Читать книгу Эсташ Черный Монах - Виталий Гладкий - Страница 7

Эсташ стоял на мосту Святого Мартина через реку Тахо и задумчиво смотрел на Толедо. Город раскинулся на высоком плато с крутыми обрывами по краям, был окружен стеной с башнями (некоторые укрепления были построены еще римлянами) и увенчан диадемой церковных колоколен, похожих на минареты мавров.

Благородный, четко обрисованный силуэт Толедо на фоне ярко-голубого неба, зеленоватых долин Веги и серо-фиолетовых гор на горизонте потрясал воображение юноши, который был неравнодушен ко всему прекрасному. Пейзаж составлял гармоничное целое с золотисто-сероватыми тонами городских построек, на которых явственно проступал отпечаток мавританской архитектуры с ее любовью к богатству орнаментики. В Толедо на каждом шагу можно было встретить мечеть, перестроенную в христианский храм.

С трех сторон скалистого подножья плато, образуя естественный крепостной ров, по гранитному ложу струились желтовато-зеленые, быстро текущие воды реки Тахо, замедляющие бег лишь на равнинах Веги. Мост Святого Мартина вел к Пуэрте-дель-Камброн – Воротам боярышника, которые были построены несколько столетий назад, когда мавры владели Кастилией.

Неподалеку от ворот высился дворец Ла Кава. Сеньор Маурисио, хозяин дома, где Эсташ снимал комнату, был знатоком истории. Его хлебом не корми, а дай поболтать о временах минувших. Иногда он был надоедлив до назойливости, но временами Эсташ с удовольствием выслушивал его рассказы, часто похожие на досужие байки.

Дворец был назван в честь прекрасной принцессы-златовласки Кавы. Будто бы последний вестготский король, дон Родриго, увидев из окон башни обнаженную Флоринду Ла Кава, купающуюся в реке, силой овладел девушкой. Граф Юлиан, отец Флоринды и губернатор Сеуты, узнал о позоре дочери и решил отомстить.

Когда король потребовал у него прислать соколов для охоты, губернатор пообещал прислать ему таких злых и яростных птиц, которых в Толедо еще не видели. И призвал в Испанию мавров.

Это купание принцессы Кавы обошлось Толедо в четыре столетия мавританского владычества. Однако Маурисио все равно жалел дона Родриго. Король погиб после бегства с поля сражения при Херес де ла Фронтера, когда войско вестготов было наголову разбито полчищами мавров.

Впрочем, у Маурисио был припасен и другой конец этой истории. Будто бы дон Родриго ушел в горные пещеры, стал отшельником и тихо почил там, замаливая свои грехи.

С моста Эсташу хорошо был виден толедский Алькасар[28] – замок и дворец правителя. Он был расположен на скале, возвышавшейся над центром городом на добрую сотню футов. Маурисио рассказал, что прежде крепость служила резиденцией римского проконсула, а позднее на ее месте находилась крепость мавров. Снаружи Алькасар представлял собой четырехугольник из толстых стен с приземистыми башнями по углам.

Напротив Алькасара, на восточном берегу Тахо, находился замок Сан-Сервандо, воздвигнутый завоевателем Толедо – королем Леона и Кастилии Альфонсо VI Храбрым для защиты от мавров. Он был сложен из серого камня, имел высокие стены и пять башен. Маурисио утверждал, что одно время комендантом замка был легендарный Эль Сид[29], а теперь там хозяйничали рыцари-тамплиеры.

Замок стоял на вершине холма, спускающегося к реке. Он контролировал подходы к мосту Алькантара, дорогу к реке и акведук.

Мост Алькантара был построен еще римлянами и долгое время являлся единственным, соединявшим город и соседние холмы. Много позже мавры, превратившие Толедо в один из своих самых хорошо укрепленных городов, построили второй мост – Сан Мартин, а с двух сторон Алькантара возвели башни-цитадели.

Ворота Алькантара назывались «вратами с двойным доступом». Врагу, пытавшемуся их протаранить, недостаточно было выбить первую массивную дверь; требовалось пересечь еще и небольшой внутренний дворик, чтобы выбить вторую. А дворик не давал возможности штурмующим развернуть таран…

Глубоко вздохнув и улыбнувшись своим неспешным мыслям, Эсташ оторвался от перил и направился к центру города. Он прогуливался с раннего утра и почувствовал, что сильно проголодался. В Толедо кроме традиционных кастильских блюд и местных изысков вроде фаршированной гусиной ноги и чесночного мусса Эсташу очень нравился толедский марципан – поистине богоугодная сладость.

Происхождение марципана было связано с монахинями монастыря Сан-Клементе. Когда мавры осадили город, начался голод, и монахини полезли в монастырские закрома в поисках съедобных запасов. Дело в том, что монастырь приторговывал миндалем и сахаром. Коричневые сахарные крупицы, изготовленные из сока сахарного тростника, ввозили из Индии. И вот с этими продуктами монахини замесили тесто и получили марципан.

А еще Эсташ полюбил сыр «манчего». Его делали в Ла-Манче еще с римских времен. Это был твердый сухой сыр, но при этом жирный и сливочный. Его делали из молока овец породы «манчего». Эти овцы паслись только на определенных пастбищах и проходили строжайший отбор.

Плотный сыр был цвета слоновой кости с неровными мелкими дырочками. Чем старше сыр, тем он был плотнее и вкуснее. Кроме того, Толедо славилось оливковым маслом с ароматом яблока и миндаля. Любое блюдо с этим маслом казалось восхитительным.

Многовековое владычество мавров сильно сказалось на всем облике Толедо. По узким улицам города громоздились, тесно прижимаясь друг к другу, двух- и трехэтажные дома. Снаружи они были по-мавритански строгими и молчаливыми, с редкими прорезями окон, затянутыми решетками, и массивными деревянными дверями с тяжелыми металлическими скрепами. В этот утренний час людей на улицах было много, не то что в полдень, когда наступали часы сиесты.

Излюбленная Эсташем толедская харчевня-бодега, которая называлась «Фама Кастилиа» – «Слава Кастилии», находилась на точно такой же узкой улочке, как и те, по которым он шел. Только перед харчевней она немного расширялась, превращаясь в небольшую полукруглую площадку, обрамленную цветочными горшками.

Там стояли несколько неказистых деревянных столиков, за которыми во время сиесты собирались неугомонные – те, кому не спалось. От солнца, стоявшего в зените, их защищал полосатый тент, мирно жужжали пчелы, которые покушались на заказанные клиентами харчевни марципаны и закуску, которая называлась «тапас».

Всезнайка Маурисио рассказал Эсташу, что тапас появился во время правления какого-то странного короля, который сам почти не употреблял вино и терпеть не мог пьяниц. Он издал указ, чтобы в тавернах, где, как правило, все и напивались, кубок вина или кувшин с пивом накрывался миской с закуской. Это мог быть хамон, сыр или что-то другое на усмотрение хозяина.

Клиент сначала должен был съесть закуску, а потом уже снять миску, закрывающую напиток, и выпить его. Так число пьяных заметно уменьшилось. Иногда в качестве миски фигурировал ломоть хлеба.

Но Эсташ считал, что тапас – это оптимальный вариант еды крестьянина во время трудового дня. Сочетание вина, сыра и хамона, с одной стороны, помогает немного расслабиться и отдохнуть, а с другой – хорошо насыщает и придает сил для работы. Тапас подавался холодным и подогретым. Иногда эта закуска была столь необычна, что Эсташ не мог сообразить, из чего она состоит. Тем не менее тапас всегда был очень вкусным, и юноша с удовольствием отдавал дань испанской традиции.

Хозяин бодеги, сеньор Алонсо, уже знал Эсташа, поэтому достаточно бесцеремонно освободил ему один из крохотных столиков на улице. Там сидел монашек, который таскал на шее жестянку, в которую собирал подаяние на церковь. Алонсо уже покормил его, притом бесплатно, но монашек был таким худосочным и голодным, что мог съесть в пять раз больше. Он сидел и умильно глядел на Алонсо, а тот делал вид, что не замечает мольбы в его глазах.

– Интересно, чем их кормят в монастыре, что эти попрошайки всегда голодные? – спросил, наверное, сам себя хозяин таверны и сам же ответил: – Наверное, одним горохом.

– Почему вы так думаете, сеньор Алонсо? – полюбопытствовал Эсташ.

– А вы разве ничего не чуете? – И Алонсо зашмыгал своим выдающимся носом, похожим на клюв огромного орла.

– Нет.

– Пахнет серой, как в преисподней! Этот монах всегда пускает обильные ветры и отбивает у меня клиентов. Я специально поставил вазоны (а они мне недешево обошлись!), чтобы людям было приятно коротать время за чашей вина в прохладной тени, наслаждаясь видом цветов. А что получается? Вместо цветочных ароматов они нюхают адские миазмы.

Эсташ лишь улыбнулся в ответ. Знал бы хозяин бодеги, какой дух стоит в трюме корабля, особенно ночью, когда там почивают матросы. Тогда ветры бедного монашека показались бы ему королевским бальзамом из роз…

Алонсо принес Эсташу тапас с сыром «манчего» и хамоном-иберико, который толедцы делали из мяса черных свиней иберийской породы. Их откармливали только желудями, которые были очень сладкими. Именно такой хамон поставлялся ко двору Альфонсо VIII Благородного, короля Кастилии.

Он был дорогим, но Эсташ мог себе позволить такую роскошь. Ведь кроме отцовских денег, которыми он расплачивался за обучение и за жилье, у него еще оставалось несколько мараведи[30], которые юноша получил от Робера де Брезе в знак признательности. Капитан нефа не забыл, как помог ему юный пассажир, когда он дрался с долговязым бербером, мастерски владеющим клинком.

Эсташ, конечно, мог отказаться от этого дара, проявив дворянское благородство, но не стал. Когда в полупустом кошельке ветер гуляет, как мыши по кладовой бедняка, не до аристократической спеси. Да и за время обучения морским премудростям в качестве шипбоя он изрядно огрубел и набрался простонародных матросских привычек. Дают – бери, бьют – огрызайся, а не можешь достойно ответить – беги.

Юноша сидел, жевал несколько жестковатый хамон – правда, вкус у него был восхитительный, – и размышлял о своем житье-бытье в Толедо. Комната у сеньора Маурисио ему нравилась. Она была, во-первых, по деньгам Эсташа (старый говорун был рад без памяти, заполучив благодарного слушателя своих россказней, поэтому изрядно снизил цену), а во-вторых, два окна комнаты выходили не на обычную для Толедо узкую улицу-коридор, куда солнце заглядывало лишь во время сиесты, и то ненадолго, а на площадь перед церковью.

Прежде это была мечеть мавров, которую перестроили после реконкисты[31]. Она пленяла изысканной крастой, так как во внешнем облике здания мало что поменялось. А мавры были большими мастерами украшать свои дома и храмы различными архитектурными элементами, местами даже излишними. Особенно впечатляла высокая звонница, переделанная из минарета.

Но не только эта достопримечательность радовала взор Эсташа. Площадь перед церковью напоминала клумбу, так много там было различных цветущих растений, кустарников и даже невысоких деревьев. Он мог подолгу сидеть возле открытого окна и любоваться кусочком живой природы, что невозможно было сделать в каменных дебрях города с его очень плотной застройкой.

Эсташ думал об одном: зачем ему школа переводчиков? Оказавшись внутри славившегося на всю Европу учебного заведения, он с ужасом понял, что отец уготовил ему адские муки при жизни. Толпы умников, книжных червей, с утра до вечера копошились в чреве просторного здания неподалеку от Алькасара. В школе не только учили языкам; после ее окончания наиболее способных выпускников усаживали за перевод и переписывание различных трудов ученых древности.

Школу основал монах-бенедиктинец дон Раймундо, архиепископ Толедо, тридцать лет назад. Он понимал, что арабская философия должна быть доступна для тех, кто читал книги, написанные на латинском.

Поначалу к переводческому труду дон Раймундо привлек одного из самых выдающихся ученых – Доминго Гундисальво, архиепископа Сеговии, который перевел значительную часть энциклопедического медицинского трактата Авиценны (Ибн-Сины) под названием «Книга лечения», а также много других сочинений арабских авторов. Да вот беда – Гундисальво не знал арабского языка. Поэтому он использовал еврейских и мавританских посредников, которые переводили с арабского на кастильский язык, а затем сам переводил уже с кастильского на латынь.

Тогда дона Раймундо и осенила мысль готовить переводчиков, знатоков иноземных языков, в частности – арабского, в самом Толедо.

Самый значительный из толедских переводчиков был, бесспорно, Джерардо из Кремоны. Он прибыл в Толедо, получив образование в Италии, чтобы узнать побольше об «Альмагесте».

Этот астрономический трактат Клавдия Птолемея, выдающегося греческого астронома II века, существовал только в арабском переводе. Джерардо нашел в Толедо много научных трудов на арабском языке и сразу же начал изучать этот язык, чтобы прочитать их и впоследствии перевести на латынь. Всего он перевел более семидесяти работ, в том числе и трактат «Альмагест», перевод которого завершил совсем недавно, в 1175 году.

Эсташу посчастливилось увидеть старого переводчика. Он уже еле ходил, и его поддерживали под руки два ученика школы. Седой, длинноволосый, с неухоженной клочковатой бородой и, как показалось юноше, какими-то безумными, изрядно выцветшими от старости глазами, он произвел на Эсташа незабываемое впечатление.

Представив себя на месте Джерардо из Кремоны, бедный школяр почувствовал, как в груди появилась дурнота. Сидеть сиднем многие годы в тесной каморке, скрипеть пером, напрягая зрение, чтобы впоследствии стать близоруким, а то и вообще слепцом, питаться, как птичка, – крошками, видеть солнце только в крохотном окне, а о море, о свежем ветре, который туго надувает парус и хлестко, но чертовски приятно бьет по лицу, даже не стоит и мечтать… Ну уж нет, увольте!

К дьяволу все науки! Лучше упасть грудью на меч! Или погибнуть в честном бою, среди бескрайней водной равнины, чем глотать на суше пыль манускриптов и сражаться с книжной молью гусиным пером.

Языки Эсташу всегда давались легко. Латынь он усвоил достаточно быстро – сказывались усилия патера Алоизиуса. Отец нанял его, чтобы тот вправил мозги буйным сыновьям, которые занимались всем, чем угодно (в основном бузотерили), но только не прилежной учебой в епископальной школе.

Что касается арабского языка, то здесь юный Баскет изрядно хромал. И не потому, что не мог осилить арабскую вязь. А по причине более прозаической – ему было лень тратить время на бессмысленную, по его мнению, зубрежку речи мавров и сарацин, с которыми если ему и придется когда-нибудь иметь дело, то только в морском сражении.

А там есть лишь один язык – язык стального клинка, весьма доходчивый и понятный всем. Эсташ постепенно пришел к твердому убеждению, что никогда не станет корпеть над переводами и ни в коем случае не натянет на себя пышные одежды дипломата. Ведь давно известно, что у дипломатов раздвоенный язык – как у змей. Думают одно, говорят другое, а на поверку выходит нечто третье.

То ли дело стоять на палубе корабля в качестве капитана и отдавать приказы матросам простыми и доходчивыми словами. Приказы, которые не предполагают разных толкований, – нужно исполнять и только.

Неожиданно послышался какой-то шум, который отвлек юношу от его мыслей. Он обернулся и увидел, что назревает драка. Ее зачинщиком был надменный кабальеро, которому чем-то не угодил завсегдатай «Фама Кастилиа», которого звали Рамон. Это был невысокий худощавый мужчина, одетый в изрядно поношенные одежды черного цвета, но державшийся с достоинством знатного идальго.

Алонсо, похоже, знал, кто такой Рамон, и относился к нему с непонятным уважением. Хозяин бодеги всегда освобождал для него лучший столик и подавал весьма недурное вино, чего Эсташ не замечал за ним в отношении многих других клиентов.

Рамон мог сидеть часами в полной задумчивости, уставившись пустыми глазами куда-то в пространство. Поймать взгляд его глаз, черных, как андалусская ночь, было невозможно: он был каким-то ускользающим. Но однажды взгляды Эсташа и Рамона столкнулись, и юноше показалось, что его обожгло. Притом не огнем, а леденящим холодом.

Это были глаза убийцы. Уж в этом Эсташ понимал толк. Скорее всего, испанец был махо[32] – бретёром.

Поэтому юноша всегда вежливо приветствовал Рамона и старался с ним не сталкиваться ни по какому поводу. Нет, юноша не боялся испанца; но Эсташ не был задирой, которого хлебом не корми, а дай с кем-нибудь подраться. Кроме того, в случае с Рамоном он не был абсолютно уверен, что сможет его одолеть.

Испанец двигался, как большой кот, – тихо, мягко и пружинисто, что предполагало большую опасность с его стороны в случае стычки. Оружия он не носил, но Эсташ был уверен, что под его потрепанной одеждой, которая явно знала лучшие времена, судя по дорогому материалу, спрятана наваха.

И конечно же, ссора переросла в схватку на ножах. Кто бы сомневался… Ведь в Испании мужчины никогда не расстаются с навахой. Рамон мигом обмотал свой короткий плащ-капу вокруг левой руки, а наваху открыл зубами. Она была у него длиннее обычной – той, которой все пользовались в мирных целях во время еды.

Со стороны схватка напоминала испанский танец. Бойцы, стоя на месте, время от времени делали резкое движение плечом или разражались звонкой трелью подкованных каблуков по плитам мостовой. Они медленно кружили один возле другого, неожиданно застывая на месте, а затем, внезапно сблизившись, резко наносили удар. Потом следовал отскок на безопасную дистанцию, и непрерывное кружение продолжалось.

Рамон низко пригнулся и стал похож на кота, готового прыгнуть на мышь. Это была андалусская боевая стойка; Большой Готье показывал ее Эсташу.

Его противник выбрал наваррскую стойку – лицо было повернуто к Рамону, свободная рука поднята, левая нога выставлена вперед, а нож находился возле правого бедра. В ответ на стремительные атаки Рамона кабальеро мгновенно разворачивался на левой ноге, пропуская его мимо себя, и пытался всадить ему нож в шею или в бок.

Но Рамон оказался чересчур быстрым для него – кабальеро просто не успевал за движениями своего противника.

Кабальеро то поднимался на носки, то приседал, становясь при этом великаном или карликом. Он резко отступал, затем стремительно нападал, прыгал вправо и влево, взмахивал своим оружием как дротиком, будто собираясь метнуть его в Рамона. Однако острие его навахи неизменно наталкивалось на свернутый плащ противника, готового к защите и отвечавшего на эти выпады такими же быстрыми, меткими ударами.

Как ни силен был кабальеро, но он стал постепенно уставать. Пот струился по его смуглому лицу, грудь вздымалась наподобие кузнечных мехов, а прыжки потеряли прежнюю упругость. Что касается Рамона, то казалось, будто он только что начал бой. Лишь его узкое лицо еще больше заострилось, а в глазах уже властвовала не темная ночь, а адское пламя.

В какой-то неуловимый момент Рамон снова низко пригнулся и, выставив вперед левую руку с плащом, бросился вперед. Казалось, что он намеревается нанести удар снизу. Но внезапно разогнувшись и наклонившись в сторону, Рамон нанес удар из разряда смертельных – «desjarretazo».

Рамон ударил кабальеро сзади, под последнее ребро; таким приемом обычно перерубают позвоночник. Но тому здорово повезло; клинок не достал до хрящей. Тем не менее кабальеро сначала пошатнулся, а затем медленно завалился на бок. Из раны обильно потекла кровь.

Рамон отбил каблуками своих башмаков победную дробь и поторопился покинуть место схватки. Ему явно не хотелось попасть в лапы альгвасила[33], который был скор на расправу с нарушителями порядка.