; и недопустимо, чтобы эти подарки состояли из женских украшений и уборов для новобрачной, но то должны быть быки, взнузданный конь и щит с фрамеей и мечом. За эти подарки он получает жену, да и она взамен отдаривает мужа каким-либо оружием; в их глазах это наиболее прочные узы, это – священные таинства, это – боги супружества. И чтобы женщина не считала себя непричастной к помыслам о доблестных подвигах, непричастной к превратностям войн, все, знаменующее собою ее вступление в брак, напоминает о том, что отныне она призвана разделять труды и опасности мужа и в мирное время, и в битве». И как полагается друзьям, «они радуются подаркам друг друга, давая и получая свободно, без мысли о том, чтобы приобрести побольше; их объединяет дружба и добрая воля». Иными словами, никаких хитроумных планов, а простое спонтанное чувство.

Тацит стремится показать, что «добродетель» и «порок» развиваются у людей, которых он описывает, совершенно естественным путем. То, что наполняет цивилизованного человека ужасом и отвращением к варварам, состоит в том, что мы сталкиваемся здесь с совершенно непредсказуемым существом, человеком, не знающим закона. Дикарь держит свою клятву, совершенно не задумываясь об этом; и точно так же, не задумываясь, нарушает клятвы и обещания; он может быть храбрым и великодушным и в то же время грубым и жестоким. Принять варвара в свой круг знакомств – это все равно что построить дом рядом с вулканом. Что из того, что варвары умеют строить дома и обрабатывать почву, – их уклад и сельское хозяйство примитивны. Они царапают поверхность земли и снимают с нее крохотный урожай, а на следующий год переходят на новое место. Что из того, что у них есть скот, что они умеют воевать и даже обладают неким подобием суда? Они умеют даже производить отличное оружие – но все это не делает их цивилизованными людьми.

Германские народы впервые появились в истории в начале нашей эры; через тысячу лет мир увидел их в последний раз. В течение короткого периода северные народы господствовали на европейской сцене, с яростной поспешностью формируя свой расовый характер и свои идеалы, после чего изменились и слились с людьми европейской цивилизации. Их уход сопровождался исчезновением независимой германской культуры.

Норманнов также описывали представители другого этноса и культуры, и эта картина сильно напоминает ту, которую оставили римские историки, характеризуя их предков. Дикие, кровожадные, плохо поддающиеся доводам разума, наделенные яркими пороками, и для всех остальных народов – настоящие дьяволы, – такую характеристику дают им средневековые хронисты. Цивилизованные люди, судившие о них теперь, были христианами, которые считали, что мир разделен не между народами разного уровня культуры, а между силами света и тьмы, и то, что не освещено светом христианства, является порождением Сатаны. Варвары классической эпохи превратились в демонов христианского Средневековья.

На этот раз подобная картина не являлась единственной, имелась и соперничающая с ней. Здесь, на Севере, германская раса оставила свои собственные памятники для грядущих поколений, показав себя такими, какими они хотели себя видеть, не задумываясь о том, какое произведут впечатление на чужаков, а стремясь полнее себя выразить.

Соседи представляли себе северян как людей, обладающих той же безрассудной жестокостью и неугомонностью, которая вынудила культурный мир заклеймить их южных родственников словом «варвары». Дерзкие и импульсивные, чтобы не сказать упрямые, в своем самодовольстве, действуя под влиянием момента, германские бриганды имели много сходства с пиратами Севера, викингами. Но если приглядеться, за их беспокойной наружностью можно заметить присутствие контролирующей и объединяющей воли. В образе жизни викингов было больше расчетливой экономии сил и средств, чем просто дикой, неуправляемой силы.

Старое представление о викингах как о людях, налетающих как шторм на земли, к которым они пристают, разрушающих все, что попадается им на пути, и остающихся, как всегда, бедными, должно в наши дни смениться искренним восхищением их стремлением к обогащению.

Золото, захваченное ими, не сохранилось. Но теперь мы знаем, что викинги были так же неутомимы в поисках духовных богатств, как и в поисках золота. На Севере были накоплены сокровища знаний и мысли, поэзии и мечтаний, которые нужно было привезти домой, несмотря на то что эти духовные богатства гораздо труднее было найти, украсть и доставить домой в целости и сохранности, чем драгоценные камни и металлы. В наш просвещенный век их даже обвинили в присвоении всей совокупности языческих и христианских знаний, которой владело Средневековье; и, глядя на северную литературу эпохи викингов, мы с трудом можем опровергнуть это обвинение. Хотя, как нам кажется, Бугге[2] и его последователи многое преувеличивали, нельзя не признать, что викинги имели не только горячее желание освоить элементы иностранной культуры для собственного обогащения, но и обладали таинственной властью взбалтывать культуру и заставлять ее отдавать все, что лежит под поверхностью, а затем усваивать полученные знания настолько полно, что знания эти становилось не только их мыслью, но и их духом.

Норманн не только стремился расширить и обогатить свою ментальную сферу, желание экспансии уравновешивалось в нем не менее ярким стремлением к самопознанию, благодаря чему он сохранял непоколебимую веру в свой полусознательный идеал, составлявший основу его характера. Несмотря на жажду познания, он не был абсолютно открыт новому, напротив, он испытывал сильное подозрение и недоверие к чужим богам, ценностям и образу жизни, которые, по его мнению, не были совместимы с тем, как он оценивал себя. Он держался подальше от того, что было ему незнакомо, пока не становилось ясно, в чем тут секрет, или не исторгал из него тайну, которая его удовлетворяла. Однако если ему не удавалось сделать это, он замыкался в себе и уходил, позабыв и думать об этом.

Он обладал той стойкостью и той гибкостью, которая порождается гармонией души с окружающим миром. Это позволяло ему духовно приспособиться к свойствам окружающей его, зачастую враждебной, среды. Благодаря редкостному самообладанию он был господином окружавшего его мира, глубоко укоренившимся в нем и идентичным ему. Главными критериями, по которым оценивалась его жизнь, был суд товарищей и суд потомков; эти мерила были абсолютными и неопровержимыми.

Жестокость, проистекающая из глубин души, неизменная составляющая его натуры. Эта энергия, определявшая его духовную жизнь, создала целеустремленный, прямодушный характер северян. Эти люди не утрачивали связь с прошлыми поколениями и определяли самих себя с оглядкой на прошлое и память о себе в будущем. Привязанность к прошлым поколениям встречается у большинства народов, но у северян она делает прошлое живой и направляющей силой, побуждающей их не просто отождествлять себя с идеальным образом – образом воина и вождя, великодушного, храброго, бесстрашного, находчивого, непримиримого по отношению к врагам, верного друзьям и искреннего со всеми, – но и бессознательно воспроизводить себя в определенном типе – типе героя саги, жизнь которого достойна поэтического отображения.

Прочность духовной организации, которая характеризует викинга как личность, не менее ярко проявляется и в его общественной жизни. Куда бы он ни явился, он приносит с собой социальную структуру, которая проявляет себя в определенных политических формах, как только он попадает в толпу людей, говорящих с ним на одном языке. Викинг не относится к тому бессловесному типу, который создает калейдоскопические племенные сообщества. Каким бы малочисленным ни был его народ и какой бы слабой ни была его сплоченность, социальное сознание всегда присутствует и проявляет себя очень активно. Викинг сам по себе народ, и ему нет необходимости создавать искусственное целое, собираясь вместе. Как только он закрепляется в каком-нибудь месте, ненадолго или навсегда, словно из земли прорастает закон, и вокруг него вырастает община. И не важно – создает ли его чувство социального порядка целое королевство или небольшое поселение, эта тенденция глубоко укоренилась в его душе и стала неотъемлемой частью его характера.

Культура, в истинном значении этого слова, означает гибкую гармонию между внутренним миром человека и его окружением, так что он не только заставляет свое окружение служить ему для удовлетворения его физически нужд, но и преображать импульсы окружающего мира в духовные идеалы и устремления. Культурный человек обладает инстинктивным чувством собственного достоинства, которое произрастает из бесстрашия и уверенности в собственных силах и проявляет себя в точном выборе целей и средств как в вопросах формального поведения, так и в предприятиях с далекоидущими последствиями. В этом смысле викинги – люди с характером; они владеют собой и своим миром с божественной решимостью. Эта гармония может быть очень хрупкой, когда дело касается конкретных действий, но она тем не менее сильна и глубока.

Портрет северных современников, созданный южанами, разительно отличается от портрета, созданного более поздними поколениями германцев, который те оставили для истории. И тем не менее мы объединяем их под одним именем, и делаем это полностью осознавая, к чему это ведет. Ученые уже давно поняли, что оба так тесно связаны, что не просто оправдывают, но прямо-таки вынуждают нас рассматривать их как одно целое. Сведения об обычаях, законах и этических ценностях древних германцев говорят о том, что далекие предки мыслили точно так же, как и их потомки, и были схожи с ними в том, что объединяет мысли и чувства и превращает их в личности.

В свете, идущем с Севера, мы видим, что свевы и маркоманы – как бы их ни называли историки – не были стихийно образовавшимся скоплением людей, лишенных индивидуальности, как воображали себе римляне. Благодаря памяти поколений, поэтическому наследию, передающемуся изустно, а также сохранившимся письменным источникам северян мы можем воссоздать образ их мышления и предположить, каков был их нрав. Мы приходим к выводу, что и преданность, и склонность к предательству были заложены в самой основе этической системы древних германцев, что нередко вынуждало римлян прибегать к суровым мерам. Мы видим, что за их действиями, за их недостатками и достоинствами стоит характер, коренным образом отличающийся от характера римлян, такой же последовательный, такой же рациональный, отображающий цельность личности. И политический гений Цезаря понял, что для того, чтобы его планы, касающиеся этих варваров, осуществились, того мнения о них, которое сложилось у римлян, совершенно недостаточно. Его стремление проникнуть в мысли германцев, понять, что ими движет, само по себе является свидетельством того, что эти варвары несут на себе печать культуры и обладают ярко выраженным характером.

У нас есть преимущество перед римлянами – мы имеем возможность изучать жизнь германцев изнутри. У римлян была великолепная возможность наблюдать их со стороны, а они были превосходными наблюдателями – большая часть того, что римляне и греки написали о германских народах, истинная правда.

Но каждое замечание, подробное или краткое, свидетельствует о том, что это лишь обобщенный, поверхностный взгляд издалека. Рассказчик не более чем сторонний наблюдатель – он видит, что делают люди по ту сторону границы, но не понимает почему, а потому его рассказы лишены перспективы и пропорций, и чем точнее детали, тем более странным кажется целое. Подобные описания оставляют у нас в лучшем случае ощущение гротеска, как обычно это бывает, когда мы смотри издалека на двух мужчин, которые разговаривают и оживленно жестикулируют, но не имеем никакого понятия, о чем идет речь.

Существует большая разница между случайным знакомством с людьми, как это делали римляне, видевшие германцев издалека и бросавшие краткий взгляд на их повседневную жизнь, с одной стороны, и жизнью среди этих людей, когда можно было видеть, как они готовятся к войне, и встречать их, когда они с нее возвращаются.

Нам в этом отношении повезло больше, чем авторам Южной Европы, но далеко ли мы от них ушли? Существует опасность, что мы слишком поспешно решили, что наконец поняли германцев. Неспособность римлян признать действия германцев человеческими предостерегает нас от неправильного толкования того, что казалось странным нашим предкам, от того, чтобы по ошибке приписывать им свои собственные мысли и побуждения.

Норманны были культурными людьми в полном смысле этого слова. Мы должны признать их равными себе. Они были столь же деятельны, как и мы, находили, не меньше нашего, удовлетворение в жизни и так же, как и мы, ощущали себя хозяевами своей жизни, хозяевами, которые ставили перед собой определенные цели и следовали своим путем, никуда не отклоняясь. Однако признание этого факта только подчеркивает дистанцию между нами, поскольку делает более явной различия между древним и современным способом завоевания и наслаждения жизнью.

И эта разница становится понятной, если сравнить германцев с другими североевропейскими народами, а именно с кельтами. Ибо, несмотря на наше германское происхождение, мы гораздо теснее связаны с кельтами. Мы можем сказать, что они относятся к более современному типу людей.

Чтобы завязать с ними тесную дружбу, не нужно долго присматриваться. В чертах этого народа отражается весь мир, природа и человек. Красота природы, красота человека, героизм мужчин, любовь к женщине – все эти вещи волнуют кельта и доводят до экстаза; его все сильнее обуревают чувства, и вот уже душа готова взорваться – и тогда из нее вырывается лирическая струя, торжествующая или горестная, размышляющая или тоскующая и искренне восхваляющая все, что радует глаз. Его охватывает религиозный экстаз, он полностью отдается незримому, испытывая радость и горе; он погружается с головой в мистицизм, но не теряет при этом ощущения видимой реальности – наоборот, его внутреннее чувство наполняется красотой природы, радостью животной жизни на земле и в воздухе.

Жестокость жизни находит отклик в его душе; он должен жить с ней, чувствовать, что его пульс бьется в таком же бешеном ритме, что и пульс того, что находится снаружи и вокруг него. Он стремится сделать свои картины еще живее, еще богаче, используя все цвета и оттенки. Красота переполняет его, и в своем горячем стремлении ничего не утратить он нагромождает одну картину на другую; ужас и великолепие жизни возбуждают его до такой степени, что он изображает своих врагов исполинами с множеством голов и всеми мыслимыми атрибутами устрашения; его герои имеют сверхъестественные размеры, их волосы – из золота и серебра, а мощь – превосходит мощь богов.

Нет ничего удивительного в том, что творения кельтов нередко поражают и изумляют своими гротескными преувеличениями, это лишь больше привлекает нас. Преувеличение – естественное следствие страстного чувства, которое черпает силу в восприимчивости души к тому, что ее окружает.

Такая интенсивность духовной жизни совершенно чужда скандинавам; мы не найдем ее у них даже в виде исключения. В сравнении с кельтом германец суров и сдержан, он – дитя природы, еще не совсем проснувшееся. Германец не может точно сформулировать, что он чувствует, будет долго и путанно объяснять, и понять его трудно. Он искренне привязан к стране, окружающей его природе; долины и реки наполняют его душу скрытой нежностью; но его чувство дома еще не превратилось в любовь. Его восхищение природой приглушенно звучит в его речах и мифах, но он не способен разразиться песней, восхваляющей красоту мира. Он не ощущает необходимости распространяться о своих чувствах к женщине, может лишь поведать о каких-нибудь практических моментах. Тема любви появляется в его поэзии только тогда, когда она становится трагической. Иными словами, германец никогда не выдает своих чувств, он говорит о них только в связи с каким-нибудь событием. Северяне ничего не рассказывают о себе; и только тогда нарушают обет молчания, когда речь заходит о тяжелых и жестоких испытаниях, которые нередки в его жизни. Отсутствие событий не заставляет его обратиться к своему внутреннему миру и никогда не открывает шлюзы для потока раздумий или лирики – оно просто наводит на него скуку. Кельт встречает жизнь с открытой душой; готовый к любым впечатлениям, он не позволяет ничему упасть мертвым к его ногам. Германец не лишен страстного чувства, но он не способен отдаваться жизни без остатка.

Как бы ни складывалась его судьба, он прежде всего должен оставаться человеком чести. Все, что происходит в его душе, должно согласовываться с его понятием о чести; необходимо отбросить все страсти и держать их в себе, пока они не найдут своего выхода в этом направлении. Мужская дружба и любовь к женщине никогда не находят выражения ради самого чувства: викинг рассматривает их как способ повысить свою самооценку, и это, соответственно, усиливает его ответственность. Эта простота восприятия мира выражается в его поэзии, которая, по сути своей, состоит из песен и рассказов о великих мстителях, поскольку свершение мести – это высший акт чести, концентрированное выражение его внутренней жизни, ее внешнее проявление. Его поэмы об отмщении отличаются интенсивностью чувств, поскольку месть для германца не просто повторение содеянного, а способ духовного самовыражения, демонстрация своей силы и значимости; благодаря этому горечь поражения или радость победы открывают запечатанные глубины его ума и наполняют его слова страстью и нежностью. Ограничение, порождающее красоту и силу тевтонской поэзии, заключается в том, что в ней выражаются только те чувства и мысли, которые превращают человека в мстителя и побуждают его наказать обидчика, все остальное остается в тени. Женщины предстают в его поэзии как богини, валькирии или как предмет раздора, побуждающий мужчину действовать; во всех остальных случаях не заслуживают особого упоминания. Дружба, величайшая для германца вещь на земле, упоминается только тогда, когда друзья соединяют усилия в борьбе за честь и восстановление прав.

Поэзия германцев наполнена страстью, но она похожа на гейзер, то бьющий из земли, то исчезающий, – она не способна изливаться лирическим потоком. Она впечатляющая, мощная, но трезвая и сдержанная. Эпические произведения германцев отмечены искренней простотой и ограниченным воображением, которое сдерживают прочные границы существования в условиях постоянной борьбы. Герои сказаний сравнимы по своим масштабам с историческими личностями, а их сила редко превышает человеческие возможности. В их жизни нет такого лихорадочного биения пульса, как в жизни кельтов, который порождается чрезмерной восприимчивостью, стремлением проживать каждый момент жизни в том же ритме, в каком живет все окружающее, или неспособностью противостоять ритму своего окружения. Реакции северянина на влияние извне запаздывают, и создается впечатление, что все его поступки диктуются исключительно влиянием изнутри. Импульс, порождаемый внешним миром, не наносит смертельного удара его душе, поскольку его сила уменьшается, испытывая на себе воздействие его натуры.

Существует лишь одна страсть, способная высвободить эту накопленную энергию: месть.

Реакция германца на то или иное событие зависит от того, что произошло в прошлом или произойдет в будущем; от события, случившегося с ним или с его предками, или от события, которое поможет улучшить положение его самого или его потомков. Он не живет моментом, он использует этот момент для рассуждения: поможет ли оно достичь цели или нет? Он не испытывает ненависти к какой-нибудь вещи из-за нее самой или по своему желанию; ибо если он получает шанс отомстить, отказавшись от ненависти, то он изгоняет ее из своей души; если же он видит шанс использовать ее себе во благо, то его ненависть выплескивается наружу. Однако это вовсе не означает, что германец выходит из себя, стремясь возместить нанесенный ему ущерб.

Мститель прежде всего остается сыном, мужем, отцом и членом общины; дело заключается вовсе не в том, чтобы забыть на какое-то время о своей человечности; наоборот, все свои человеческие качества он вкладывает в дело мести и ведет себя соответственно. Именно в эти моменты безудержного отстаивания своих прав тевтон поднимается до морального величия – и в этом заключается для нас проверка на способность понять его. В отношении тевтона к жизни имеется что-то, что с первого же взгляда заставляет нас забыть о фамильярности, и если в наши дни мы не ощущаем исходящего от него холодка, то это лишь благодаря романтической литературе XIX в.

Охваченные любовью, поспешной и нерассуждающей, поэты и историки сгладили сильные и своенравные черты героев саг, превратив эти суровые фигуры в банальных героев и любовников. Древние характеры были бездарно модернизированы – чтобы сделать их более приемлемыми для восприятия современным человеком. Жестокость и непримиримость северян оказалась в тени их героических поступков и великодушия; при общем молчаливом согласии их стали считать недостатками характера, в то время как на самом деле эти качества были заложены в основе их культуры. При первом взгляде на повседневную жизнь германцев они покажутся нам узколобыми и бесчеловечными. Однако то, что мы называем ограниченностью, на самом деле является цельностью характера. Эти суровые северяне были справедливыми, набожными, милосердными, отличались моральной устойчивостью, но всего этого было недостаточно, чтобы оставаться людьми в современном понимании этого слова.

Человеческая природа германца вовсе не похожа на природу современного европейца – отсюда наша настороженность, которую не смог преодолеть никакой романтизм. На Севере европеец, даже наслаждаясь гостеприимством, испытывает некоторую обеспокоенность; в Элладе он ощущает себя дома. Герои Гомера, в сравнении с викингами, кажутся нам друзьями, близкими по духу людьми; борьба и похвальба, страдания и плач его героев и героинь гораздо ближе нашей плоти и крови, чем целеустремленное поведение мужчин и женщин, описанных в сагах. Мы называем это поведение естественным и человеческим, поскольку германцы овладевали жизнью шаг за шагом, находя время жить одним днем, отдаваясь удовольствию и боли и выражая свои чувства в словах. Боги эллинов не сильно отличаются от того, что мы в самые лучшие и в самые худшие свои моменты приписываем высшим силам. В эпическом наследии Эллады мы узнаем устремления нашего времени; в словах греческих поэтов и философов мы находим отклик, который приносит утешение в момент кризиса.

Причину этому найти не трудно: наша близость к Элладе – это близость родственников. Основной поток наших мыслей и идей шел с юга; и как бы далеко мы ни ушли от классических стандартов, в разных вопросах интеллектуальная и религиозная история Европы и, в не меньшей степени, ее экономическое и социальное развитие удерживали наш курс в русле эллинизма и Рима эпохи эллинизма.

Германцы нас отталкивают, потому что их идеи не соответствуют нашим личным потребностям; но это инстинктивное отвращение в то же самое время объясняет и их скрытую притягательность для нас, которую не удовлетворило до конца романтическое возрождение XVIII–XIX вв. Характерная для германцев сосредоточенность на самих себе обнажает в нас самих узость мышления иного рода; всякий раз, когда мы сталкиваемся с людьми другого типа, один камень из фундамента нашего самодовольства выпадает. Нас поражает не очень приятная мысль, что наша цивилизация не исчерпывает все возможности жизни; у нас рождается подозрение, что сложность наших проблем порождается тем, что мы порой принимаем свое представление о реальности за саму реальность. Мы начинаем понимать, что за нашим горизонтом раскинулся целый мир, и, по мере того как растет осознание этого, у нас возникает подозрение, что некоторые наши проблемы являются проблемами нашего восприятия; наши вопросы часто приводят к пустым рассуждениям, вместо того чтобы раскрыть перед нами всю полноту и широту вечности. Причина этого может заключаться в том, что мы пытаемся сложить целое из отдельных кусочков, а не стараемся понять жизнь как нечто целое. И наконец, когда мы научимся смотреть на мир с новой точки зрения, открывая для себя дали, которые были спрятаны от наших глаз, то, возможно, обнаружим, что Эллада тоже включала в себя больше идей, богатств, а также тайн, чем думали наши философы; в конце концов, мы, вероятно, были не менее романтичными в нашем представлении о Греции, чем в представлении о тевтонах и других примитивных народах.

Чтобы оценить силу и красоту культуры древних германев, мы должны понять, что их культура коренным образом отличается от той, с которой имеем или хотим иметь дело мы, и что, соответственно, все наши поспешные похвалы и обвинения в их адрес совершенно пусты. По зрелом рассуждении мы приходим к выводу, что не имеем никаких оснований считать себя лучшими судьями, чем авторы классической поры. В те моменты, когда нами овладевают чувства, мы испытываем неподдельное восхищение героизмом и бурными страстями наших предков, но когда мы переходим к историческому анализу, то с гордостью называем их варварами. Самих этих колебаний вполне достаточно, чтобы понять, что в наших оценках мы не достигли того центра, из которого мысли и действия тевтонов черпали свою силу и мощь.

Если мы хотим понять образ мыслей других народов, мы должны отбросить все свои предубеждения о том, каким должен быть мир и человек в нем. Совсем не достаточно признать чьи-то идеи возможными и даже приемлемыми: мы должны стремиться к тому, чтобы эти необычные идеи стали для нас естественными; мы должны отодвинуть как можно дальше присущий нам образ мыслей и на какое-то время обрести другой. Поэтому мы должны постигать культуру и сущность германцев непредвзято и искренне с самого начала, как будто не знаем о них совсем ничего. Если хотим понять, что соединяло души этих людей в единое целое и превращало их в личности.

1

Сочинение Корнелия Тацита «О происхождении германцев и местоположении Германии» здесь и далее цитируется по изданию: Корнелий Тацит. Соч.: В 2 т. Т. 1. Анналы. Малые произведения. Л.: Наука, 1969. Пер. А.С. Бобовича. (Здесь и далее примеч. ред.)

2

Софус Бугге (1833–1907) – норвежский языковед, исследователь «Эдды».

Эпоха викингов. Мир богов и мир людей в мифах северных германцев

Подняться наверх