Читать книгу Подвеска пирата - Виталий Гладкий - Страница 4

Карстен Роде с тоской наблюдал вполглаза за Февроньей, которая наводила порядок у датчан. Ганс Дитрихсен и Клаус Тоде так и не смогли вытащить своего захандрившего капитана из постели, где он коротал все свое время. Голштинец застрял в ней, словно муха в патоке, и буквально задыхался от бездеятельности. Несмотря на едва ли не слезные просьбы найденышей, непреклонный Фетка не выпускал их из селения ни под каким предлогом; даже на путину не хотел брать. Артельный атаман заявил, что так будет продолжаться до тех пор, пока не придет от нарвского воеводы Басманова соизволение отправить потерпевших в Данию.

После встречи со Строгановым прошло больше трех месяцев, на дворе уже осень и ранний снег, а они как засели у московитов, так до сих пор и сидят, будто вросли в эти берега. Уезжая, старик повторил свое предложение насчет службы великому князю московскому, в чем же она должна заключаться, так и не сказал. Что не могло не насторожить молодого, но уже много повидавшего в жизни морского волка Роде.

По настоятельному требованию датчан их все-таки однажды вывезли на место гибели пинка. Карстен никак не мог поверить, что такая прочная посудина, как его «Двенадцать апостолов», разрушилась в устье реки. Все-таки здесь не столь сильно штормит, это не открытое море. Ему показалось, Фетка Зубака темнит, недоговаривает. Неясные подозрения еще больше подогрели ретивого Голштинца, и он неделю наседал на артельного атамана, требуя показать обломки.

Фетка вертелся как вьюн, отнекиваясь и отмахиваясь. У него просто не поднималась рука разрушить добротный пинк, как того требовал Строганов. Но в конце концов он все же сдался – против Аники Тимофеевича не попрешь. И когда наконец моряки оказались на «месте крушения», то увидели лишь аккуратно сложенные доски обшивки и обломки матч. Рачительный Зубака не смог наступить на горло собственной песне и не стал растаскивать набор корпуса судна по всему берегу. В хозяйстве все сгодится…

Бывшие каперы помянули корабль прямо на месте. Когда их увозили, Ганс Дитрихсен плакал пьяными слезами, Клаус Тоде орал какой-то боевой клич древних германцев, призывая месть полякам, а Карстен Роде от отчаяния и безысходности превратился в мрачного безгласого истукана. После этих смотрин он и залег в постель, вставая нехотя – в основном лишь для того, чтобы поесть, да по нужде.

– … Все лежит и лежит, – журчала Февронья. – Али больной? Так нет. Здоров мужик. Как мой Офоня. Поплыл он на харьюза и сгинул. И как мне, жонке-то, одной быть? Катанцы некому справить. Вот и живу… – Она знала: немчин не понимает по-русски, поэтому высказывала все, что на душе наболело – как на исповеди.

– А я што ль, не человек? – грустно продолжала вдова. – Васка Нечай намедни намекал, што сосватает. Ево изба возле нашей стояла. Дык, кто ж ему поверит, охальнику-то? Он тока сулит…

Голос у Февроньи был тих, но мелодичен. Она говорила, словно напевала, и слова ее звенели весенними ручейками. Карстен Роде вдруг встрепенулся и присмотрелся к женщине внимательней. Теперь она была в повседневной одежде поморки – изрядно поношенном, но опрятном сарафане и рубахе из пестряди. Голштинец вспомнил, как стряпуха прислуживала Строганову в праздничном наряде и выглядела женой какого-нибудь зажиточного дитмаршенца. Тогда он лишь мельком на нее взглянул, – не до того было – однако сейчас Карстен Роде не без удивления отметил про себя, что русоволосая Февронья еще достаточно молода и очень симпатична. В груди Голштинца неожиданно полыхнул огонь неистового желания, и он поманил:

– Иди ко мне, либлинг. Комм, комм…

– Тебе чего, немчик? – удивилась женщина, но подошла к постели капитана, правильно истолковав и его жесты, и незнакомые слова. Правда, не поняла она, для какой цели ее позвали, да было поздно.

Карстен Роде схватил Февронью в охапку и бросил на звериные шкуры, устилавшие ложе. Обалдевшая от такого бурного натиска женщина почти не сопротивлялась…

Раскрасневшаяся Февронья, слегка пошатываясь, ушла. Голштинец, сам не ожидавший от себя такой прыти в любовных утехах, бодро соскочил с постели, сладко потянулся, как кот на завалинке, и начал одеваться. Кровь в его жилах не текла, а бурлила; он словно оклемался от тяжелой болезни.

Перед отъездом Строганов раскошелился, дал Фетке денег, и теперь датчане щеголяли в иноземном кафтанье, привезенном из Нарвы. Поэтому бывший капер чувствовал себя в новой одежде комфортно и привычно. Вот только шпаги у пояса не было, только нож.

Едва он оделся, как в комнату влетел взъерошенный и сильно испуганный Ондрюшка:

– Тама!.. – выдохнул парень, указывая рукой на окно.

– Что случилось?! – встревожился Карстен Роде.

– Опричня приехала! Што теперь будет-то…

Они говорили на немецком. Ондрюшка оказался очень смышленым, и Ганс Дитрихсен, от нечего делать взявшийся за его обучение, не мог нарадоваться успехам своего ученика. Через два месяца парнишка почти свободно объяснялся с датчанами, чем вызвал нездоровую зависть и даже гнев у Фетки. Артельному атаману очень не хотелось, чтобы еще кто-нибудь, кроме него, служил толмачом спасенным купцам. Он опасался, что Ондрюшка может сболтнуть лишку касательно судьбы злосчастного пинка «Двенадцать апостолов».

Услышав про опричников, Карстен Роде побледнел. Ему уже было известно, что собой представляют эти верные слуги царя московитов. Призрак виселицы, которую ему удалось избежать, когда он был капером, встал перед глазами во всей своей неприглядности. Что если Строганов решил наказать строптивых иноземцев за отказ пойти к нему на службу?

Дверь в комнату снова отворилась, и на пороге встал крепкий молодец, одетый во все черное. На груди у него на прочной цепочке висела железная бляха с изображением собачьей головы, а у пояса торчала рукоять сабли устрашающей величины – размером с рыцарский меч.

– Это их капитан? – спросил он резким скрипучим голосом Фетку, прячущегося где-то сзади.

– Д-да…э-э… – проблеял артельный атаман.

Завидев опричников, во весь опор скачущих по уже хорошо укатанной санями столбовой дороге, Фетка Зубака первым делом подумал: «Уж не по мою ли душу?!». И обомлел, узнав, КТО к нему пожаловал с конным отрядом.

Это был знаменитый убивец Басарга Леонтьев. В прошлом году в Варзуге, Умбе, Порьей губе, Кандалакше и селениях Кемского побережья опричники под его началом разрушили дома, изъяли все ценное имущество, которое на судах было вывезено на Двину и там распродано. Народ от этой расправы бежал в Колу, Печенгский монастырь, на Мурманский берег, в Карелию. И теперь в Варзуге стоят десятки обезлюдевших изб, зарастают бурьяном полсотни бывших подворий, пустуют рыбачьи тони, а запуганных прежде вольных поморов двинские промышленники Бачурины превратили едва ли не в своих холопов.

Наверное, Фетка так и стоял бы столбом, беззвучно разинув рот, словно выброшенный на берег налим, не наткнись на него Февронья. Она сильно толкнула хозяина и пошла дальше, как ни в чем не бывало: не извинившись и, похоже, не заметив столкновения.

«Что это с ней?» – мельком подумал ошарашенный Фетка. Казалось, вдовица спала, только с широко открытыми глазами. Однако сон, что ей снился, явно был сладким – разрумянившееся лицо женщины светилось радостью и умиротворением.

Первые же слова Басарги Леонтьева успокоили Фетку Зубаку, у которого уже ноги начали подгибаться от страха: тот прибыл за Карстеном Роде. Его хочет лицезреть сам великий князь московский Иван Васильевич. «Эко дело… – с облегчением подумал артельщик, семеня вслед за опричником. – Хорошо, што я послушал Анику Федоровича и попридержал иноземцев-то… А уж как рвались они, как рвались-то в Нарву, штоб побыстрее к родным берегам убыть на каком-нибудь купеческом судне. Ай да молодец, Фетка! Опять беда, кажись, прошла стороной…»

– Скажи немчину, пущай собирается, и пошустрей, – жестко сказал опричник. – Ему оказана большая честь. Да запряги для него розвальни! Чай, в седле-то моряк ездить не привык. А в Нарве нас ждет крытый возок. Поедет с царевым подьячим за компанию.

Фетка перевел Голштинцу, что приказал Басарга Леонтьев. Капитан мгновенно вспотел. Его хочет видеть сам царь московитов, о котором рассказывали страшные вещи! Будто бы он младенцев ест за завтраком, а после ужина пользует совсем юных невинных девушек. Живое воображение Карстена Роде тут же нарисовало перед его внутренним взором облик чудовища, похожего на людоеда из старинной немецкой сказки.

Голштинец вздрогнул и с покорностью первого христианина, готового броситься в клетку со львом, пошел вслед за Феткой, чтобы получить шапку, тулуп и катанцы в дорогу…

* * *

Нарва раскинулась милях[58] в восьми от моря, на реке. С одной стороны реки высился замок, принадлежавший когда-то родосским рыцарям, а по другую сторону стоял сильно укрепленный Ивангород. Из него, как сказал Карстену Роде сопровождавший его подьячий[59] Стахей Иванов, и взяли некогда московиты Нарву – забросали ее бомбами, предав огню и разрушив до основания большую часть домов.

Продвигаясь по скверным дорогам, они ехали все дальше и дальше от нее на восток, пока не добрались до Великого Новгорода – большого деревянного города с каменной крепостью. Посреди него протекала река, через которую был перекинут замечательный мост, застроенный домами и лавками, – будто целая и весьма длинная улица.

Город находился в ста пятидесяти милях от Нарвы, и измученный тяжелой дорогой Карстен Роде упросил Стахея Иванова, чтобы ему дали день отдыха. Уставшие опричники не возражали, и подьячий дал свое согласие, потому как наказ великого князя был недвусмыслен: доставить датчанина в Москву в полном здравии и обращаться с ним вежливо и обходительно.

Отоспавшись, как следует, и хорошо отдохнув, поехали дальше. Местность, по которой они передвигались, отличалась топями, рощами, редкими селениями и монастырями. Время от времени из лесов по обочинам шляха раздавался разбойничий посвист, но Карстен Роде напрасно хватался за свой нож – шайки грабителей боялись нападать на сильную охрану из двух десятков опричников.

Так они добрались до весьма приятного города Торжка, где снова устроили привал. За Торжком последовала Тверь. Здесь уже места пошли обжитые, хлебные. Копны ржаной соломы, крытые снежными шапками, встречались небольшому обозу вплоть до самой Москвы.

Столица Московии была застроена в основном деревянными домами. В ней имелась крепость с каменными, но не боевыми стенами; ее возводили итальянцы, как поведал Карстену Роде Стахей Иванов. Москва выделялась множеством великолепных церквей и княжеским дворцом с золоченой крышей, тоже построенным пленными итальянцами, привезенными из Польши и Литвы. Все здания в ней, как, впрочем, и в других русских городах да селениях, были небольшими и дурно расположенными, безо всякого надлежащего удобства.

Но это все мелочи, а Голштинца сильно тревожил предстоящий прием у великого князя московского. Его назначили сроком через неделю после приезда в Москву.

– Пусть ваша милость не тушуется, – поучал подьячий, определив Карстена Роде на постой. – Не нужно и шибко заноситься. Ежели государь чего попросит, то лучше его волю исполнить. Великий князь зело вспыльчив – это между нами – и перечить ему себе дороже.

Голштинец уже составил собственное мнение на предмет того, зачем он понадобился царю московитов. Не зря ведь Строганов завел разговор о найме к тому на службу. Но в чем она будет состоять? Этот вопрос мучил Карстена Роде больше всего. Вдруг его запишут в опричники – у царя московитов много было иноземцев в услужении – и как тогда быть с намерением отомстить Ендриху Асмусу? С берега ведь поляка капера в море не достать.

Наконец настал день приема. Карстен Роде никогда прежде не волновался так сильно. Когда его ввели в царские палаты, датчанин низко поклонился Ивану Васильевичу и поцеловал его правую руку, как поучал Стахей Иванов. Грозный царь московитов сидел на троне с короной на голове. В левой руке он держал скипетр, украшенный богатыми и дорогими каменьями. Окладистая темно-рыжая борода царя была тщательно расчесана – волосинка к волосинке. Его большие выразительные глаза цветом напоминали дамасскую сталь – голубовато-серую, с таинственным рисунком. Казалось, взгляд Ивана Васильевича проникал в глубину души Голштинца, и от этого неистового натиска даже стало трудно дышать.

Прием закончился быстро. Великий князь московский пожелал Карстену Роде, чтобы тот был счастлив в его стране, и пригласил отобедать. Он не стал дожидаться, пока датчанин покинет палату, а резко поднялся и вышел. Голштинец успел подметить, что тот был очень высок, широкоплеч и ступал с грацией голодного тигра, держась при этом прямо и глядя как бы сквозь стены.

В ожидании обеда Карстен Роде томился и недоумевал – и это все? Ради царской трапезы, конечно, можно было потерпеть все неудобства длительного бездорожья, но Голштинец уже настроился на деловой разговор – а куда денешься? Так что достаточно прохладное отношение царя к его персоне при первой встрече несколько обескуражило Карстена Роде. Может, Иван Васильевич передумал звать его к себе на службу и в качестве компенсации за беспокойство решил облагодетельствовать обедом со своим присутствием?

Когда наступило время, Карстена Роде ввели в трапезную палату, где усадили за стол, стоявший напротив царского. На удивление, обед был немноголюден, вопреки рассказам Стахея Иванова: десятка два придворных да дюжие телохранители весьма зловещего вида. Как уже знал Голштинец, это были черкасы из княжеских фамилий, которых привезла с собой жена великого князя московского Мария Темрюковна.

На столах стоял лишь хлеб да соль. Когда все расселись, Иван Васильевич послал каждому по куску хлеба со словами:

– Царь и великий князь жалует тебя сегодня хлебом.

Затем он начал рассылать всем напитки, приговаривая:

– Царь и великий князь жалует тебя питием.

«Чудно… – думал Карстен Роде. – Странные обычаи у московитов. Однако посуда богатая…» Глаза датчанина жадно заблестели, и он вспомнил, какие призы ему попадались в бытность капером. Где теперь все? У Ендриха Асмуса… будь он проклят!

Столы сервировались сосудами из чистого золота, многие были усыпаны драгоценными каменьями. Еда особо не впечатлила Карстена Роде. Ее было много – обильной, сытной, но простой. Однако дорогие заморские вина и различные сорта выдержанного меда[60], были выше всяких похвал. А уж в спиртном Голштинец знал толк.

Развлекали присутствующих шестеро певцов, вставших посреди залы, лицом к царю. Несмотря на то, что Карстену Роде медведь наступил на ухо, их мастерство и голоса никак нельзя было назвать усладой даже для его непритязательного слуха.

Обед продолжался почти пять часов. Когда он закончился и столы были убраны, все вышли на середину палаты и поклонились царю. Тогда тот вручил каждому по серебряному кубку с медом из собственных рук. После того как все выпили, царь милостиво кивнул и разрешил уйти. Карстен Роде, от непривычного изобилия яств набивший живот до такой степени, что со стороны казалось, будто он проглотил тыкву, поплелся вслед за придворными. Но за порогом палаты его схватил за руку Стахей Иванов и жарко зашептал на ухо:

– Не спеши, милостивый сударь. Великий князь зовет…

Послеобеденный прием резко отличался от первого, официального. Палата, в которой Иван Васильевич принимал датчанина, являлась спальней. Великий князь московский снял свои тяжелые златотканые одежды и предстал перед Голштинцем в парчовом синем халате и в красной шапочке, богато украшенной. Он возлежал на высоких подушках и, казалось, спал. Но едва датчанина подвели к ложу поближе, Иван Васильевич открыл глаза и покосился на Карстена Роде с видом орла, готового в любой момент разорвать свою добычу. Сходство с царственной птицей придавал ему большой крючковатый нос и хищный прищур.

– А что, говорят, ты хорошо смыслишь в морском деле… – то ли спросил, то ли констатировал великий князь.

Стахей Иванов быстро перевел. Но за время вынужденного безделья в поселении балтийских поморов Голштинец изрядно пополнил свой запас русских слов, так что теперь и сам понимал, что ему говорят.

– Да, Ваше Величество, – поклонился Карстен Роде. – Я капитан, водил морские купеческие караваны, торговал с Копенгагеном.

– До нас дошли слухи, что свеи на тебя зело недовольны. Будто ты брал на саблю их торговые корабли и причинил им премного неприятностей.

– У меня был каперский патент датского короля Фредерикуса… – Голштинец невольно сжался и опустил голову, словно провинившийся школяр.

– Ну-ну, тебя никто не винит, – снисходительно улыбнулся великий князь. – Наоборот, мы хотим предложить тебе свою службу. Такую же, как ты нес у Фредерика. Нужно очистить море от разбойников Сигизмунда. И свеев пощипать, чтобы они честь знали. Обижен не будешь. Пойдешь ко мне наказным морским атаманом?

Вот оно! Наконец! Получить каперский патент московитов, быть под покровительством такого сильного царя, как Иван Васильевич, – чего еще лучшего желать? Теперь у него появится отличная возможность не только поквитаться с Ендрихом Асмусом, но и поправить свое незавидное материальное положение.

– Пойду! – решительно молвил Карстен Роде.

– Что ж, достойный ответ достойного мужа… – Жесткие черты лица великого князя смягчились и сквозь надменную царственную маску вдруг проглянул живой, беспокойный человек, которому не чужды ни рыцарский подвиг, ни буйный хмельной пир.

– Только нет у меня корабля, Ваше Величество, – осмелился напомнить датчанин.

– Эко… Найдем мы тебе корабли. Сколько пожелаешь. Лишь бы дело выгорело. Стахей, проследи, чтобы наказному атаману Карстену Роде выдали за счет царской казны все товары, необходимые для снаряжения судов. И пущай направят в Ивангород пушечных мастеров, дабы они отлили орудия для энтих кораблей. Басманову в Нарву отпиши, чтобы оказывал всевозможнейшую помощь. К весне флот должен быть готов.

– Будет, Ваше Величество! – горячо воскликнул Голштинец. – Клянусь!

– Ну иди, иди с Богом. Да пребудут с тобой его милости… – С этими словами царь закрыл глаза и устало откинулся на подушки, как-то сразу увяв и мгновенно постарев.

Карстен Роде, повинуясь жесту Стахея Иванова, поцеловал его безвольно опущенную руку, и они тихо ретировались из спальни великого князя московского, оставив его под охраной молчаливых черкасов…

В обратную дорогу датчанин выехал лишь спустя три недели – слишком много времени заняла канцелярская рутина. Зато теперь у него возле пояса висел туго набитый кошелек с талерами, а в кожаном пенале покоился каперский патент, подписанный Иваном Васильевичем собственноручно.

Снова выйти в море! Опять вольным капером! Капитан представлял, как обрадуются Ганс Дитрихсен и Клаус Тоде, которым служба на купеческом корабле казалась слишком пресной и унылой. Он совершенно не сомневался, что они последуют за ним хоть в ад.

Счастливый Карстен Роде еще и еще раз мысленно повторял текст охранной грамоты великого князя: «…Корабельщику, немчину Карстену Роде со товарищи, преследовать огнем и мечом в портах и в открытом море, на воде и на суше не только поляков и литовцев, но и всех тех, кто станет приводить к ним либо выводить от них товары или припасы, или что бы то ни было. А нашим воеводам и приказным людям того наказного атамана Карстена Роде и его скиперов, товарищей и помощников в наших пристанищах на море и на земле в береженье и в чести держать».

Согласно договоренности, Голштинец имел право на десять процентов добычи и обязан был продавать захваченные суда и товары в русских портах. Пленных, которых можно обменять или получить за них выкуп, он также подрядился сдавать дьякам московитов и иным приказным людям царя. Экипаж русского капера права на добычу не имел, и должен был получать твердое жалование в размере шести гульденов[61] в месяц. Роде в грамоте звался «царским атаманом и военачальником», но сам он уже мысленно величал себя «русским адмиралом».

По совету рачительного Стахея Иванова (он по-прежнему сопровождал датчанина и отвечал за финансирование предстоящей кампании) прежде решили посетить псковский торг. Там все было дешевле, нежели в Новгороде. Тем более, что новгородцы не очень-то праздновали царские указы и вели себя дерзко и вызывающе. Они еще не забыли свои старые вольности, и им очень льстило, когда иноземцы ненароком почитали богатый процветающий Новгород за стольный град Московии.

В 1471 году властный и решительный московский великий князь Иван III, дед Ивана Васильевича, разгромил новгородское ополчение в битве на реке Шелонь, и новгородцы вынуждены были присягнуть на верность великому князю. Но еще большим унижением для новгородцев было то, что спустя семь лет вечевой колокол Новгорода был торжественно снят и увезен в Москву, а древние порядки упразднены. Об этом поведал Карстену Роде подьячий, и датчанин с удивлением понял, что Стахей Иванов говорит о победе Москвы над Новгородом с затаенной тоской и грустью. С чего бы?

* * *

Близились Святки, и Псков был во власти предпраздничной суеты. До рождества было еще больше месяца, но торжище уже бурлило как штормовое море. Карстен Роде, немного пообвыкший к русской действительности, умолил Стахея Иванова взять в охрану не опричников, а стрельцов. Потому как при виде бляхи с изображением собачьей головы на груди молодца в черном, народ попросту разбегался в разные стороны. А ведь Голштинцу предстояло непростое, серьезное дело – закупить множество товаров, необходимых для снаряжения кораблей. Кто же из купцов будет иметь с ним дело, когда за спиной постоянно маячит черный ужас?

Поселились они в гостином дворе, принадлежавшем крупному псковскому купцу Ивану Преподобову, доброму знакомому подьячего. Голштинца подворье впечатлило: изразцовые палаты с железными дверями, погреб каменный, ледник, печи с трубами. В огороде сад, а в нем около сотни заснеженных яблонь.

Стахей Иванов сначала огорчил Голштинца неприятной новостью – оказалось, что иноземцам строжайше запрещалось появляться как на торжище, так и вообще в укрепленной части города. А всякого, осмелившегося проникнуть в святая святых города – Кремль, неминуемо поджидала смертная казнь. Псковичи, жившие в постоянном напряжении с воинственными соседями, тщательно берегли от вражеского ока свои военные укрепления и секреты, и не позволяли иностранным купцам захватить рынок или повлиять на цены. Поэтому те, прибывая в основном из Риги и Дерпта, проживали на «немецком берегу», за рекой Псковой. Переговоры псковичей с купцами обычно велись на плавучем мосту через реку Великую, где им было дозволено только прогуливаться.

Затем, посмеиваясь, Стахей порадовал, показав царский ярлык, по которому наказной капитан Карстен Роде мог беспрепятственно посетить торг – за исключением Кремля. Оказывается, у московитов нет правил без исключений…

– Пусть только твоя милость помалкивает в торговых рядах, – наущал его Стахей Иванов. – От греха подальше… А то ить могут и поколотить. И на ярлык не посмотрят. Да и одежонку тебе другую нужно справить – русскую. Ежели товар нам подходит, кивни. А ужо за цену я и сам постою, не сомневайся.

Уж в чем в чем, а в этом Голштинец точно не сомневался. Стахей Иванов был весьма грамотным человеком и мог любого заткнуть за пояс своими авторитетными суждениями. Он хорошо знал купеческую среду и объяснил Карстену Роде, почему кроме дешевизны он выбрал для закупок именно Псков. Главная причина такого выбора заключалось в том, что здешние торговцы сильно выделялись среди своих собратьев: при сделках они отличались честностью, искренностью, простодушием и не прибегали к многословию для обмана покупателя. Поэтому Карстен Роде мог быть спокоен: закупленные материалы для постройки кораблей будут наивысшего качества и их доставят, куда он укажет, точно в срок.

Голштинец шел по городу, любовался дивными храмами и наслаждался отменной погодой. Снежный покров спрятал все неровности и грязь на улицах, выбелил крыши домов. Пронзительно голубое небо над головой сияло как драгоценный сапфир, а солнце позолотило сугробы, украсив их разноцветной алмазной пылью. Мороз был небольшим, и тело Карстена Роде под русской шубой пребывало в приятной теплыни. Рядом семенил низенький Стахей Иванов, едва поспевая за размашистыми шагами рослого датчанина, и скороговоркой описывал своему благодарному слушателю жизнь псковитян.

Он рассказал, что на Запсковье живут ладейщики, судоплаты, учанники[62], рыбники, а Полонище облюбовали кузнецы. Поведал, что в городе есть кварталы кожевников и солодовников, а возле реки Псковы располагались многочисленные мельницы, бани, приносившие огромный доход, варницы, трепальни. Карстен Роде слушал его вполуха и думал о своем. Мыслями он уже был в море, на капитанском мостике своего флагманского корабля…

Псковский торг встретил Карстена Роде и подьячего скоморошьими игрищами. Те потешали слушателей разными прибаутками, песнями, плясками и игрой на гуслях, свирелях и бубнах. Делали они это столь заразительно, что Голштинец, не очень понимающий смысл происходящего, не удержался и бросил им в шапку полновесный талер, чем вызвал неподдельный восторг у самих затейников и приступ скаредности у Стахея Иванова.

Сам торг впечатлял своими размерами. Для взвешивания товара было устроено особое помещение – важня. Здесь находились весы различных размеров – терезы[63], контари[64], безмены[65]. Карстена Роде очень удивило, что вместо гирь употреблялись каменные и железные колокола весом в несколько пудов и маленькие разновесы – колокольчики и гривенки. В центре торжища стояла таможенная изба – внушительные хоромы с девятью стекольчатыми окнами и дощатыми сенями. Стахей Иванов с непонятной гордостью поведал датчанину, что по таможенным сборам Псков стоит наравне с Москвой.

Число торговых пошлин, как поневоле пришлось узнать Карстену Роде, на псковском торге было довольно велико, гораздо больше, чем в Ругодиве, и тем более – Копегагене. Прибывая на торг, купец платил тамгу, мыт (при проезде через внутренние заставы). Покидая торг – задние калачи. С речных судов бралась судовая пошлина в зависимости от размеров посудины; с конного воза – повозная. Платили за все: за взвешивание товара, за его отмеривание, погрузку и свал; при продаже скота – пятно и роговое… За проживание на гостином дворе приходилось раскошеливаться на особые пошлины – гостиное и амбарное.

Обилие торговых рядов кружило голову. Стахей Иванов перечислял, а Карстен Роде присматривался к товарам и злобился – эта сволочь Ендрих Асмус отнял у него возможность стать богатым и знатным человеком! Ведь псковский торг – это просто золотое дно для иноземных купцов. Все здесь стоило сущие гроши по сравнению с ценами в Копенгагене. И чего тут только не было!.. Торговали в Пскове даже кошачьими шкурами, что совсем уж поразило Голштинца.

Продавали железо и железные изделия, привезенные из Устюжны Железнопольской и из Твери; соль, гончарные изделия и серебряные вещи из Новгорода; встречался рязанский мед и воск, вино, овощи и хлеб из немецких земель. Торг был местом не только купли и продажи, заключения торговых сделок. Там глашатаи-бирючи оглашали указы царя и псковских воевод. Крупные же сговоры совершались при гостиных дворах.

С делом справились быстро. Подьячий и впрямь имел хватку. Он предварял разговор с купцами словами: «Государево дело!», после чего торг шел как по маслу.

Купили канаты, смолу, парусину и железо. Доски и брус решили приобрести в Новгороде – дерево там было дешевле и доставлять его к месту строительства кораблей гораздо проще. Ударив с продавцами по рукам, Стахей Иванов решил отобедать в большой корчме на берегу Псковы, неподалеку от общественной бани. Карстен Роде уже не боялся «смыть святость» со своего тела и был вполне согласен с подьячим, что банная процедура весьма приятна и полезна. В баню решили сходить на следующий день, перед отъездом в Новгород.

Карстен Роде впервые попал в русскую корчму. По дороге в Москву они большей частью питались на биваках, из общего котла, или в харчевне при гостином дворе. Корчма же немного напоминала знакомые портовые таверны, только гораздо больших размеров. В подслеповатые оконца, затянутые полупрозрачной слюдой и вычиненными бычьими пузырями, еле проглядывал свет холодного зимнего солнца. В дальнем углу пыхтел большой очаг – пример тесного общения местных с иноземцами. Над очагом возвышалась широкая труба, увешанная связками лука и чеснока – для просушки. Запах прогорклого дыма, смешиваясь с кислым запахом овчинных тулупов, мигом вышиб у Голштинца слезу.

Место им нашлось неподалеку от входа. Сидевшие там люди потеснились, однако особого внимания на пришедших не обратили, продолжали говорить о своем. Но Карстен Роде, все чувства которого из-за непривычной обстановки были обострены, подметил, как два молодых, крепко сбитых парня, сидевшие на противоположном конце длинного стола, глянули на них с таким пристальным вниманием, что у бывшего капера екнуло под ложечкой. Ему ли не знать природу подобных взглядов? От них пахнуло угрозой, если не более. Похоже, эти двое сразу определили статус новых посетителей – «государевы люди» – и обеспокоились. «Почему?» – задал себе вопрос Голштинец, и инстинктивно нащупал рукоятку большого ножа, висевшего за поясом.

Изрядно проголодавшегося Стахея Иванова посторонние мысли не мучили. Он подозвал целовальника и сделал богатый заказ – словно их было не двое, а пятеро. Карстен Роде не был удивлен – невысокий, но плотный подьячий ел за троих. И куда только все влезало?

– Подать «корчму»[66]? – доверительно спросил подошедший мужичок тихим голосом.

– Помилуй Бог! – воскликнул Стахей Иванов. – Аль мы похожи на черносошных[67]? Неси нам вареное вино[68]! Да чтоб без обману!

– Всенепременно, ваше степенство, – повеселел целовальник, утвердившись в мысли, что уж эти двое чужеземцев (Голштинца его наметанный глаз вмиг раскусил, несмотря на русский наряд) не поскупятся и отсыплют ему от своих щедрот добрый куш. – Лучше «перевара», чем у нас, во всем Пскове не сыскать.

– Вишь ты – «корчму»… – обиженно бормотал подьячий. – Опосля нее в голове шмели гудят, а ноги кренделя выписывают. То ли дело «перевар» – и во рту сладко, и душу греет, и тело томит.

Голштинец помалкивал. Он никак не мог разобраться, сколько же у московитов существует разновидностей их хлебного вина. Для бывшего капера имела значение лишь крепость, но не его букет. А уж по этой части русскому вину не было равных!.. Тут Карстен Роде совсем некстати вспомнил два бочонка с этим божественным напитком, которые он прикупил в Ругодиве, а достались они пиратам Ендриха Асмуса и помрачнел. Дьявол!

«Ужо доберусь я до тебя, польский пес…»

* * *

Старая баранина оказалась так себе, гораздо хуже блюд Февроньи, но вот что касается пахнущего свежим огурцом псковского снетка, то он был выше всяких похвал. Огромная деревянная миска с этой небольшой, но удивительно вкусной рыбкой опустела раньше, чем они допили «перевар», который, на вкус Голштинца, сильно сластил, напоминая фряжское вино. Не долго думая, Стахей Иванов заказал еще такую же порцию снетка, и они, утолив первый голод, продолжили чревоугодие не спеша, с обстоятельностью людей, которым некуда спешить.

В заведении было многолюдно. Карстен Роде уже знал, что кроме корчем существуют еще и царевы кабаки. Но там закуска к выпивке не полагается, и посещает их, в основном, голь перекатная, без деньги на закусь: ярыжки, да служивые – стрельцы и опричники. Так что народу старая добрая корчма гораздо привычней и милей. Правда, великий князь запретил своим указом торговать здесь хлебным вином, но кто же на Руси празднует такие указы? А уж в купеческом городе Пскове – тем более.

Многочисленные торгаши знали себе цену и не шибко оглядывались на Москву. Свои гостиные дворы псковское купечество имело и в других городах. Крупные сделки заключались в ливонских и ганзейских городах, да и в самом Пскове – с приезжавшими в город иностранными купцами. Поэтому напиваться допьяна, теряя при этом достоинство, они не могли себе позволить, не имели права: статус не тот. А коль голова так думает, то и ноги идут туда, куда она укажет.

Неожиданно шум в корчме стал стихать и послышался чей-то немного хрипловатый, но сильный голос:

– Пьете, жрете, окаянныя! Брюхо набиваете, эту смрадную бездну, вместилище болезней и пороков! А беду не чуете! Воронье черное на Псков летит за поживой, Ирод на конь взобрался, кровопивец и пожиратель христианского мяса! Глад и хлад он несет с собой, великие потрясения!

Карстен Роде в недоумении оглянулся и опешил. На пороге стоял босой и почти голый человек (это зимой-то!) – в одной набедренной повязке, представлявшей собой грязные лохмотья. Он был высокий, тощий – кожа да кости – и посиневший от холода. Тем не менее дрожь его не била, а огромные темные глазищи на изможденном лице, казалось, горели дьявольским пламенем.

– Никола… – зашептались кругом. – Никола Салос… Святой…

– Кто это? – спросил Голштинец у подьячего.

– Местный юродивый, – со страхом ответил Стахей Иванов и три раза мелко перекрестился.

– Он что, колдун?

– Нет. Пророк. Страшные слова говорит… Вдруг правда?

Карстен Роде лишь неопределенно пожал плечами. Он не очень верил в апокалипсические предсказания и чудеса, и уж тем более не имел за душой ни капли доверия к разным кликушам. Его крестьянская натура была чересчур прямолинейной и прагматичной. А уж время, проведенное в компании сорвиголов-ландскнехтов да на капитанском мостике, и вовсе избавило от страха за собственную жизнь. Голштинец точно знал, что умрет не раньше и не позже времени, назначенного ему судьбой.

Тем временем юродивый продолжал всяко поносить неразумных и недалеких людишек, жестокую своекорыстную власть и в особенности убивцев-опричников, хуля их на разные лады. Посетители заведения, поначалу сидевшие тихо, начали возбуждаться. Раздались возгласы одобрения. Целовальник замахал на Николу тряпкой и жалобно попросил, чтобы тот удалился или сел за стол, а он его покормит.

– Не накликай на меня беду… – бубнил целовальник. – Христом Богом прошу…

– Ты сам первая беда! – резко ответил юродивый. – Мало нам царевых кабаков, где людишки ум пропивают? Дак нашему кровопийце московскому того и надыть. Пьяный скот легче загнать в ярмо. Пошто народ спаиваешь?! Корысти ради… Эх! А был когда-то человеком.