Читать книгу Эти удивительные животные. Самые неожиданные факты о братьях наших… разумных - Вирджиния Морелл - Страница 2

У животных есть разум. У них есть мозг, и они используют его так же, как и мы: они познают этот мир, думают и чувствуют, а также решают проблемы, с которыми сталкиваются. Как и у нас, у них есть характер, настроение и чувства; они смеются и играют. Некоторые из них грустят и сопереживают, ведь они обладают самосознанием и, скорее всего, осознают свои поступки и намерения.

Не так давно я бы засомневалась касательно справедливости данных утверждений, ведь раньше считалось, что животные скорее похожи на зомби или роботов, способных только на простое, рефлекторное поведение. И действительно, до сих пор встречаются исследователи, которые утверждают, что животные – это бездушные машины. Но такое мнение культивировалось в… 1950-е годы. Новые исследования в области эволюционной и экологической биологии, сравнительной психологии, когнитивной этологии и нейробиологии опровергают старые взгляды, которые препятствуют исследованию разума животных. Сейчас вопрос заключается не в том, умеют ли животные думать, а в том, как они думают и о чем.

Практически каждую неделю появляется новая информация, которая подтверждает наличие разума у животных: «Киты разговаривают с акцентом и на региональных диалектах», «Рыбы используют орудия труда», «Белки усыновляют сирот», «Медоносные пчелы занимаются планированием», «Овцы запоминают лица», «Крысы чувствуют боль друг друга», «Слоны узнают себя в зеркале», «Вороны способны изобретать орудия труда» и (моя самая любимая статья) «Словарный запас собаки состоит из 1022 слов».

Откуда ученым известно, что у собаки такой внушительный словарный запас? Или что бабочки помнят о том, что когда-то были гусеницами? Или что голубая сойка считает остальных соек воровками? Или что не только у китов, но и у коров есть региональные диалекты? Как доказать, что животные умеют думать? И как изменятся наши отношения с ними, да и мы сами, когда мы это докажем?

Многие из нас имеют опыт общения с животными: кто-то играет с ними, а кто-то просто наблюдает. В любом случае мы замечаем, когда животное что-то планирует, или радуется, или грустит. Я, как и все хозяева, у кого есть домашние животные, нутром чувствую, что мои собаки и кошки ведут умственную и эмоциональную жизнь, но я никогда не пыталась доказать этот факт, так как я научный журналист, а не ученый. Единственным «доказательством» в пользу моего предположения является поведение моих домашних питомцев, которое может подтвердить наличие у них мыслей и эмоций. Разве не по этой причине мы заводим домашних животных? Мы испытываем потребность в компании живых, занимательных существ, которые могут быть веселыми и любящими, сердитыми и скучными и которые относятся к нам так, как может относиться только другое живое существо. Иными словами, мы хотим большего, чем просто наличие рядом какого-то бесчувственного робота.

Я еще никогда не встречала человека, у которого не нашлось бы занимательной истории из жизни его находчивой собаки или умной кошки. Возможно, нам нравится думать, что наши животные умные, потому что с ними, как и с умными людьми, всегда интересно и весело. А иногда наши умные животные даже заставляют нас задуматься.

Написать эту книгу меня вдохновила наша первая собака по кличке Квинси. Еще будучи щенком, она всегда любила гулять с сосновой шишкой в зубах. Я не знаю, почему ей это нравилось, но каждый раз, когда мы отправлялись на прогулку в горы, она искала под деревом шишку, которую потом забирала с собой. Однажды, когда мы поднимались вверх по крутому склону, она вдруг остановилась, положила шишку на землю и толкнула ее носом вниз. Пока сосновая шишка катилась по склону, Квинси внимательно наблюдала за ней, но как только та чуть приостанавливалась, она бросалась следом, как будто гналась за кроликом. Вероятно, ей изначально показалось, что это игра, и эту игру она придумала сама. И каждый раз, когда мы поднимались по этой тропинке, она устраивала эту игру.

«У нее есть воображение!» – сказала я своему мужу, когда Квинси сделала это в первый раз. Я была удивлена, хотя, конечно, она и до этого играла с нами в воображаемые игры, как и большинство других собак; она лаяла и притворялась «злой», когда мы гонялись за ней, но при этом продолжала вилять хвостом и всячески давала понять, что ей это нравится. Кстати, мои кошки тоже обожают гоняться за шариками, мышками из ткани, перьями или кусочками картона на веревочке, вообще за любым предметом, который им напоминает живую добычу. Но их привлекает не движение игрушки. На самом деле они хотят, чтобы именно я поиграла с ними, и у них есть свои способы намекнуть мне об этом – например, определенный звук или взгляд в мою сторону.

Так почему же я удивилась, когда наш щенок сам придумал игру? Я думаю, потому что тогда, в конце 1980-х годов, ученые все еще пытались ответить на вопрос «Есть ли у животных разум?». Ответ они искали очень осторожно, и эта осторожность проникла и в общество. Если бы тогда вы предположили, что у собак есть воображение или что крысы могут не только смеяться, но и сочувствовать чужой боли, некоторые люди (и не только ученые), скорее всего, начали бы обвинять вас в излишней сентиментальности и антропоморфизме – наделении животных человеческими качествами. Мой рассказ о Квинси так и остался занимательной историей, которой я поделилась только с близкими друзьями, такими же собачниками, как и я. Хоть я и была удивлена изобретательностью Квинси, однако так и не смогла интерпретировать ее игру с сосновой шишкой, ведь я не знала, стоит ли это обсуждать с учеными, у которых часто брала интервью о животных и их поведении.

Незадолго до того, как Квинси придумал свою игру, у меня уже был опыт общения с другим разумным животным, на этот раз диким, – осиротевшим шимпанзе. Тогда я работала вместе с Джейн Гудолл, самым известным этологом в мире, которая изучала поведение животных в естественной среде.

Я познакомилась с Гудолл, когда приехала к ней в Национальный парк Гомбе-Стрим в Танзании, чтобы взять интервью для своей книги (тогда я работала над биографией ее наставника Луиса Лики, известного антрополога и археолога). При этом я втайне надеялась понаблюдать за шимпанзе, и Гудолл оказалась не против. Она предложила мне присоединиться к одному из ее ведущих исследователей, танзанийцу Дэвиду Гиладжайза, который в то время изучал отношения между матерями и детенышами приматов. Его внимание всецело было поглощено Фифи, самой уважаемой самкой в так называемой Е-семье, ее крошкой Фанни и малышкой Флосси.

Но ни книги, которые я читала, ни специальные телевизионные передачи, которые я смотрела, не смогли меня подготовить к моей первой встрече с дикими шимпанзе. Мы с Гиладжайзой на рассвете покинули домик для гостей в парке и отправились пешком по узкой тропинке, которая вела от берега озера Танганьика, погруженного в туман, прямо в лес, где и жили шимпанзе. Под пологом леса было прохладно и тихо, мы шли в умеренном темпе, Гиладжайза время от времени останавливался, чтобы показать мне необычные растения или любимые места шимпанзе.

Лес Гомбе казался раем. Синие бабочки размером с ладонь порхали среди цветов и кустарников папоротников, стелющихся вдоль дорожки, а внизу, спрятавшись в траве, журчал звонкий ручей. Я как раз собиралась спросить Гиладжайзу, как в этих чудесных лесах мы найдем Фифи, как вдруг два темных пушистых силуэта – шимпанзе! – промчались мимо. Второй задержался возле нас и шлепнул меня по ногам. «Это был Фродо, сын Фифи, – сказал Гиладжайза, обеспокоенно глядя на меня. – Будьте с ним осторожны!»

Вскоре Фродо подрос и стал доминирующим самцом в Гомбе. Но когда я его встретила, он был просто амбициозным подростком шимпанзе, который только начал взбираться, если так можно выразиться, по социальной лестнице. Фродо был не самым умным и не самым дипломатичным шимпанзе, но он был сильным и на пути своего восхождения к власти уже избил большую часть самок. В последнее время он начал испытывать свои умения и на людях, в частности представительницах прекрасного пола. Он уже неоднократно нападал на женщин-ученых, даже на Гудолл, так что попадаться ему на пути не стоит, посоветовал мне Гилайджайза. Я кивнула, хотя еще не представляла, как я узнаю Фродо среди других шимпанзе. Я его едва рассмотрела и понятия не имела, что буду делать, если встречусь с ним снова. Мне также было интересно, запомнил ли он меня. И если запомнил, то попытается ли снова ударить, чтобы произвести впечатление на других самцов? И вообще, способны ли шимпанзе до такой степени планировать свое поведение?

Я шла следом за Гиладжайзой, стараясь держаться поближе к ученому, как часто делают самки шимпанзе, присоединяясь к самцам, которые могут защитить их от нападения других самцов.

Встреча с Фродо была моим первым опытом общения с дикими шимпанзе, и я не знала, как отреагировать на то, что произошло. Я вообще не ожидала, что так быстро встречу разумного шимпанзе. Как мне казалось, чтобы наблюдать подобный тип поведения, требовались недели, месяцы, а иногда и годы. После шлепка Фродо у меня появилось множество вопросов, ответы на которые я не знала. В течение последующих дней, пока мы наблюдали за шимпанзе, вопросов у меня становилось все больше. Как мне казалось, большинство животных нас просто игнорировали, тем не менее это не означало, что они воспринимали нас как камни или кустарники.

Однажды мы с Гиладжайзой сидели рядом с двумя шимпанзе, которые были заняты тем, что обрывали листья с длинных веток. Затем шимпанзе поочередно опускали их в небольшую трещину в гнезде термитов и ловко извлекали оттуда насекомых, которых потом грызли подобно тому, как мы едим арахис или картофельные чипсы. Исследования Гудолл доказали, что подобная охота на термитов требует опыта, ловкости и мастерства. Почему шимпанзе не собирают фрукты, достать которые намного легче? Это была бы разумная механическая реакция любого животного, которое добывает пищу в дикой природе. Я редко задумывалась о том, насколько вкусно то, что употребляют дикие животные, но здесь прямо передо мной сидели два шимпанзе, которые аж причмокивали губами от удовольствия. Возможно, они прилагают столько усилий, чтобы поймать термитов, потому что им нравится эта закуска? Почему животные не стремятся просто радоваться и веселиться, как это делаем мы?

На следующий день, отойдя на довольно значительное расстояние, мы наблюдали, как два самца шимпанзе (Фродо среди них не было) бегали, издавая громкие крики, по лесу и пытались ударить друг друга. Вздыбив шерсть, чтобы казаться больше и страшнее, они выкорчевывали небольшие деревья и бросали их друг в друга, как копья. Я так и не поняла, кто победил в этой схватке, но одно было очевидно: в конце концов они успокоились и один из них протянул другому руку. Едва коснувшись друг друга и продолжая скулить, враждующие некогда шимпанзе разошлись в разные стороны. Это был настолько понятный жест, что Гиладжайзе даже не пришлось мне его объяснять. Мы так и не узнали, почему они дрались, но стали свидетелями того, как шимпанзе уладили конфликт цивилизованным путем, подобно тому, как это делаем мы, когда понимаем, что лучше остаться друзьями, чем обрести себе врага.

Кроме того, каждый день мы продолжали наблюдать за семьей Фифи, которая обычно располагалась на площадке в тени фиговых деревьев. К моему ужасу, Фродо, старший сын Фифи, часто бывал вместе с ними, однако он никогда не смотрел в мою сторону. Неужели он забыл нашу первую встречу или не считал необходимым устраивать подобные шоу в присутствии своей семьи? Какой бы ни была причина его равнодушия, он производил совершенно иное впечатление, нежели при первой встрече. Он спокойно ел сладкие фрукты со своей матерью или сидел, прислонившись к ней спиной, чтобы та могла почистить его шерсть, пока маленькая Флосси, с розовым лицом и живыми глазами, качалась на виноградной лозе, периодически падая с нее, как любой игривый малыш. Мы шпионили за семьей Фифи даже вечером, когда шимпанзе залазили на верхушки деревьев и строили себе на ночь гнезда из веток и листьев, а затем, прижавшись друг к другу, засыпали.

И все же, хотя наблюдать за шимпанзе было очень интересно, в их поведении не было ничего удивительного. Всё, что они делали, Гудолл уже давно подробно описала в своих исследованиях. Не считая Фродо, который попытался за мой счет реализовать свои социальные амбиции, меня удивил только один момент: когда один шимпанзе обманул другого.

Однажды Гудолл, как обычно, пошла на «станцию» – специальный пункт в Гомбе, где через зарешеченное окошечко она выдавала бананы шимпанзе, чтобы те быстрее привыкали к людям. Я же наблюдала за процедурой выдачи из соседнего здания.

Первым гостем был Бетховен, большой самец с блестящей черной шерстью. С ним пришла молодая самка шимпанзе Дилли, которую бросила мать, когда Дилли была еще совсем маленькой. Как правило, шимпанзе воспитывают их матери, и о любом осиротевшем детеныше заботится либо одна из его сестер, либо тетя. Но в данном случае Дилли удочерил самец Бетховен, как позже мне объяснила Гудолл[1]. Бетховен следил за тем, чтобы она хорошо питалась, и всегда защищал ее во время любых ссор в группе. Но щедрость Бетховена не распространялась на бананы.

Гудолл дала Бетховену несколько фруктов, и тот, присев на траву, начал с аппетитом поедать плоды. Маленькая Дилли села рядом, наблюдая, как сочные бананы исчезают в глотке ее опекуна. Желая тоже полакомиться, она протянула к Бетховену руку, вероятно рассчитывая, что тот даст банан, но Бетховен не отреагировал на нее. Доев все бананы, он спокойно завалился на спину и уснул. А Дилли села рядом с ним и начала чистить его шерсть.

Гудолл, наблюдавшая за этой сценой из окна, взяла один банан и, когда Дилли посмотрела на нее, протянула ей ценный фрукт. Обычно голодные обезьяны издают громкий вопль при виде восхитительного угощения. Однако Дилли не издала ни звука. Она наблюдала, как Гудолл вышла и положила банан за пределами «станции», там, где Бетховен не мог его увидеть. У них с Гудолл как будто появился секрет, и, как соучастница преступного заговора, Дилли играла в нем свою роль: продолжала чистить шерсть крупного самца, издавая при этом воркующие и усыпляющие звуки.

Наконец Бетховен начал храпеть, а Дилли тихонечко направилась к спрятанному банану. Она съела его за три укуса, после чего осторожно вернулась к Бетховену и снова начала его чистить и ворковать над ним.

Когда позже мы встретились с Гудолл, я сразу же заговорила о поведении Дилли.

– Это же пример того, как шимпанзе могут лгать и обманывать! – сказала я. – Вы собираетесь написать об этом в научном журнале?

– Я не могу, – ответила Гудолл.

– Но почему? – спросила я.

Действия Дилли явно указывали на то, что она обманывала; она даже подыгрывала Гудолл, чтобы обмануть Бетховена. Как еще можно объяснить такую последовательность событий?

Гудолл спокойно сказала:

– Нет. Другие ученые скажут, что это просто смешная история, потому что невозможно узнать, о чем действительно думала Дилли. Если я напишу об этом, все будут говорить: «Ах, Джейн, как это глупо. Это антропоморфизм».

По всей видимости, ее коллеги решили бы, что Гудолл просто приписала человеческие психические способности животному так же, как сделала я, когда рассказала друзьям о том, что у моей собаки есть воображение. Но между нами была большая разница: ведь Джейн Гудолл была выдающимся ученым и экспертом по поведению шимпанзе. Следовательно, если она доложит об обмане Дилли, другие ученые обязательно ее выслушают. К тому же Гудолл и другие исследователи поведения шимпанзе, такие как Франс де Вааль, который много написал о политических махинациях шимпанзе, уже доказали, что эти обезьяны наделены многими человеческими качествами и способностями. Шимпанзе были настолько похожи на нас, особенно когда выражали свои эмоции посредством мимики и жестов, что, каждый день возвращаясь в домик для гостей и рассказывая другим туристам о том, что я видела, я часто называла их «людьми».

Гудолл кивнула:

– Нет смысла говорить, что они не способны думать или у них нет чувств. Большинство из нас, кто изучает поведение животных в дикой природе, наблюдает такие ситуации, как эта [обман Дилли], все время. Но мы научились проявлять осторожность в своих суждениях. Мы можем сказать: «Если бы Дилли была человеком, мы бы сказали, что она обманула. Сказать, что Дилли (или любое другое животное) продемонстрировала то, что мы называем субъективным или личным опытом, было бы некорректно с научной точки зрения. И хотя некоторые животные могут иметь внутреннюю, психическую жизнь, мы не можем спросить их об этом и, следовательно, не можем изучить ее.

Я спросила у Гудолл, смогут ли ученые когда-нибудь решить эту дилемму. Порой создается впечатление, что они делают все возможное, чтобы препятствовать изучению того, что творится в голове другого существа. Гудолл согласилась, но добавила, что свидетелями проявления похожего поведения (и у других видов животных, а не только у шимпанзе) стали уже многие исследователи, а это значит, что в науке, которая занимается изучением интеллекта животных, грядут перемены.

– Она должна измениться, – сказала она. – Это всего лишь вопрос времени.

Выслушав Гудолл, я поняла, как мало знаю об интеллекте животных, о том, что ученые собственно понимают под интеллектом и как его изучают. Почему изучение мыслей и эмоций животных (особенно тех, которые тесно связаны с нами, например шимпанзе) вызывает в мире науки такую сложность? Умеют ли шимпанзе (не говоря уже о бабуинах) думать? И если они не умеют думать, тогда что они делают? Так, глядя на бабуинов, которые иногда висели на решетчатых окнах моего домика для гостей и рассматривали мою еду, я легко догадывалась, что у них на уме: они ждут, когда я допущу ошибку – оставлю открытым окно или дверь, чтобы они могли прошмыгнуть внутрь и украсть что-нибудь вкусненькое. Простой, здравый смысл и хитрые, расчетливые глаза бабуинов сказали мне о многом. Почему ученые изо всех сил пытаются объяснить, а чаще просто отрицают то, что мне казалось таким очевидным?

А теперь возвращаемся снова к Джейн Гудолл. У нее не было высшего образования, и она не изучала психологию или этологию, когда начала наблюдать за шимпанзе в 1960 году. Наставник Гудолл, Луис Лики, считал, что ее недостаточная подготовка является в данном случае преимуществом, так как она не относилась предвзято к тому, что видела. Не подозревая, что у шимпанзе не было разума, она описывала их поведение способами, которые были научно запрещены, используя, например, такие слова, как мотивация, возбуждение и настроение. Она рассказывала о шимпанзе, как будто они были «личностями». Отслеживая их родословную, она дала им «детство», когда же описывала отдельных шимпанзе, то использовала личные местоимения он и она вместо общепринятого безличного местоимения оно. (Редактор известного британского научного журнала Nature заменил личные местоимения на оно в ее первой рукописи. Гудолл, в свою очередь, зачеркнула все «оно» и восстановила местоимения, позже сказав, что окончательный вариант, по крайней мере, «выявит тот факт, что шимпанзе бывают разного пола».) Ее поступок стоил ей очень дорого, поскольку ученые полагали, что использование местоимений «он» и «она» приравнивает шимпанзе к людям. Гудолл резко критиковали за антропоморфизм, и это привело к тому, что она не участвовала в научных конференциях долгие годы, а к ее работам относились с подозрением.

Но все это было задолго до того, как я встретила Гудолл в Гомбе. К тому времени, в 1987 году, она переубедила практически всех своих критиков, поэтому я была очень удивлена, когда она сказала, что не может заявить о том, что Дилли обманула Бетховена. За год до этого случая Гудолл опубликовала серьезную работу под названием «Шимпанзе в Гомбе: модели поведения», и описала в ней отдельные истории из жизни сорока одного шимпанзе, за которыми она наблюдала двадцать пять лет. Это исследование жизни шимпанзе было подобно длительному социологическому анализу человеческого сообщества. Ведь если вы хотите понять поведение шимпанзе, то должны узнать все об их семьях, их детстве и характерах. Как и у людей, именно эти факторы влияют на то, как отдельные шимпанзе принимают решения и строят отношения в своей семье и обществе. Кроме того, все истории, содержащие подробные описания, Гудолл тщательно отобрала, подкрепив по возможности статистическими данными. Естественно, она не разговаривала ни с одним шимпанзе, но смогла показать нам, как ведут себя приматы в любви, на войне, когда воспитывают детей, создают культуру или играют в политику.

Гудолл сказала мне, что данная область будет меняться, и она оказалась права. Ее книги и исследования показали путь другим ученым, заинтересованным в более глубоком понимании животных, чем позволял бихевиоризм. Кстати, к 1987 году бихевиоризм начал ослабевать. В отношении человека он начал постепенно выходить из моды уже в 1950–1960-х годах, когда когнитивная революция, объяснявшая мысли и эмоции посредством универсальных психических механизмов, охватила все области психологии человека. Ученые, поддержавшие революцию, считали абсурдными утверждения бихевиористов, будто человеческие психические переживания не могут быть изучены, потому что их невозможно увидеть. «Физики также изучают вещи, которые невозможно увидеть, – отметил как-то Бернард Роллин, философ и ученый, изучающий животных. – [Они] говорят о всевозможных объектах и процессах, начиная от силы притяжения до черных дыр, которые непосредственно не поддаются проверке и не связаны напрямую с экспериментами, но эти “теоретические понятия” не сдерживают развитие науки в этой области. На самом деле те явления, которые они изучают, помогают нам понять физический мир гораздо лучше, чем если бы их не было».

Согласно теории бихевиоризма, все, что мы, люди (и другие животные), делаем, следует рассматривать только как результат действия раздражителя и реакцию на него: в обед раздался звонок – и у вас (и у собаки) начинается обильное слюноотделение. Но, как Стивен Пинкер пояснил в своей работе «Как работает разум», мы знаем, что наши убеждения и желания влияют на наше поведение. Для этого, говорит Пинкер, нам всего-навсего нужно представить себе человека, который садится в автобус, потому что он хочет навестить свою бабушку и точно знает, что автобус доставит его к ней домой. Желания и знания – это наши убеждения, психические элементы, которые не имеют веса, запаха, цвета, вкуса и их невозможно увидеть. Тем не менее человек садится в автобус именно из-за них. Несмотря на то что они невидимы, они приводят его к конкретным, видимым поступкам, но как? Вычислительная теория разума, которая стала ключевым прорывом когнитивной революции, решила эту головоломку, представив мозг в виде устройства для принятия информации и ее обработки. Эта теория также объясняет – и в этом, считает Пинкер, проявляется ее великолепие, – что убеждения и желания являются информацией. Мы еще не знаем, как этот тип информации физически закодирован в нейронах нашего мозга, но она вызывает и влияет на наши поступки и решения.

Так почему бы не применить открытия когнитивной революции в изучении умов животных? Дональд Гриффин, профессор зоологии, который обнаружил, что летучие мыши перемещаются и охотятся с помощью эхолокации, еще в 1976 году решил, что пора этим заняться. В своей книге «Вопрос о сознании животных» он написал о существовании так называемого «фермента конструктивного возбуждения в этологии», а также новом понимании того, как работает человеческий мозг. По мнению Гриффина, биологам необходимо возобновить исследование «возможности того, что психическая деятельность возникает и у животных и оказывает существенное влияние на их поведение». Ученый был озадачен работой мозга животных после посещения научного симпозиума в 1948 году, где фон Фриш обсуждал свои эксперименты с пчелами. «Боже мой, если просто насекомые передают абстрактную информацию о расстоянии и направлении, – писал Гриффин о том моменте, который “перевернул” его представления о разуме животных, – …как я могу быть уверен, что летящие домой птицы просто ищут знакомые ориентиры?.. Хотя я по-прежнему считал себя физиологом и все свои усилия направил на поиск механистических объяснений поведения животных, я осознал, что эти механизмы должны быть гораздо тоньше и гибче, чем я себе представлял».

Некоторых ученых книга Гриффина напугала, причем так, как если бы возродился Романес. А вот подрастающее поколение приняло вызов Гриффина и с готовностью принялось искать ответы путем экспериментов и полевых исследований, чтобы максимально изучить разум животных, в том числе и вероятность того, что они могли бы иметь, как предположил Гриффин, самосознание и сознание. Гриффин назвал свой новый подход «когнитивной этологией».

Для того чтобы какая-либо область науки успешно развивалась, исследователям нужен согласованный план действий – всеобъемлющая теория, которая будет направлять их вопросы. Гриффин обеспечил ее, призвав своих читателей с целью понимания ума животных обратиться к Дарвину, точнее его «эволюционной непрерывности психического опыта». Без эволюции в качестве ориентира когнитивные навыки людей биологически не имели смысла. Что такое, в конце концов, биологические корни и история нашего сознания? Каким образом эволюционные процессы повлияли на формирование способности думать и испытывать эмоции? Какие психические переживания есть у других животных? Иными словами, как и о чем думают животные?

Гриффин, вооружившись идеями Дарвина, приподнял завесу над этими некогда запрещенными вопросами, и уже к концу XX века ученые прилагали массу усилий, чтобы найти на них ответы.

После того как я увидела обман Дилли в Гомбе, у меня появилось много вопросов о том, что мы знаем и не знаем о разуме животных. А вскоре журналы Science и National Geographic, для которых я чаще всего пишу, дали мне задание присоединиться к группе этологов и биологов, изучающих различных представителей дикой природы: слонов, львов, гепардов, горбатых китов, эфиопских волков, розовых речных дельфинов, бабуинов гелада, обезьян ревунов, золотых мартышек, ядовитых лягушек дарт и как минимум полдюжины видов шалашников. Каждое путешествие было похоже на ускоренный курс изучения поведения животных. Я училась смотреть и думать так же, как ученые, – с открытой душой, терпением и внимательно присматриваясь к деталям.

Исследователи слонов, к которым я присоединилась в Кении, например, записывали каждый хлопок ушами вождя-слонихи и ее родственников; эти незначительные движения помогали им понять, как слоны принимали решения и сообщали о них другим слонам, как они себя чувствовали и что собирались делать.

А в Австралии ученые изучали шалашников, которые украшали площадки перед своими жилищами кусочками стекол и камнями, используя оптическую иллюзию, чтобы привлекать самок. Однажды я даже испытала жалость к ученому, когда она опустилась на колени рядом с одним жилищем и показала мне код, написанный на каждом камушке и кусочке стекла, – их там были сотни, если не тысячи, и это было только одно жилище. Тем не менее такая скучная и трудоемкая работа привела к открытию того, что шалашники раскладывают свои украшения не в случайном порядке, а для того, чтобы создать иллюзию перспективы – такую технику часто используют пейзажисты. Для создания своих миражей птицы размещают наиболее крупные украшения дальше от входа в свое жилище, а маленькие поближе к нему. Таким образом самка шалашника, стоя у входа в жилище и выглядывая наружу, воспринимает все предметы примерно одинаковыми по размеру. Исследователи доказали, что самцы намеренно создают эту иллюзию, изменяя восприятие птиц. Птицы способны быстро восстановить каждый элемент на том месте, где он был. Ученые пришли к выводу, что шалашники – это первые животные, за исключением человека, у которых полностью развито чувство художественного вкуса.

За эти годы я заметила, что многие ученые все более непринужденно говорят о возможных психических состояниях и переживаниях животных, за которыми они наблюдали. Некоторые ученые, такие как исследовательница слонов Джойс Пул, начинали работать еще в то время, когда наличие разума у животных отрицалось. Пока мы ехали через Национальный парк Амбосели в Кении, Пул неожиданно обратилась к слонам, которые подошли к окну нашего джипа и засунули хоботы внутрь машины, чтобы обнюхать ее. В ответ исследовательница рассмеялась: «Да, это действительно я. И меня действительно не было долгое время». Она провела среди слонов много времени и знала (даже имела данные, которые это подтверждали), что они обладают долговременной памятью и легко запоминают своих друзей слонов. Они также запоминают и людей, различая тех, кто никогда не причинил им вреда, и тех, кто бросал в них копья.

В Танзании, в Национальном парке Серенгети, этолог Султана Башир говорила с сожалением о том, какая судьба ожидает наблюдаемого нами самца гепарда. За несколько месяцев до моего приезда она и другие участники проекта «Гепарды Серенгети» надели на этого изящного кота радиоошейник. Мы часами колесили по равнинам, пытаясь отследить сигнал ошейника, прежде чем Башир заметила гепарда в траве. Он стоял у подножия скалистых гор, на своей смотровой площадке, и жалобно выл. Иногда он взбирался на камни, чтобы посмотреть вдаль, а бывало, что он уходил очень далеко, а потом вдруг возвращался и забирался на вершину своей смотровой площадки. «Мррррмяу, мррррмяу, мррррмяу!» – звал он, издавая низкий блеющий звук, похожий на крик раненой овечки. «Это его крик о помощи, – сказала Башир. – Он ищет своего друга. Но я боюсь, что тот ушел. Он был старым, и мне кажется, что он умер. В противном случае он был бы уже здесь или где-то поблизости».

Самцы гепардов обычно захватывают большие ареалы, в которые входят и территории нескольких самок. При этом, чтобы сохранить границы своей территории, они часто сражаются с другими самцами, что нередко приводит к гибели одного из гепардов. В таких сражениях самцы рассчитывают на поддержку друга, ведь без партнера гепард почти обречен проиграть бой и потерять всю свою территорию.

С несчастным самцом мы просидели до позднего вечера, и он не переставая кричал. В конце концов он покинул свой холм и скрылся в высокой траве равнины. «Что с ним будет, если его друг не вернется?» – спросила я. «Скорее всего он умрет, – сказала Башир. – Либо его убьет другой самец, либо он перестанет есть, либо у него начнется чесотка – первый признак стресса у гепардов, – и он станет слишком слабым, чтобы защищать свою территорию. Хотя на самом деле он умрет от разрыва сердца».

Я не стала спрашивать Башир или Пула, есть ли у них доказательства, подтверждающие их предположения. Я просто записала их слова, потому что они меня поразили и еще потому, что эти ученые не используют жаргон, а говорят, как есть, обо всем, что происходит: слон пришел навестить старого друга; гепард умирал из-за разбитого сердца[2].

В 2006 году журнал National Geographic попросил меня написать статью о том, как думают животные. История под названием «Собственный разум» была опубликована в марте 2008 года и стала толчком к написанию этой книги. Чтобы подготовить статью, мне пришлось объехать весь мир. Чтобы встретиться с исследователями и их животными, я побывала в нескольких штатах, а также в Японии, Венесуэле, на Коста-Рике, в Австралии, Германии, Англии, Венгрии, Австрии и Кении. В каждой лаборатории или на площадке, где велись наблюдения в дикой природе, я с восхищением следила за тем, как ученые раскрывали разные аспекты сознания у насекомых, попугаев, ворон, синих соек, рыб, крыс, слонов, дельфинов, шимпанзе, волков и собак, рассказывая при этом, о чем животные думали.

Теперь самое время объяснить, что я подразумеваю под мышлением. Во-первых, это деятельность, которая происходит в физическом месте, в мозге. И во-вторых (позаимствую эту мысль у Ричарда Докинза и Стивена Пинкера), конечная цель мышления заключается в том, чтобы убедиться, что индивидуум с мозгом успешно размножается, в результате чего появляется столько создаваемых мозгом копий генов, сколько возможно. Что же животное должно делать, чтобы создать себе подобного? Оно должно есть, а значит, ему необходимо уметь добывать пищу. Ему нужна своя территория или дом, поэтому животное должно уметь найти дорогу через леса, реки, пустыни или небо, избегая на своем пути опасностей. Часто животному приходится убегать от хищников, маскировать свои дома дерном или соревноваться с другими особями из-за партнера. При этом большинство животных должно растить своих детенышей, как только те вылупятся или родятся.

Животные должны научиться выполнять многие из этих задач, и для этого им требуется память и способность реагировать на новые впечатления и новую информацию. Основной целью обучения и запоминания в целом является снижение уровня неопределенности в их жизни и помощь животным предугадывать, что же может произойти с ними в будущем.

Мышление в своей простейшей форме может быть чем-то вроде обработки информации. Мозг воспринимает информацию через чувства, глаза, язык, уши, кожу, перья, чешую, электрические чувствительные волоски и т. д., обрабатывает ее и предлагает решение в форме действия или поведения. Действие, конечно, приводит к дополнительной информации и другому поведению. Таким образом, между чувствами, мыслями и поведением возникает цикл. Или, как пишут биологи, мышление «закаляет сырую сенсорную информацию и готовит новые электрические сигналы, чтобы и дальше оказывать влияние на мысли и поведение».

Часто простое сознание можно сравнить с набором инструкций, которые посылает компьютер, пока обрабатывает данные. Конечно, это всего лишь метафорическое отображение того, как работает мозг. У большинства организмов набор инструкций является гораздо более сложным. Обучение, память, гормоны, эмоции, пол, возраст, личность и социальные факторы также включаются в этот процесс.

Многих исследователей пугает проблема изучения эмоций у животных, потому что они беспокоятся, что такое «внутреннее состояние» не может быть изучено. В качестве оправдания они используют тот же аргумент, что и бихевиористы, которые объясняли, почему они не изучали сознание. Я также слышала их утверждения, что эмоции у животных, скорее всего, очень примитивны и/или сильно отличаются, практически «инородны», от эмоций людей (как будто отличающиеся от нас виды пришли с другой планеты). Не существует никаких доказательств в поддержку таких заявлений. Поскольку эволюция консервативна (например, человеческий мозг и мозг всех позвоночных животных, в том числе рыб и амфибий, используют один и тот же набор химических веществ для передачи сигналов), более вероятно, что многие наши эмоции аналогичны тем, которые испытывают другие животные, как отмечал де Вааль. Зачем, в конце концов, изобретать ощущения, такие как страх, боль, любовь и внутренние состояния или психические ощущения, которые сопровождают их? Эмоции, скорее всего, помогают животным выживать и размножаться.

Когда я использую термин мышление, я не имею в виду, что животные могут разговаривать. Мысли могут появляться в виде ярких мысленных образов. Ученые не знают, как мысли оформлены в сознании животных, но некоторые предполагают, что другие животные также думают графически, может быть, в виде картинок, возможно, даже в виде анимаций.

Процесс мышления может быть сознательным, а может и не быть, в зависимости от того, что означает понятие сознание. Этот термин ученым еще предстоит согласовать. В прошлом только философы изучали сознание. Но в последние годы нейробиологи и эволюционные биологи подключились к этой дискуссии, объясняя это тем, что разум основывается на биологии, а значит, и сознание тоже, и оно, скорее всего, тоже эволюционировало. «Сознание есть не только у людей, оно, вероятно, есть у всех форм жизни, которые имеют нервную систему», – прокомментировал свои мысли выдающийся нейрофизиолог Рудольфо Льинас в 2001 году в интервью для NOVA. Он объяснил: «В принципе, сознание представляет собой процесс, когда вся внешняя информация вкладывается в голову, на ее основе создается картинка, а затем принимается решение, что делать».

Ученые пока не знают, как сознание возникает из нейронов и всей структуры мозга, но они добились значительных успехов, разобравшись как на примере неврологических пациентов с некоторыми проявлениями измененного сознания, так и на примере обезьян и крыс, чей мозг был просканирован, когда они принимали решения. Несколько ведущих когнитивных неврологов и нейробиологов теперь настолько уверены в биологической основе сознания и в том, что у других животных оно тоже есть, что в 2012 году подготовили на конференцию, проводившуюся в Кембриджском университете, заявление по поводу этого вопроса. В нем говорилось, в частности, что «люди не единственные, кто обладает неврологическими субстратами, которые генерируют сознание. Животные (не люди), в том числе все млекопитающие и птицы, и многие другие существа, в том числе осьминоги, также обладают ими, и, следовательно, у них должно быть сознание».

С сознанием могут быть связаны и другие умственные способности, такие как самосознание, сочувствие, понимание и то, что называется «теорией разума», дающей возможность воспринимать психические верования, желания и намерения как применительно к себе, так и к другим. Они тоже, должно быть, «эволюционировавшие, новые качества мозга», как описал сознание эволюционный биолог Ричард Докинз. Таким образом, во всем животном мире, вероятно, существует несколько степеней каждой из этих способностей в их различных формах, самые передовые из которых можно обнаружить у видов, обладающих сложной нервной системой и биологией сознания.

Есть еще один момент о разуме животных и эволюции, который я хотела бы обсудить. В природе не существует никаких иерархических структур. Хотя некогда считали, что есть иерархическая шкала природы, или Великая Цепь Бытия, в которой все формы жизни располагались в некотором упорядоченном, предопределенном порядке – от медуз до рыб, от рыб до птиц, от птиц до собак, от собак до кошек и от кошек до нас. Тем не менее это не так. Мы не стоим на верхней ступеньке над всеми этими «меньшими» существами, и мы не вершина эволюции. Мы не являемся более высокоразвитыми ни физически, ни психически, чем наш ближайший генетический предок шимпанзе[3]. Также, несмотря на мнение многих владельцев кошки, кошки не умнее собак. Эволюция не является линейной. Она противоречива, и это означает, что мы все сидим на ветках густого дерева, каждый вид которого так же эволюционирует, как и другой, и наши анатомические различия в значительной степени являются результатом экологии и поведения.

Естественный отбор повлиял на формирование каждого организма на дереве жизни, став реакцией на вызовы, с которыми сталкивались его предки. Видов, которым не удалось выжить, больше нет на этом дереве – они вымерли. Вот почему акулы, которые существовали на земле более четырехсот миллионов лет, считаются одними из самых успешных животных. Для сравнения: наш вид, Homo sapiens, существует всего лишь около 200 тысяч лет. Человеческий мозг, несомненно, является анатомически более сложной системой, чем мозг акул. Но акулы выживали на протяжении веков, поскольку их мозг эволюционировал согласно их жизненным потребностям.

И хотя нет никакой Великой Цепи Бытия, я начала составлять свою книгу с животных, анатомия мозга которых является относительно простой, продолжая теми животными, у которых она более сложная. Я не пыталась обобщить всё, что исследователи узнали о разуме данных животных. Вместо этого я выбрала конкретные открытия, которые иллюстрируют что-то новое об интеллекте животных и которые показывают, как ученые, изучающие разум животных, шли к своей цели и почему эти исследователи так привязаны к своим объектам исследования. Книга начинается с посещения лаборатории муравьев. Вы увидите, как мало нервной ткани необходимо для впечатляющих подвигов когнитивного процесса. А в последней главе вы узнаете о моей встрече с исследователями волков и собак, которые пытались выяснить, почему некоторые когнитивные способности наших друзей из семейства Псовых больше сходства имеют со способностями людей, чем со способностями наших самых близких генетических родственников – шимпанзе. Я также надеялась изучить работы о психических способностях кошек, но, к сожалению, очень немногие исследователи заглядывают в кошачью голову. Те, с кем я общалась, подчеркивали, что кошки очень умные, но поскольку они являются независимыми существами, их чрезвычайно трудно заставить повторить эксперименты. Тем не менее я добавила в книгу описание исследований о кошках и о том, как они думают.

Если вас больше интересует вопрос об уникальности человеческого разума, то вам нужна другая книга. Прочитав эту, вы сможете лучше понять, как другие живые существа воспринимают и познают мир, о чем они думают. Зная больше о разуме и эмоциях других животных, мы сможем лучше проявить себя, разделяя нашу планету с близкими нам созданиями, и, возможно, научимся по-новому воспринимать этот мир.