Читать книгу Детство на тёмной стороне Луны - Виталий Матвеевич Конеев - Страница 9

У тёти Нюры на стене висело одноствольное ружьё, заткнутое тряпкой. Тётя Нюра работала сторожем. А чтобы я и мой брат не трогали оружие, она весной часто грозила – в нашем присутствии в её доме – своим детям:

– Только попробуйте прикоснуться к нему – убью на хер!

И я очень боялся эту грозную женщину, которая, как и моя мать, была похожа на крутого мужика… как, впрочем, матери почти всех моих товарищей. В детстве я знал не менее ста девочек и мальчиков. И знал очень хорошо их матерей потому, что я внимательно смотрел, как они общались с моими товарищами. Не зависимо от образования – а многие из них были служащими – все они походили на мою мать своим поведением в отношении своих детей: РАВНОДУШИЕМ.

Я находился на улице, как внезапно громко хлопнула калитка в переулке. И я увидел, как со двора дома тёти Нюры стремительно выскочили её дети – Шура, Колька и Любка. С очень серьёзными, напряжёнными лицами они вихрем промчались мимо меня в сторону берега реки. А со двора, что-то крича непонятное, прыжками выбежала тётя Нюра с поднятым над головой топором. На ней была застиранная длинная ночная рубашка, которая мешала тёте Нюре делать большие скачки. И соседка поддерживала её вверх левой рукой, мчась за детьми. Они разом прыгнули с обрыва под берег. А тётя Нюра выскочила на него и, глядя в сторону низа реки, сильно погрозила топором, крича:

– Вернётесь! Зарублю на хуй!

В середине лета я играл в переулке, вдруг с грохотом распахнулась дверь «холодной» комнаты дома тёти Нюры, и во двор метнулись один за другим её дети и умчались в огород.

Тётя Нюра в ночной рубашке с ружьём в руках и патронташем в зубах выскочила во двор, бросила ружьё на середину ограды и сделала выстрел. Стремительно, как в кино делали советские солдаты, перезарядила ружьё и вновь пальнула по детям.

Тётя Нюра обожала шумные, многодневные пьянки. И сама плясала и кричала обрывки песен с душевным сильнейшим чувством. И даже плакала во время плясок, а порой – смеялась. Её дети – Шуре было десять лет, Кольке – шесть, а Любке – четыре – сидели на широкой кровати, прижившись спиной к стене, кушали чёрный хлеб и смотрели на пляски гостей.

В доме у тёти Нюры была одна кровать, где все спали вместе. Была хорошая печка, стол, шкафчик под потолком и три окна, из которых можно было смотреть в переулок, на улицу, на берег реки и на магазин. Зимой Шура не ходила в школу, как и Сашка Деев, потому что не было зимней одежды. Она весь день сидела у окна, поэтому она видела, что я внимательно смотрел на женщин и на взрослых девушек. Весной Шура сказала мне, что она «харилась» с Сашкой Деевым, что её брат Колька и сестра Любка тоже «харились». И, глядя в упор на меня, Шура попросила:

– Витя, «похарь» меня.

Её брат Колька, сопливый, гундосливый, слабый мальчик тоже весь год сидел перед окном или смотрел через решётку ворот в переулок, где я играл с Деевыми. У него из носа постоянно текли сопли, и он вытирал их движениями двух предплечий, поэтому его рукава одежды были белесыми от соплей.

У Матвея был туберкулёз. Он получал колхозную пенсию – 120 рублей. И все эти деньги тратил на себя и на Людку.

Мать рассказала мне, что однажды осенью, когда земля подмёрзла, но ещё не было снега, Матвей выгнал из «фермы» коров, чтобы гнать стадо на луга. Он сидел на коне. К Матвею подошли «крутые» молодые парни – Гришанин, Канаев и Герасимов и, говоря ему: «Ну, калмык, покажи нам, как калмыки ездить умеют» – в то же время они быстро расстегнули подпругу на седле. Быстро ударили палками коня по крупу. Конь вскинул вверх зад, и Матвей вместе с седлом перелетел через его голову и спиной, плашмя упал на мёрзлую землю. Изо рта его хлынула кровь. Мать начала ругаться, а парни, смеясь и говоря, что Матвей ездить не умел, пошли лопатить коровье дерьмо, потому что работали скотниками.

С тех пор Матвей начал кашлять кровью, надсадно до посинения лица.

Однажды зимой, после кашля он выплюнул на белый снег красный комочек. Я потрогал его пальцами. Он был твёрдый. Это был кусочек лёгкого. Мать закричала:

– Не трогай! Заразишься, дурак!

То, что произошло ниже, было результатом борьбы за власть между родителями и несовместимостью взглядов на воспитание детей азиата и славянки.

Мы уходили со двора на улицу. Брат шёл впереди, а я – за ним. Нам оставалось дойти до калитки шагов десять, как вдруг за спиной прозвучал голос Матвея:

– Колька, стой,

Я повернулся и увидел Матвея, который быстро шёл от распахнутой двери «холодной» комнаты, неся в правой руке лёгкую табуретку. Мой брат остановился и повернулся к Матвею правым боком. Кольке было около десяти лет. И он уже давно умел кривить губами, хотя наша мать так не кривила губы. Эта гримаса известная. Чем ниже интеллект человека, тем он более чувствителен к таким «знакам». А брат никогда не скрывал своего презрения к Матвею, но только до того, как мать попала в КПЗ. Брат тотчас стал вести себя с Матвеем очень осторожно. Свои деньги он показывал только мне.

Едва пароход увёз нашу мать, Матвей начал покрикивать на Кольку:

– Ну – ка, отойди отсюда….Иди туда… Не вставай здесь!

Мне шестилетнему ребёнку было понятно, что Матвей искал причину, чтобы избить Кольку. Колька чуть морщился лицом, понимая поведение Матвея, но всегда подчинялся его приказам. И всё реже и реже Колька приходил домой.

Я стоял на пути Матвея. Он оттолкнул меня левой рукой, шагнул к Кольке и сразу нанёс удар табуреткой по его голове – горизонтально, справа налево. Брат успел чуть дёрнуть головой, и удар пришёлся ему на висок, сорвал большой кусок кожи. Брат рухнул спиной на землю и затих. Он лежал с закрытыми глазами неподвижно. Я смотрел на него, и меня колотила сильная дрожь. Я дрожал всем телом. Вдруг я вновь обернулся и увидел Матвея. Он бежал от входной двери с металлическим бачком. Ублюдок выплеснул воду на Кольку, и тот сразу открыл глаза. Медленным движением он перевернулся на живот и долго вставал раком на ноги. Встал, повернул голову лицом к Матвею, скривил губы гримасой презрения. И медленным шагом направился к выходу со двора. Он шёл и качался из стороны в сторону, как качались пьяные мужики. Он больше никогда не приходил домой.

Едва Колька покинул двор, как Матвей приказал мне войти в домик. Закрыл входную дверь на крючок и схватил толстую палку, над которой он работал несколько дней. Он начал бить меня палкой, оскалив гнилые зубы и хакая. Я метнулся под стол, который стоял в «холодной» комнате. Матвей рассмеялся и откинул в сторону стол, толкнул меня в угол и вновь начал бить изо всех сил – по голове, по плечам, по рукам, которыми я закрывал голову. Я увидел, что мои пальцы повисли с противоположной стороны ладоней и заверещал от ужаса, не чувствуя боли. Но я продолжал вскидывать руки над головой, защищаясь от ударов палки.

Матвей, тяжело дыша, схватил меня за плечо, сел на табурет и рывками, сильно дёргая мои пальцы, вправил их на место.

– Иди, играй на улицу.

И через несколько минут я уже купался в реке, а потом задорно и весело бежал следом за группой мальчиков, искал брата. Он «работал» в «чику». А с правой стороны у него, на виске висел кусок кожи размером, примерно, четыре на пять сантиметров. В конце августа кусок кожи отпал от его головы.

В 1983 году я, находясь в квартире писателя Гартунга, сказал: «В деревне родители жестоко бьют своих детей, в каждом доме». Гартунг замахал руками и крикнул: «Перестань, Виталий! Я прожил в селе Калтай сорок пять лет и ни разу не видел и не слышал, чтобы кто-то бил детей!» Ему было шестьдесят пять лет. Он родился в семье врачей, в поезде. До двадцати лет жил в Саратове. Окончил университет и поехал в Сибирь за романтикой, работал только учителем.

Матвей начал бить меня каждый день палкой. А когда палка вылетала из его руки, он хватал лёгкий табурет. И табуреткой наносил изо всех сил удары по моей голове. И он не убил меня только потому, что я закрывался руками. Он выбивал мне пальцы из суставов, а потом вправлял их на место.

Но чаще я просыпался от страшного удара по животу. Я всегда спал, как многие дети, на животе или на боку. Матвей переворачивал меня на спину, а потом бил палкой по животу. Я, ещё не проснувшись, мчался в сторону двери. Но ублюдок швырял меня в угол и бил непрерывно.

Уже на третий день побоев я увидел под берегом реки столовый нож. В то время столовые ножи имели деревянную рукоятку, которая держалась на тонком металлическом стержне. Этот нож был без деревянной рукоятки.

Я спросил у мальчиков – подростков, которые каждый день сидели на «чермете»:

– Как убить гада?

И мальчик лет четырнадцати, глядя на остров, который все сельчане, не зная, называли «берегом реки», указал пальцем себе на горло.

– Ударь гада ножом сюда, когда он будет спать. Это самое опасное место. Подохнет сразу.

Столовый нож с круглым концом был тупой, как обыкновенная железная полоска. Мальчики осмотрели его, и один из них протянул мне красный кирпич, чтобы я точил нож. У нас на подоконнике лежали два напильника, но я не знал, что это такое?

Я сел за землянкой в огороде и начал точить кончик ножа. Я хотел убить Матвея, забрать у него деньги – а денег у него было много – и купить пряники и конфеты. Но точить тупой нож о кирпич было трудно потому, что боль в пальцах была ужасной. Я терпел и сильно сжимал пальцами стержень ножа и подолгу тёр его конец о кирпич. И тренировал удар – вбивал нож в землю. Я стонал от чувства боли в пальцах потому, что ублюдок выбивал мне пальцы из суставов каждый день. Его это забавляло. Между прочим, эти побои заставили меня присмотреться к мальчикам. И я увидел на их лицах разбитые губы, сломанные носы, кровоподтёки, синяки, я спрашивал:

– Чо это у тебя?

– Папка поленом наебнул..

– Мамка доской ёбнула…

Но матери и отцы моих товарищей били своих детей с первых лет жизни. Они привыкли к побоям. А я не привык! И упорно каждый день точил свой нож. Но боль в руках не позволяла мне сильно давить ножом на кирпич. И кончик ножа медленно затачивался. Но Богу было угодно, чтобы я не стал убийцей этого ублюдка.

После очередного избиения палкой, я убежал в огород и ногами начал раскапывать землю, где прятал нож и кирпич. Потом я попытался схватить нож пальцами, но пальцы были растопыренными. Я ногой затолкал на ладонь нож, а второй рукой согнул пальцы на правой руке, чтобы они обхватили стержень ножа. Я придавил согнутые пальцы ногами. Сжал нож, вскинул его в замахе над головой и помчался во двор, чтобы убить ублюдка. Но на моём пути стоял забор, что отделял двор от огорода. А вбежать во двор я мог только сбоку. А сбоку двора висела калитка, которая раньше, когда у нас были куры, закрывала вход в огород. Она висела, привязанная к столбику проволокой. Когда я убегал в огород, я широко распахнул калитку. Сейчас она была закрыта и подпёрта палкой. А в центре двора стоял Гад и смотрел на улицу. Я понял, что не смогу быстро ворваться во двор, чтобы вонзить в ублюдка нож, внезапным для него ударом. Он просто убежал бы от меня. И я с размаху налетел на забор. Просунул руку через тальниковые прутья и закричал изо всей силы:

– Матвей, ёбанный ты в рот! Блядь, сука, я убью тебя, как только ты заснёшь!!!

Гад рывком обернулся. Его рот открылся, и вниз потянулась слюна, а его глаза стали круглыми, а его грязные в жёлтом дерьме штаны вмиг потемнели от удара мочи. Он затрясся всем телом, вскинул вверх дрожавшие руки, что-то тонко закричал и метнулся в мою сторону. Я выронил нож и убежал на берег реки. И там я понял, что ублюдок бросился не ко мне, а к входной двери домика. Я вернулся, чтобы подобрать нож, чтобы ночью убить гада. Но ножа на земле не было. А входная дверь была закрыта на крючок.

Я вместе с мальчиками нашей банды приходил днём и ночью к домику, чтобы напугать Матвея. Дверь всегда была закрытой. Мы стучали в окна, кидали кирпичинки в печную трубу. Потом я сказал брату, что когда я вырасту, я посажу гада на собачью цепь, чтобы он жил в собачьей конуре. И мы смеялись. Но Матвей увернулся от такой участи. Он подох страшной смертью через три года.

О том, как гад избивал меня палкой, поленом и табуреткой, как я бросился с ножом в руке, чтобы убить ублюдка, я рассказал гладколицей девушке в парке университета. Она в состоянии дикого ужаса бросилась бежать прочь от меня. Это действительно ужасно, когда шестилетний ребёнок с ножом в руке бросается на своего отца. Но на «тёмной стороне Луны» такое поведение никого не удивило бы.