Читать книгу Бесконечный спуск - Виталий Аверьянов - Страница 15

После правежей узники впадали на некоторое время в оцепенение. Это был не сон, а особое состояние, когда они, измордованные, лежали в разных точках пространства правежа и галлюцинировали. Галлюцинации были у каждого свои – но из месяца в месяц, из года в год одни и те же. Вокруг Комарова такие же оцепеневшие страдальцы издавали тяжелые вздохи, вскрики, истошные стоны. Каждый вновь переживал свою вину как безотвязное, намертво вросшее в душу состояние. Некоторые лежали, скорчившись, у иных были заломлены и как будто скованы руки и ноги, неестественно вывернуты шеи.

Галлюцинация Комарова была связана с рейдерскими захватами, которые случались в его биографии. Но не они так сильно тяготили его совесть, ибо все они или почти все так или иначе делались по принципу «вор у вора дубинку украл». Однако в данном конкретном случае пострадал небогатый человек, который вложил все имеющиеся средства в фирму, обанкроченную в ходе захватов Комаровым и его пособниками. Точнее сказать, фирма эта была дочерней по отношению к той, которую они захватили, и она мешала их схеме, хотя и не слишком, и в принципе, можно было бы ее не трогать. Пострадавший, оказавшийся в результате мошеннических действий рейдерской шайки в тяжких долгах, пришел к Комарову просить о пощаде. Но был жестоко выставлен за дверь.

Кончилась эта история тем, что этот страдалец, который заложил все свое имущество, так и не сумел погасить долги и выбросился с крыши 10-этажного дома. Комаров же к тому времени изрядно очерствел и не придал этому слишком большого значения. Хотя в первый момент после известия о суициде слегка оторопел. Пришла мысль, что он напрасно так обездолил человека. Но мысль эту он от себя прогнал. Какое-то время в нем все же шевелились остатки совести, и он думал о вдове и сиротах самоубийцы… Но компаньоны настоятельно просили его никакой помощи им не оказывать, чтобы не «светить» какую-либо связь с покойным и не наводить на след в деле искусственного банкротства. Тем более что делом о самоубийстве занялась следственная группа из Москвы. Теоретически можно было помочь сиротам через третьих лиц, но тут уж Комаров почему-то не проявил смекалки…

В бизнесе так бывает: побеждает сильный, а более слабый не выдерживает напряжения. Казалось, все это в порядке вещей, и нужно оставаться твердым. И все же где-то очень глубоко в Комарове долго шевелилась эта история, не отпускала его.

Теперь вся эта сцена его жизни с мольбой о пощаде и его бестрепетным, непреклонным отказом, как живая, прокручивалась в памяти по многу часов. Но неймоверно мучительно было то, что Комаров доподлинно узрел в ней присутствие пугающего существа. Это был диковинный карлик пронзительно безобразного облика, которого невозможно было бы придумать даже в самой жуткой фантазии, – он был массивным, покрытым жирными складками как гусеница, с головой не просто без шеи, а непосредственно продолжавшей туловище, подобно острому концу яйца. Лик карлика был тупорылым и хищным, как у летучей мыши… Он нависал над галлюцинацией и глумливо подталкивал Комарова к совершаемому действию, фактически к доведению до самоубийства. В конце всякий раз дверь за обиженным посетителем, которого выдворяла охрана, громко захлопывалась, и тогда карлик начинал неистово трястись в душераздирающем гоготе.

Это был не человек, а какое-то предельно злобное существо, неизвестно, реальное или живущее лишь в подвалах комаровской психики. Здесь в городе-лабиринте границы между реальностью и наваждением непоправимо сместились. И вид карлика, и само его раскатистое ржание, его трясущийся живот теперь обратились в какую-то исступленную пытку, которая превосходила все остальные пытки. Как будто Комарова терзали наждаком по оголенным нервам. Почему это было так – непонятно. Если бы кто-то раньше сказал Комарову, что эта ситуация может казаться столь запредельной, – он ни за что не поверил бы, поскольку привык в земной жизни идти напролом.

И ведь нельзя сказать, что безжалостность была его закоренелой чертой. Но иногда он проявлял эту жестокость и равнодушие, как в этот раз, или как в случае с лыжником, сломавшим спину. Теперь же вся квинтэссенция этого внутреннего мрака ощеривалась, обращаясь во внутреннего врага, выедающего из души кусочек за кусочком, кадр за кадром, крупицу за крупицей.

С каждым правежом, с каждым оцепенением Комаров, казалось ему, все больше «отмирал», все более и более превращался в автомат страдания, в какую-то машину для выработки мучения.

Во время этих видений Комаров не чувствовал себя в одиночестве, за ним наблюдали тысячи глаз, не равнодушных, а внимательно-злобных. По мере развития сюжета с карликом они начинали подавать голоса, как будто заклиная Комарова: «Мы не верим тебе!», «Фальшивка!», «Фуфель!», «Тебе нельзя верить!». Кто-то один как будто выкрикивал странную фразу: «Не принимайте за чистую монету то, что он себе думает!»

И вот это уже были не заклинания, а гугнявые, торопливо бубнящие мотивы в три-четыре ноты с бредовыми словами. В них было что-то, что придавало всему этому звучанию, несмотря на примитив самой музыки, необъяснимую внушительность: какие-то протяжные подголоски, гортанные завывания, перерастающие в звуковые ландшафты. Следы этих песнопений потом, как навязчивые мотивчики, еще долго отдавались в голове и теснили другие мысли и воспоминания.

Было в этой пытке одно ошеломляющее, убийственное обстоятельство. Галлюцинация чаще всего начиналась как очень приятный сон. И начиналась она по-разному. Иногда Комаров переносился в раннее детство и там блаженствовал, или видел себя в лучшие моменты своей влюбленности. Нередко приходили на память картины его жизненных успехов, когда он чувствовал себя в силе, на вершине признания и самой высокой оценки со стороны близких. Но всякий раз спустя недолгое время в эти сладкие солнечные сны вдруг вторгалась отвратительная внешняя сила и неумолимо влекла его в тот самый кабинет, где господствовал лютый карлик. И тогда Комаров вдруг оказывался не ребенком, не влюбленным, не счастливцем – а жалким трясущимся рабом собственной жестокости, которая была всучена ему как будто обманом и с которой он ничего поделать не мог. Это смешение лучших воспоминаний с худшими постепенно оскверняло все светлые образы в душе Комарова, вынимая их из положенных им родных гнезд и помещая в чужеродную издевательскую, исковерканную канву галлюцинаций.

Навязчивое видение с карликом изматывало его, и он с ноющим ужасом ждал очередного правежа. Спасало Комарова от полного безумия лишь то, что все-таки мука эта была ограничена во времени. Заканчивалась она всегда одним и тем же: карлик, не выдерживая хохота, который, казалось бы, взрывал его изнутри, начинал буквально кататься по полу от давящего его смеха. Если бы эта пытка продолжалась дольше, Комаров стремительно распался бы как личность. В душе не осталось бы вообще ничего, кроме нетрезво хохочущего, упившегося болью, налитого ею, как клоп, палача.