Читать книгу Сирота - Вильгельм Кюхельбекер - Страница 2

Муж

Не знал я без тебя прямого счастья,

Однако от трудов и от ненастья,

От хлопот нашей жизни кочевой

Не унывал: без страха мчался в бой;

В манеж же, в караул и на ученье

Ходил без ропота на провиденье

И всеми был любим. — Короче, мне

(Тебя еще не встретил) и во сне

Желанье благ иных не приходило.

Итак, давно уже мое светило

Без облак катится. Но был же рок

Когда-то, Саша! и ко мне жесток:

Любезных мне забвение и холод,

Печаль и рабство, стыд и боль, и голод,

И бешенство бессилья, и тоска

О днях минувших, лучших — в новичка

На поприще земного испытанья,

В ребенка, друг мой, пролили страданья

Такие, от которых, наконец,

Когда бы не помог мне сам творец,

Когда бы видимой не спас десницей

Безумца, — я бы стал самоубийцей.

Саша

Меня приводишь в ужас… бог с тобой!

С твоей ли было твердою душой…

Муж

Я был тогда ребенком, друг любезный,

Лет девяти. — Суровый, но полезный,

Судьбою данный мальчику урок

Был мне, быть может, в самом деле, впрок.

Но расскажу без предисловий дальных

Тебе я повесть этих дней печальных,

А впрочем, благотворных. Только мне

Сперва недурно о моей родне

Упомянуть немногими словами.

С рубцом над бровью и двумя крестами,

Сухой, высокий, бледный мой отец

Был, говорят, когда-то молодец,

Суворовский, старинный, храбрый воин.

Но, ранами в здоровии расстроен,

Дожив в походах славных до седин,

Он вышел, взяв полковнический чин,

В такую должность, где и средь покоя

Усердье престарелого героя

Могло еще служить родной стране.

В Житомире (как это слово мне

И ныне сладостно, и ныне свято!

Там тело старика землей приято,

Там некогда старик любил меня,

Он там женился: позднего огня

Не избежал и напоследок власти

Всесильной, целый год таимой страсти

Был должен уступить: «Жених-то сед, —

Так рассуждал расчетливый мой дед,-

Да бодр еще, а главное полковник».

Его согласье получил любовник,

И невзирая на различье лет,

И матушка не отвечала «нет».

Но мил же Десдемоне был Отелло?

Саша

Итак, любезный, сбыточное дело…

Муж

Увидим, Саша. Стали под венец

Она в шестнадцать, в шестьдесят — отец.

Вот я родился. Время шло, и вскоре

И я уже в его унылом взоре

Любовь ко мне — и горесть мог читать.

«Дитя мое, да будет благодать

И милость божия всегда с тобою!» —

Так, над моей склоняся головою,

Шептал нередко добрый мой старик;

И в сердце, в душу голос мне проник,

С которым он слова благословенья

Произносил; тот голос и в сраженья,

И в бури жизни провожал меня.

Однажды (помню) он, почти стеня,

Прибавил: «Тяжело, Егор, с тобою

Расстаться! без меня ты сиротою

Останешься. Жаль мне тебя; но мать

Обязан ты любить и почитать». —

Младенец, я не понимал причины

Живой, страдающей его кручины,

Да знаю, что слезами залился.

Саша

А матушка?

Муж

И на нее нельзя

Пенять мне: и она порой мне ласки

Оказывала, выхваляла глазки,

Расчесывала локоны сынка;

Случалось даже, купит мне конька,

Ружье, картинку, саблю жестяную.

Ее, прекрасную и молодую,

Веселую, любил сердечно я.

Но только редко маменька моя

Решалась с нами оставаться дома:

Была со всеми в городе знакома,

У ней в поветах было тьма родни,

Вот почему отец и я одни

Не час, не день, а целые недели

В тоске, случалось, без нее сидели.

Саша

Души в ней не было.

Муж

Не говори:

Не полночи подругой быть зари;

Не может быть товарищем мороза

Зефирами лелеянная роза…

Признаться, сам старик был виноват.

Однако же клонилось на закат

В туманах скорби дней его светило:

Н вот его бессилье победило,

И уж ему навряд ли встать с одра.

А матушку какая-то сестра

Двоюродная (правда, что некстати)

Почти насильно от его кровати

Отторгла и в деревню увезла.

Когда ж назад их осень привела,

Тогда нашла беспечная супруга

Свободного от горя и недуга,

Забот и жизни — мужа своего.

Дворецкий, бывший денщиком его,

Дрожащею от дряхлости рукою

Закрыл ему глаза; один со мною

Почтил слезами барина Андрей…

Но нет! домой приехав из гостей

И батюшку увидев без дыханья,

На тело с воплем громкого рыданья

И матушка поверглась. Друг, — не зла,

А только легкомысленна была

Сердечная: да будет мир и с нею!

Я жизнию тебе ручаться смею,

Что, непритворной горести полна,

Тужила по покойнике она.

Саша

Охотно верю; люди близоруки:

Сопутникам наносят часто муки,

Нередко желчью упояют их;

Но голос тружеников вдруг затих:

Они спаслись под землю от терзанья

И, в очередь свою, полны страданья,

Раскаянья бесплодного полны

Мучители. — Тяжелый долг вины

Неискупимой искупить любовью,

Уже ненужной, — счастьем, плачем, кровью

Желали бы; да опоздал платеж;

А совесть вопиет и на правеж

Зовет и все зовет, не умолкая;

Не вняли ей, а вот сама глухая,

И ей невнятен бесполезный стон.

Муж

Ты, Саша, мой домашний Масильон.

Но продолжаю. О своей печали

Скажу, что наши родственники стали

Твердить мне: «Всем нам должно умирать;

Ну, полно хныкать! убиваешь мать

Такою безрассудною тоскою.

Их я пугался; да мне всей душою

Хотелось кинуться в объятья к ней

И вместе выплакаться; от людей,

От ней я между тем свое страданье

Скрывать был должен, словно злодеянье.

Один — меня не мучил мой Андрей:

От наших рассудительных друзей

В каморочку под крышею к Андрею

Бегу, бывало, и к нему на шею,

Рыдая, брошусь. Он меня возьмет,

Посадит на колена, мне утрет

Цветным платком глазенки, лоб малютки

Сквозь слезы перекрестит. Прибаутки,

Пословицы его хотя просты,

А были вдохновеньем доброты,

Душевной теплоты плодом отрадным;

И мне ль забыть, с каким участьем жадным

Я слушал усача, когда он мне

Повествовал о русской старине,

Когда мне исчислял свои походы?

Я с ним в былые уносился годы:

С Суворовым и батюшкой и с ним

Сражал врагов и был неустрашим.

Разбиты все: французы, турки, шведы…

Как часто после радостной победы,

Утешенный, я погружался в сон!

Тут на руках снесет, бывало, он

И бережно меня с крыльца крутого,

Так, чтоб отнюдь дитяти дорогого

Не разбудить, меня уложит сам

И на чердак воротится к мышам

И к одиноким, пасмурным мечтаньям.

Но, друг, предался я воспоминаньям,

А повесть главную забыл совсем.

Он продолжать хотел, но между тем

Раздался с громким кашлем голос звучный, —

И Яков Карлыч, наш знакомец тучный,

С любезной дочкою ввалился в дверь.

Здесь, братцы, делать нечего теперь:

В осаде держит нашего героя

Почтенный Оп и нам уже покоя

Не даст сегодня; Саше за визит

Он отплатить пришел и просидит

До полночи; газеты мы услышим,

Политику… Нет, лучше мы подышим,

Тихонько пробираяся домой,

Под вольной твердью, покровенной тьмой,

Прохладой сладостной и животворной!

Лазурь подернута завесой черной;

Но стройный, молчаливый сонм светил

Из-за нее окрестность осребрил;

Глядят на нас бесчисленные очи

Таинственной и необъятной ночи;

Меж искрами, которым нет числа,

Сияет, величава и светла,

Лампада божия, луна златая;

Вблизи, вдали, приветливо мерцая

И словно с звездами вступая в спор, —

Иные звезды… Сколько дум неясных!

Сдается мне, язык огней безгласных

Я слушаю; тот шепчет: «Бури нет

Здесь, где трепещет мой отрадный свет,

Здесь радость, и любовь, и мир душевный»;

Другой: «Мой блеск и тусклый и плачевный

Больного озаряет скорбный одр»;

А третий: «Здесь, трудолюбив и бодр,

Питомец мудрости, любимец славы

Читает блага вечные уставы

И созерцает образ красоты,

Витающей там выше суеты».

Все под навесом мирового свода

Кругом умолкло: стихнул шум народа,

И шум дерев, и шум уснувших вод;

Лишь инде запоздалый пешеход

(По твоему, Жуковский, выраженью)

Идет, своей сопутствуемый тенью.

В такую ночь ужель не вспомню я

Вас, братья, юности моей друзья.

Плетнев! внимая песням музы нашей,

Твои пенаты нас за полной чашей

Любили видеть… Были ночи те

Подобны этой: в общей темноте,

Немой, глубокой, от тебя, приятель,

Как часто я, неопытный мечтатель,

По улицам, давно уснувшим, брел…

А дух мой там ширялся, как орел,

За оными блестящими мирами,

Летал за нерожденными летами

И силился сорвать завесу с них…

Но тщетно; радостей и снов моих

Судьба жалела: свяли б от дыханья

Тлетворного, убийственного знанья,

Как от сеймума бархат вешних трав.

Увы! унылый жребий свой узнав,

Я не сберег бы тишины сердечной,

Уже не мог бы и тогда, беспечный,

Играть с суровой жизнью. Будь хвала

Тебе, благая! в мрак ты облекла

Грядущее; посол твой — заблужденье

И мне же уделило наслажденье;

Пусть срок блаженства краток был и мал,

Но все ж и я в Аркадии живал.