Читать книгу Великая огнестрельная революция - Виталий Пенской - Страница 3

ГЛАВА I
Военная революция в Западной Европе и развитие западноевропейских армий во 2-й половине XV – начале XVIII вв
§ 2. «Ренессансная» военная система и кризис военного дела Западной Европы во 2-й половине XVI в.

Оглавление

Резервы совершенствования средневековой военной машины, о которых говорилось выше, были задействованы на рубеже XV–XVI вв., когда ведущие державы того времени, Франция, Испания и Римская империя, вступили в противоборство за гегемонию в Европе. Итальянские войны длились на протяжении более чем полустолетия, с 1495 по 1559 г., и сыграли огромную роль в развитии военного дела и искусства Западной Европы. Русский военный историк А.К. Пузыревский, характеризуя период с конца XV по начало 30-х гг. XVII в., указывал на то, что он стал переходным этапом в истории военного дела88. «В области военного дела мы видим действующими еще прежние основные условия, – писал он, – но наряду с ними новые начала пробивают себе путь с большим или меньшим успехом. Состав армий изменяется резко; вместо прежних феодальных ополчений мы видим решительное господство наемников (швейцарцы и ландскнехты); вырабатывается общий тип линейной пехоты (основу которой составили пикинеры, вооруженные длинной пикой. Последняя, по меткому замечанию Ф. Таллетта, стала «queen of battlefield», «королевой поля боя»89.– П.В.); появляются разнообразные виды новой кавалерии; огнестрельное оружие, особенно ручное, делает значительные успехи и распространяется с поразительной быстротой; формы строя, вид боевых порядков резко изменяется…»90. По существу, можно с уверенностью утверждать, что именно в эти десятилетия были заложены основы будущей военной революции, процесс накопления количественных изменений подошел к концу и возникла необходимость перехода на качественно иной, более высокий уровень развития военного дела. Именно в это время практически завершилась первая фаза военной революции.

Для начала отметим, что к этому времени относится указанный Дж. Линном переход от «средневековой оплачиваемой» армии к армии, полностью наемной, обладавшей целым рядом черт, сближавших ее с современными армиями. «Эта армия, – отмечал историк, – состояла из наемников, сведенных в постоянные части, типа французских compagnies d’ordonnance и испанских tercios, при этом полевые армии объединяли в своих рядах пехоту, кавалерию и артиллерию при главенствующей роли пехоты… Выставляемые в поле армии представляли собой собрание набранных на время, зачастую иностранных, частей». Характерной чертой этих армий, продолжал дальше Дж. Линн, была система контрактов, которые заключали монархи с капитанами «банд» солдат, причем «нанимаемые часто в последний момент, эти «банды» быстро прибывали на место, уже вооруженные, обученные, организованные и готовые сражаться…»91.

Другой характерной чертой армий, сталкивавшихся на полях сражений Итальянских войн, было доминирование пехоты над конницей, и не только численно (это можно было наблюдать и в эпоху Средневековья), но и тактически. Армии Западной Европы, образно говоря, «спешились», и именно пехота вернула себе почетное звание «царицы полей». Новые западноевропейские армии состояли преимущественно из пехоты – как пикинеров, так и стрелков. Причин постепенного преобразования «конных» армий Средневековья на «пехотные» эпохи Ренессанса существовало несколько. С одной стороны, как уже было отмечено выше, изменившийся характер войны требовал наращивания численности армий, а сделать это было проще именно за счет пехоты – оснащение, содержание и обучение пехоты стоило меньше, чем рейтар и тем более жандармов. К тому же для осадной войны пехотинец значил намного больше, чем всадник. С другой стороны, дешевая пехота, набранная преимущественно из простонародья, а то и вовсе из отбросов общества, в глазах военачальников была просто расходным материалом. Этого не скажешь о коннице, которая по-прежнему оставалась (и еще очень и очень долго будет оставаться таковым) аристократическим родом войск, «богатым войском», по меткому замечанию П. Шоню92.

Соотношение пехоты и кавалерии окончательно изменилось в пользу пехоты. Конечно, в отдельных сражениях кавалерия еще могла составлять значительную, а порой даже и большую часть армии – от 1/3 до половины, а порой и более. Так, в 1525 г. под Павией французы располагали на 9 тыс. конницы 20 тыс. пехоты. В 1590 г. в сражении при Иври гугенотская армия располагала на 3 тыс. кавалерии 8 тыс. пехоты, тогда как армия католиков – соответственно 4 и 12 тыс.93. Об этом же свидетельствуют данные следующей таблицы94:

Таблица 1

Численность пехоты и кавалерии в западноевропейских армиях во время некоторых кампаний конца XV – 1-й половины XVI в.


И поскольку бой пехоты решал исход сражения, ее развитию придавалось все большее и большее значение. Образцом для новой западноевропейской пехоты еще в большей степени, чем швейцарцы, стали немецкие ландскнехты. Как отмечал английский историк Дж. Х. Ричардс, «…характерная структура армии ландскнехтов, с ее проработанной иерархией и необычайно большим числом чиновников, занимающихся тысячами вопросов, связанных с организацией полка, имеющих свой ранг, сумму жалованья и положение, определила устройство европейских армий на столетия вперед»95.

Наем ландскнехтов имел много общего с аналогичной процедурой у кондотьеров. Наниматель, заинтересованный в получении уже готового к бою контингента солдат, искал опытного, знающего свое дело вербовщика, которому выдавалась соответствующая грамота-патент (bestallungbrief или bestellbrief). В этом документе указывалось имя полковника-oberst’а, количество нанимаемых солдат, организация и структура нанимаемого отряда, размеры жалованья-sold’а рядового солдата, характер службы и ее сроки и др. вопросы96. Полковник нес полную ответственность за поддержание боеспособности своего Regiment’а в течение всего срока службы и управление на поле боя. В этом ему помогали обширный штаб, заместители-leutenannt’ы, квартирмейстер, полковой профос, старший фельдфебель (oberste feldweybel), провиантмейстер, полковой врач, казначей, знаменосец (fändrich), барабанщики, трубачи и др. начальные люди. Регименты, являясь административной, не тактической единицей, в административном же порядке делились на роты-fähnlein’ы по 300–500 человек (от 10 до 18 на регимент). Командовали фенлейнами капитаны-hauptmann’ы, которым помогал собственный штаб – заместитель-лейтенант, знаменосец, фельдфебель (feldweybel) и его помощники-вайбели (weybel) и роттенмейстеры (rottmeister). И полковник, и капитаны имели личную охрану (trabanten). Из числа рядовых ландскнехтов выделялись лучше вооруженные и экипированные бойцы, занимавшие в боевом строю первые шеренги, и те, кто умел обращаться с аркебузой или арбалетом. Все получали двойное жалованье (отсюда и их название – doppelsöldner).

Таким образом, регимент ландскнехтов имел чрезвычайно разветвленную иерархию чинов и должностей, и хотя многие из них, особенно на уровне фенлейна, носили выборный характер, тем не менее эта иерархия кардинально отличала ландскнехтов от пехоты Средневековья, сближая их с армией Нового времени, для которой такая иерархия является основой основ97.

Создание ландскнехтов обычно связывают с деятельностью императора Священной Римской империи Максимилиана I. После сражения при Гинегате 1479 г., где бургундское войско под началом Максимилиана и графа де Ромона, использовав швейцарскую тактику, наголову разгромило французское войско, действовавшее в том же ключе, что и в конце Столетней войны, молодой император, отличавшийся большим интересом к разного рода военным новшествам, решил вместо ненадежной городской милиции создать профессиональное войско из наемников-пехотинцев, обученных действовать в швейцарском духе. Первое официальное упоминание о ландскнехтах датируется 1486 г., и не прошло и четверти столетия, как ландскнехты превратились в грозную силу, не уступающую по боеспособности своим учителям– швейцарцам. В присущей ему ироничной форме французский философ и моралист М. Монтень так отзывался о боевых качествах немцев и швейцарцев в сравнении с итальянцами, испанцами и французами: «Сообразительность и проницательность итальянцев… так велики, что они заранее способны предвидеть подстерегающие их опасности и бедствия, поэтому не следует удивляться тому, что на войне они часто спешат позаботиться о своем самосохранении еще до столкновения с опасностью, между тем как французы и испанцы, которые не столь проницательны, идут напролом, и им нужно воочию увидеть опасность и ощутить ее, чтобы почувствовать страх, причем даже и тогда страх не удерживает их; немцы же и швейцарцы, более вялые и тупые, спохватываются только в тот момент, когда уже изнемогают под ударами…»98.

Своей высокой боеспособностью ландскнехты были обязаны, во-первых, сильнейшему корпоративному духу, esprit dе corps, уверенностью в собственной непобедимости; во-вторых, отменной выучке как индивидуальной, так и коллективной; в-третьих, четкой организации и структуре, облегчавшей управление и поддержание порядка на поле боя; в-четвертых, строжайшей дисциплине на поле боя и, наконец, характерной тактике, заимствованной у швейцарцев и основанной на ударе массы пехотинцев, действующих в плотных сомкнутых построениях. «…Их (т. е. ландскнехтов. – П.В.) действенность в основе своей зиждилась на их массе и сплоченности, – отмечал Г. Дельбрюк, анализируя причины успехов немецких наемников-пехотинцев в 1-й половине XVI в., – эта сплоченность включала и отдельного человека, обладавшего первоначально недостаточными данными, воспитывала и превращала его во вполне пригодного воина. При той неуклюжей форме колонны, в которой велся бой, не требовалось трудных упражнений, длительного обучения, чтобы сделать из здорового крепкого человека солдата. Достаточно было знать несколько приемов и получить простые навыки – сохранять свое место в строю. Раз были созданы кадры, нетрудно уже было набирать большие массы таких наемных солдат. Массы давали решительный исход делу. Тот, кто вел на штурм самые большие колонны, должен был победить (выделено нами. – П.В.)…»99.

Мы не случайно выделили именно эти фразы. Стремление разгромить неприятеля и разрешить тем самым проблемы, вызвавшие войну, неизбежно вело к постепенному возрастанию численности полевых армий. Неуклонный рост численности полевых армий стал, пожалуй, одной из самых ярких черт западноевропейских армий эпохи Ренессанса и раннего Нового времени.

Динамику изменения тех сил, что выставляли в поле европейские монархи, демонстрируют следующие цифры. Так, в 70-х гг. XV в. испанская корона легко могла выставить в поле 20 тыс. пехотинцев и всадников, спустя 10 лет, в середине 80-х гг., против эмира Гранады Кастилия и Арагон вместе мобилизовали не менее 36 тыс. чел. пехоты и конницы. В 1510 г. в экспедиции, организованной Карлом V в Триполи, приняли участие 34,5 тыс. солдат, доставленных на североафриканское побережье морем. Прошло еще почти полстолетия, и император Карл V держал под ружьем уже 150 тыс. солдат (109 тыс. в Германии и Нидерландах, 24 тыс. в Ломбардии и еще примерно столько же в Испании, Неаполе и на Сицилии), а к концу века его сын, испанский король Филипп II, – все 200 тыс., из них на постоянной службе находились не менее 60 тыс. солдат. Армия его северного соседа и соперника, короля Франции, в конце 60-х гг. того же столетия насчитывала приблизительно 70 тыс. солдат и офицеров, из них на постоянной службе находилось около 16 тыс. чел.100. Чтобы лучше представить себе разницу между армиями Средневековья и армиями эпохи Ренессанса и раннего Нового времени, отметим, что на рубеже XIII–XIV вв. французские короли выводили в поле обычно не более 10–15 тыс. бойцов, и при этом, по замечанию Э. Перруа, «…французский король по праву считался одним из самых могущественных владык христианского мира…»101.

Конечно, нельзя сказать, что численность армий росла постоянно и неумолимо. Так, в полевых сражениях XVI – 1-й половины XVII в. численность сражавшихся армий редко превышала 30 тыс., о чем свидетельствуют данные следующей таблицы102:

Таблица 2

Численность армий в сражениях XVI в.


В принципе в этом нет ничего необычного. Действительно, армии, встречавшиеся на полях сражений конца XV–XVI вв., не впечатляют своими размерами. В этом отношении они порой немногим отличаются от тех армий, что выходили в поле во времена, к примеру, Столетней войны. Однако вместе с тем общая численность войск, нанимаемых на одну кампанию, значительно выросла по сравнению с прежними временами хотя бы по той простой причине, что теперь нужно было снабдить мало-мальски приличными гарнизонами собственные крепости и обеспечить обложение крепостей неприятеля103. При этом государь, готовясь к войне, должен был иметь в виду еще и необходимость создания некоего резерва живой силы, и не только в поле, но еще и для восполнения неизбежных потерь из-за болезней, дезертирства и, само собой, боевых. Поэтому рост численности вооруженных сил становился неизбежным, хотели этого европейские государи или же нет, по вполне объективным причинам.

В качестве наглядного примера, подтверждающего эти тезисы, можно привести данные о распределении сил испанской армии в 1587–1588 гг. Филипп II к этому времени имел в своем распоряжении 135 тыс. солдат. Однако из них только 19 тыс. готовились к посадке на корабли «Великой Армады» для десанта в Англию, тогда как 29 тыс. стояли гарнизонами в Испании, Португалии и Северной Африке; в Милане находилось еще 2 тыс. солдат, в Неаполе 3 тыс., на Сицилии 2 тыс. В заморских владениях испанского короля были расквартированы 5 тыс. солдат в бывшей португальской Ост-Индии и 8 тыс. в американских колониях. К этому числу стоит добавить 27 тыс. солдат экспедиционной армии во Фландрии, что готовились к десанту в Англию, и еще 40 тыс. бойцов в гарнизонах нидерландских городов104. Таким образом, имея самую большую на то время армию среди всех европейских монархов, Филипп мог выставить в поле всего лишь 46 тыс. – чуть больше трети! И эта тенденция сохранилась и впоследствии. К примеру, в конце 1632 г. из 183 тыс. солдат, стоявших под знаменами Густава Адольфа, 62 тыс. были размещены гарнизонами в крепостях северной Германии. В 1639 г. испанская Фландрская армия насчитывала около 77 тыс. солдат, при этом почти 33,5 тыс. были размещены по 208 гарнизонам, разбросанным по всей Фландрии.

Однако, пожалуй, не рост численности армий стал основной, наиболее важной чертой этого переходного периода. Намного большее значение имело быстрое совершенствование огнестрельного оружия, первоначально артиллерии, а потом и ручного. Возросшая роль артиллерии и ручного огнестрельного оружия особенно ярко проявилась в годы Итальянских войн конца XV – 1-й половины XVI в. В общем-то не случайно английский исследователь Ч. Даффи отмечал, что «…в военном деле события 1494 г. стали концом Средневековья…»105. Именно в ходе этого многолетнего конфликта, в который в той или иной мере оказались втянуты все ведущие государства тогдашней Европы, пушки, аркебузы и пистолеты превратились в серьезную силу, оказывающую все более возрастающее воздействие на исход не только отдельных сражений, но и целых кампаний. Именно во время Итальянских войн в практику европейских армий окончательно вошли литые из меди, бронзы и чугуна артиллерийские орудия, литые ядра, фитильные аркебузы и крупнокалиберные мушкеты с подсошками, был изобретен и опробован на деле кремневый замок, а фитильный замок доведен до совершенства. Европейские мушкетеры и аркебузиры опробовали и приняли на вооружение бандольер, что позволило увеличить скорострельность. С изобретением и доведением до работоспособного состояния колесцового замка на вооружение кавалерии поступили пистолеты, которые кардинально изменили тактику европейской кавалерии. Была найдена оптимальная формула состава пороха и «пушечного» металла, а в артиллерийском парке были сделаны первые попытки ввести определенную стандартизацию. К примеру, императором Карлом V в 1544 г., когда все разнообразие калибров было сведено к 7 основным калибрам, а его соперник Генрих II сделал то же самое в отношении артиллерии французской, в которой он установил 6 калибров106.

Возросшая эффективность и могущество огнестрельного оружия способствовали первым серьезным изменениям в военном деле позднего Средневековья. На полях сражений Итальянских войн окончательно сформировалась тактика, ставшая характерным признаком новой военной школы, которую можно назвать ренессансной. Пожалуй, главную роль в ее формировании сыграли французы. На полях сражений завершающего этапа Столетней войны они опробовали в деле связку тяжелой конницы, gens d’armes, и артиллерии. Последняя своим огнем «размягчала» боевые порядки неприятеля, вносила в его ряды смятение, после чего в бой вступала тяжелая конница, сметавшая своим натиском ошеломленного и расстроенного огнем пушек врага. Затем, к концу XV столетия, познакомившись поближе со швейцарцами, французские военачальники дополнили испытанную и эффективную тактическую схему третьим компонентом – ударом массивных «баталий» горской пехоты. Обладавшие огромной ударной мощью и одновременно устойчивостью на поле боя, они даже потеснили рыцарскую конницу, пусть и сведенную в «лансы» и ордонансовые роты, на второй план, не говоря уже о стрелках. Как отмечал М. Робертс, швейцарцы положили конец господству на поле боя тяжеловооруженной рыцарской конницы107. С этим утверждением нельзя не согласиться, но при одном условии, что при доминировании на поле боя тяжелой пехоты, вооруженной древковым оружием и действовавшей в глубоких сомкнутых построениях, успех тем не менее определялся налаженным взаимодействием всех трех родов войск – жандармов, пикинеров и артиллерии.

Новая школа быстро завоевала признание и была принята на вооружение противниками французов – теми же испанцами и имперцами. Они же попытались найти действенное средство против предложенной французами схемы. Одним из первопроходцев стал испанский военачальник, «гран-капитан» Гонсало де Кордоба. Обжегшись в первых столкновениях с французами, он прежде всего попытался более активно, чем кто-либо до него, использовать аркебузиров для отражения атак французских жандармов и швейцарцев и в 1503 г. при Чериньоле сумел разбить, казалось, непобедимых до того в поле французов. И хотя внимательный наблюдатель обратил бы обязательно внимание на то обстоятельство, что успеху испанских аркебузиров в немалой степени способствовали ров и палисад перед их позициями, преодолеть которые не сумели ни жандармы, ни швейцарцы, тем не менее идея понравилась, и аркебузиры все активнее и активнее использовались на поле боя всеми воюющими сторонами, играя при этом все более важную роль. Военачальники, в особенности сражавшиеся под имперскими знаменами, активно экспериментировали, составляя разнообразные «коктейли» из пикинеров и аркебузиров, жандармов и артиллерии, пытаясь найти идеальную комбинацию и идеальный боевой порядок, дающие гарантированный успех. Так, в сражении при Черезоле в апреле 1544 г. мы видим интересный тактический прием – гасконцы и ландскнехты, стремясь разредить сомкнутую «баталию» неприятельских пикинеров, поставили во 2-ю шеренгу аркебузиров с приказом сделать залп непосредственно перед столкновением. И хотя ландскнехтам это не помогло, однако сама идея перемешать пикинеров и аркебузиров была весьма симптоматична.

Конечно, в начале XVI в. было еще рано говорить о закате классического «швейцарского» боевого порядка. Доминирование пикинеров на поле боя во многом обусловлено еще и тем, что М. Робертс назвал «катастрофическим падением огневой мощи пехоты»108. Как отмечал Г. Дельбрюк, несовершенство тогдашнего огнестрельного оружия не позволяло ему играть на полях сражений главную роль, и «…конечное решение все же еще дают крупные колонны пикинеров…»109. И на первый взгляд казалось, что пехотная пика надолго обеспечила себе господство на поле боя. Однако уже тогда, в 1-й четверти XVI в., прозвучал первый звонок, возвестивший о том, что век ее как «королевы поля боя» будет недолог. Да, огнестрельное оружие, и в особенности ручное, было еще несовершенно и не играло самостоятельной роли. М. Монтень в своих «Опытах» писал, что «…шпага, которую мы держим в руке, гораздо надежнее, чем пуля, вылетающая из пистолета, в котором столько различных частей – и порох, и кремень, и курок: откажись малейшая из них служить – и вам грозит смертельная опасность… Что касается огнестрельного оружия, то… если не считать грохота, поражающего уши, к которому теперь уже привыкли, то я считаю его малодейственным и надеюсь, что мы в скором времени от него откажемся»110.

Однако несмотря на столь пренебрежительное мнение, никто из полководцев того времени не собирался отказываться от использования огнестрельного оружия только потому, что оно было еще недостаточно надежно, скорострельно и не обладало достаточной меткостью стрельбы. Преимущества аркебузы перед луком и арбалетом были слишком очевидны – это и меньшие требования к физическим качествам стрелка, и меньшее время, необходимое для подготовки аркебузира, и, самое главное, – бóльшая эффективность. При меньшей скорострельности аркебуза и тем более мушкет обладали одним, но чрезвычайно важным достоинством – мощным останавливающим эффектом. Выпущенным из них пулям не могли противостоять прежние доспехи. Уже одно это обстоятельство в глазах военачальников того времени перевешивало все недостатки ручного огнестрельного оружия. В еще большей степени это относилось к артиллерии, которая явно превосходила прежние камнеметы по всем основным параметрам.

Рост числа аркебузиров, появление более мощных и эффективных мушкетов, совершенствование артиллерии – все это неизбежно вело к тому, что очень быстро классическая, если ее можно так назвать, ренессансная военная машина, основанная на взаимодействии тяжелой конницы, тяжелой же пехоты и артиллерии (стрелки в этой схеме играли незначительную роль), стала давать сбои. Опыт сражений 1-й четверти XVI в. наглядно демонстрировал, что лобовая атака что густых колонн пикинеров, что жандармов против укрепленных, оснащенных могущественной артиллерией и защищаемых стрелками позиций слишком опасна и ведет к огромным, бессмысленным потерям. Безусловно, на первый взгляд может показаться, что пикинеры главенствовали на поле боя. Если взять любое крупное сражение 1-го периода Итальянских войн, то мы видим, что каждый раз, что при Равенне и Новаре в 1513-м, что при Мариньяно в 1515-м или Бикокке в 1522 г. и даже при Павии в 1525 г., – каждый раз исход сражения решали все же действия сомкнутых колонн пикинеров. В результате может сложиться впечатление, что глубокие и массивные колонны пикинеров, будь то швейцарцы или ландскнехты, стали теперь основой боевого порядка. Однако представлявшие хорошую цель для неприятельской артиллерии и стрелков, вооруженных аркебузами и мушкетами, сплоченные массы пикинеров несли слишком большой урон. Расстроенная же «баталия» уже не могла использовать свое главное преимущество – таранный удар массы людей. Именно это стало причиной неудачи наступления классической швейцарской «баталии» 27 апреля 1522 г. в сражении при Бикокке. Бурно атаковавшие в своей излюбленной манере, горцы все-таки преодолели ценой больших потерь от огня вражеской артиллерии и аркебузиров пространство, отделявшее их от неприятельских ландскнехтов, но для того, чтобы опрокинуть врага, напора им уже не хватило.

Это же может быть отнесено и к коннице. Так, если неудачу французских жандармов в 1503 г. можно было списать на ров, то в 1524 г. под Сесией те же жандармы, пытавшиеся в одиночку рассеять преследовавших отходящую французскую армию имперских аркебузиров, были основательно последними потрепаны. В следующем году испанские мушкетеры и аркебузиры, по отзыву современника, сожалевшего о судьбе блестящего французского рыцарства, «бесславное стадо пехотинцев» (выделено нами. – П.В.)111, под Павией в беспорядочной стычке перестреляли французских gens d’armes, способствовав в немалой степени выигрышу этого сражения имперцами. Испанская конница, в свою очередь, потерпела жестокое поражение в 1512 г. под Равенной, когда, не выдержав прицельного огня французской артиллерии, попыталась атаковать неприятеля без поддержки собственной артиллерии и пехоты.

Одним словом, опыт показывал, с одной стороны, что баталии пикинеров, расстроенные огнем артиллерии и аркебузиров, были уязвимы для атак жандармов, которые сами по себе вряд ли отважились бы атаковать сомкнутые, ощетинившиеся пиками квадраты швейцарцев или ландскнехтов. Нет, конечно, теоретически жандармы могли проломить колонну тяжелой пехоты и устроить ее избиение, но только ценой больших собственных потерь. Но были ли они, наследники классического средневекового рыцарства, расходным материалом? Точно так же самостоятельные атаки жандармов были чреваты неудачей и большими потерями, которые в глазах тогдашних полководцев явно не оправдывали полученный результат, пусть даже и положительный. В общем, опыт сражений конца XV – начала XVI в. не мог не навести западноевропейских военачальников на мысль усовершенствовать прежнюю тактику таким образом, что в ней удачно сочетались бы сильные и слабые стороны 4 ставших основными родов войск – пикинеров, аркебузиров (сменивших прежних лучников и арбалетчиков), жандармов и артиллерии.

Эта новая и в то же время старая военная машина (в том смысле, что элементы нового, а именно артиллерия и стрелки из аркебуз и мушкетов, выглядели в ней вкраплениями в старую ткань) представляла первую и довольно удачную для своего времени попытку разрешить возникшие в связи с внедрением в повседневную практику огнестрельного оружия проблемы сочетания огня и удара. Правда, отметим, что, по нашему мнению, баланс в этом единстве все равно оказывался смещенным в сторону тяжелой пехоты и удара.

Но военное дело не стоит на месте, и недаром военные того времени, вне зависимости от того, под чьими знаменами они сражались, сетовали на то, что перемены происходят слишком быстро, чтобы успевать к ним приспосабливаться. Не успела ренессансная военная система окончательно оформиться и продемонстрировать свои несомненные достоинства (в самом деле, кто мог рассчитывать успешно противостоять натиску жандармов и баталий пикинеров, чьи атаки подготавливались огнем аркебузиров и артиллерии?), как выяснилось, что у нее есть и недостатки, и достаточно серьезные.

Ренессансная военная машина неожиданно оказалась слишком узкоспециализированной, нацеленной на ведение «большой» войны и победу в генеральном сражении. Однако война вдруг оказалась несколько более сложной штукой, чем могли предположить военачальники противоборствующих сторон. С одной стороны, все большее значение стала приобретать «малая» война, блестящие образцы которой показали все тот же Кордоба и итальянские кондотьеры, сражавшиеся как на стороне французов, так и их противников. С другой же стороны, 1-я половина XVI в. стала временем стремительного распространения по Европе новой фортификационной системы с характерным названием trace italienne, «итальянский след». Против новой артиллерии прежние средневековые крепости и замки с их высокими, но относительно тонкими каменными и кирпичными стенами и башнями оказались слишком неустойчивыми. Европа была поражена той скоростью, с какой в 1494 г. французский король Карл VIII брал итальянские средневековые крепости. Как видно из названия, новая система фортификации родилась в Италии, славившейся в то время своими инженерами и механиками. Ее родоначальниками считаются флорентийские архитекторы, фортификаторы и инженеры из семейства Сангалло – Джулиано да Сангалло, его брат Антонио да Сангалло Старший и племянник Антонио да Сангалло Младший112. Правда, не все историки полагают, что сама идея создания новой системы фортификации родилась именно в Италии. Так, известный французский специалист по истории военного дела европейского Средневековья Ф. Контамин, не сомневаясь в том, что классический бастион и бастионный фронт крепостной ограды появились в Италии, тем не менее приводит примеры постройки фортификационных сооружений, которые могут быть названы «бастионами до появления самого понятия»113. Точно так же Дж. Хэйл полагал, что сама идея бастиона вряд ли может быть приписана какому-то одному инженеру, поскольку она прошла долгий путь развития с середины XV в. до 30-х гг. XVI в.114, когда кристаллизация новой системы в целом была завершена (запомним последнюю дату – она весьма важна. – П.В.). Но в общем, вопрос о приоритете не настолько важен, так как идея коренного преобразования принципов фортификации витала в воздухе, и рано или поздно, в Италии ли, в Германии или же во Франции, кто-то должен был придать этой идее материальные очертания: «…Примерно в одно и то же время в разных, подчас далеких друг от друга, странах нескольким анонимным мастерам, строителям или известным архитекторам пришло на ум сделать из крепости не инертную, пассивную массу, а место динамичной обороны, которое обеспечило возможность при удобном случае перейти к контратаке (выделено нами. – П.В.)…»115.

Главным отличием изобретенной ими системы от прежней средневековой стала замена обычных для прежних времен высоких и относительно тонких крепостных башен и стен низкими, но мощными бастионами и валами, позволявшими подвергнуть штурмующего вал или бастион противника перекрестному обстрелу116. Для лучшего противостояния огню осадной артиллерии они возводились из земли с последующей облицовкой камнем или кирпичом. Генеральным направлением развития trace italienne в последующие десятилетия было создание такого начертания бастионного фронта, который был бы практически неуязвим для неприятельского штурма, даже поддержанного сильной осадной артиллерией. К середине XVI в. эта цель в значительной степени была достигнута, и густая сеть крепостей и городов, построенных заново или модернизированных согласно принципам trace italienne, сначала распространилась по Италии. Так, согласно новой системе в 1515 г. была заново укреплена Чивитавеккиа, в 1534 г. Флоренция, Анкона и Генуя в 1536–1538 гг. Из Италии новая система фортификации постепенно расползлась практически по всей Западной Европе117. Правда, как отмечал тот же Дж. Хэйл, до «правильных», «регулярных» крепостей, выполненных в полном соответствии с требованиями trace italienne, было еще далеко118. Причиной тому была чрезвычайная (по тем временам) дороговизна новых крепостей. Поэтому обычно инженеры, модернизируя старые городские укрепления, зачастую были вынуждены приноравливаться к старым фортификационным сооружениям, возведенным в прежние времена. Однако новая система фортификации внесла свой значительный вклад в подготовку перехода ко второй, решающей стадии военной революции. Как отмечал Ф. Бродель, ее развитие и совершенствование привели к тому, что уже в конце Итальянских войн наступило время, когда «…не то чтобы города нельзя было уже брать внезапной атакой, как, скажем, Дюрен в 1544 г., Кале в 1558 г. или Амьен в 1596 г., но уже как бы предчувствовался реванш крепости, наступление эпохи научно разработанной тактики осады и обороны…»119. Резко усилившаяся сопротивляемость крепостей и городов, возведенных заново или перестроенных в согласии с принципами trace italienne, неизбежно должна была повлиять на способы и методы ведения войны.

Не менее серьезные перемены тем временем происходили в это время с прежней «царицей полей», «богатым войском» – с блестящей конницей позднего Средневековья. В 1-й половине XVI в. западноевропейская конница переживала сложные времена, с трудом найдя себе место в сражениях, где господствовали колонны пикинеров, поддерживаемые огнем аркебузиров и артиллерии. Однако в ходе войны европейские военачальники четко осознали, что, во-первых, задачи конницы значительно более разнообразны, чем только ставшие к тому времени классическими атаки в сомкнутом строю. Оказалось, что конница полезна не только в «большой», но и в «малой» войне, в разведке, поисках, стычках и пр. Для такой войны прежняя «ордонансовая» конница была непригодна в силу своей слишком узкой специализации, тяжести и, что было едва ли не самым главным, дороговизны. Последняя же неизбежно вела к тому, что тех самых жандармов было слишком мало, чтобы использовать их на посылках для выполнения несвойственных им функций. Развитию же легкой конницы типа венецианских страдиотов, испанских джинетов или французских аргулетов, уделялось недостаточное внимание. И снова она была слишком узкоспециализированной. Возникла необходимость в более легкой, относительно дешевой и вместе с тем достаточно универсальной коннице, способной более или менее успешно действовать как на поле боя, так и за его пределами.

Обойтись без конницы было невозможно, и западноевропейские военачальники и теоретики искали выход из создавшейся кризисной ситуации. И хотя разрешить проблему до конца не удалось, тем не менее путь выхода наметился, и достаточно четко. Суть его Г. Дельбрюк выразил четко и недвусмысленно – «…рыцарство превращалось в кавалерию»120. На первых порах была сделана попытка изменить организацию прежних «ордонансовых рот». Как отмечал Г. Дельбрюк, в эпоху Итальянских войн «…мы гораздо чаще можем наблюдать, как каждый из трех родов войск (имелись в виду жандармы, кутилье и конные стрелки, лучники или арбалетчики. – П.В.) объединяется сам по себе и сражается самостоятельно…»121. Затем меняются боевые порядки конницы, и прежде всего жандармов. Сперва имперцы и испанцы, а затем и французы в 40–50-х гг. XVI в., на завершающем этапе Итальянских войн и во время Шмалькальденской войны стали сводить своих жандармов в «эскадроны», действовавшие в сомкнутом строю глубиной от 10 до 17 шеренг. Наконец, свита hommes d’armes перевооружается постепенно на огнестрельное оружие (на первых порах укороченные аркебузы, а затем и на пистолеты).

Серьезным новшеством стало появление вооруженных пистолетами рейтаров (reiters) – этих конных ландскнехтов. Недостаточная эффективность прежней кавалерийской тактики в борьбе против пикинеров, проявившаяся в годы Итальянских войн, побудила европейских кавалерийских командиров искать иные способы борьбы с ними. Выход, казалось, был найден в перевооружении конницы огнестрельным оружием и превращении ее в кавалерию, хорошо обученную, дисциплинированную силу, способную повиноваться приказам своего командира и совершать сложные маневры на поле боя. Необходимость повышения эффективности действий конницы на полях сражений привела к ее постепенной трансформации. «…Она переродилась, отказавшись от шока в пользу подвижности, совмещенной с огневой мощью. На первых порах всадники несли аркебузиров у себя за спиной. Затем с изобретением колесцового замка всадник получил возможность находиться в седле с уже заряженным огнестрельным оружием, и конница в течение короткого времени отказалась от «белого оружия», предпочтя ему пистолеты», – отмечал английский исследователь М. Ховард122. Конечно, историк несколько преувеличил степень отказа кавалеристов от традиционного «белого оружия», но то, что оно оказалось серьезно потеснено пистолетами, – это не вызывает сомнения. Так родились рейтары – первая настоящая кавалерия Европы со времен античности.

О времени и месте их первого появления на поле боя нет единого мнения. Во всяком случае, первые упоминания о них относятся ко времени Шмалькальденской войны 1546–1547 гг. Спустя 10 лет они уже представляли настолько серьезную силу, что французский король Генрих II поспешил набрать в предвидении новой кампании против испанцев их как можно больше для того, чтобы иметь перевес над Филиппом II, который в предыдущем году показал ему преимущества нового рода конницы. Примерно в это же время рейтары окончательно отказываются от применения копья и вооружаются исключительно 3–4 пистолетами и шпагами.

Невысокая эффективность и надежность пистолетов и порожденные этим обстоятельством особенности их боевого применения породили специфическую тактику действий рейтаров – caracole123. Суть его заключалась в том, что построенные глубокой колонной всадники медленно сближались с неприятелем, после чего первая шеренга разряжала свои пистолеты по врагу в упор и возвращалась назад для перезаряжания пистолетов. Первое его применение зафиксировано в источниках в декабре 1562 г. в сражении между гугенотами и католиками под Дрё. Принятие на вооружение caracole имело громаднейшее значение для истории конницы. Г. Дельбрюк совершенно справедливо замечал, что «…ротмистр, который довел свой эскадрон до того состояния, что он с точностью производит «караколе», очевидно, держит своих людей в руках и располагает действительно дисциплинированным отрядом. Ибо без большого старания и труда над каждым человеком, над каждой лошадью, без внимания и напряжения воли, без умения владеть оружием и навыка этого не добиться. Раз «караколе» с точно выполненным заездом и стрельбой – налицо, то налицо и тактическая единица, в которую вработался каждый рейтар как рядовой член ее, а глава и душа которой – вождь, ротмистр…»124. И здесь в общем-то неважно, что caracole, и это вполне очевидно, имело ограниченное применение – они могли эффективно действовать только против таких же рейтаров с противной стороны и массы пикинеров. Важен был его дисциплинирующий эффект, превращавший массу индивидуальных бойцов в спаянную тактическую единицу, действующую как одно целое. С конницей произошло нечто подобное тому, что несколько ранее случилось с пехотой, – ставшая традиционной пара жандарм – пикинер оказалась дополнена аналогичной парой рейтар-аркебузир/мушкетер. При этом значимость последней пары теперь будет непрерывно возрастать по мере того, как изменялся сам характер войны, в которой все большую роль стала играть «малая» и осадная война. Характерна в этом плане эволюция испанской конницы. В 1573 г. герцог Альба имел в составе своей армии 35 рот кавалерии с 4780 всадниками, в том числе тяжеловооруженных жандармов около 3000. Спустя 6 лет король Филипп II указал, чтобы в ротах легкой кавалерии не менее 1/5 солдат были вооружены аркебузами (12 всадников из 60). В дальнейшем численность жандармерии падала столь стремительно, что к середине 90-х гг. XVI в. она стала чрезвычайно малочисленна и не играла серьезной роли в испанской армии. Ей на смену пришла более легкая и универсальная кавалерия, делавшая упор на огневой бой. Большая часть 5,5 тыс. всадников 57 рот кавалерии Фландрской армии в 1594 г. была вооружена огнестрельным оружием125.

Таким образом, стремительное развитие огнестрельного оружия, перевооружение им конницы и превращение ее постепенно в кавалерию, распространение новой системы фортификации, изменение самого характера войны – все это, вместе взятое, обозначило приближение конца глубоких и массивных колонн пикинеров классического, «швейцарского» образца. Их слишком узкая специализация, «заточенность» под «большую» войну, генеральное сражение мешали теперь их эффективному использованию. Тактику снова нужно было изменять с учетом новых реалий, появившихся в ходе Итальянских войн. Перед полководцами и военными теоретиками встал вопрос – как, в какой пропорции нужно сочетать пикинеров, аркебузиров и мушкетеров с легкой конницей (типа французских chevaux legers-шеволежеров или испанских herreruelos), рейтарами и жандармами (постепенно вырождавшихся в кирасир126), чтобы извлечь из этой комбинации максимальную пользу?

Пожалуй, первыми над этим задумались испанцы. Карл V в 1536 г издал так называемый Генуэзский ордонанс, которым в порядке эксперимента провел переформирование своей пехоты в Италии из прежних громоздких 5–6 или более тыс. «баталий» в более компактные формирования – tercio, численностью первоначально 2500–3000 солдат (10–12 рот по 250–300 солдат). Ранний tercio из 12 рот по 250 человек мог быть устроен следующим образом: 10 рот, состоявших из 11 офицеров, 219 пикинеров (пополам в латах и без них) и 20 мушкетеров, и 2 роты, включавших в себя 11 офицеров, 224 аркебузира и 15 мушкетеров. Итого в tercio было 2190 пикинеров, 448 аркебузиров и 230 мушкетеров, не считая офицеров127.

Опыт был признан удачным и в начале 60-х гг. был распространен на всю испанскую и имперскую пехоту, причем численность tercio к концу века еще более сократилась, составив 1500–1800, а реально, из-за боевых и небоевых потерь и дезертирства, нередко падало до 1000 и даже менее солдат. Если в 1573 г. 269 рот испанской пехоты насчитывали около 57,5 тыс. солдат, т. е. в среднем около 200 солдат в каждой, то в 1594 г. средняя численность роты в tercio упала до 100 солдат128. Эта перемена, незначительная на первый взгляд, имела далеко идущие последствия. Прежняя ударная тактика конца XV в., когда восстановившийся было баланс между конницей, тяжелой и легкой пехотой снова сместился, но на этот раз в пользу тяжелой пехоты, шаг за шагом начала отходить на второй план. Пикинеры, действовавшие в глубоких квадратных построениях, пусть и не таких массивных, как ранее, по-прежнему оставались главной ударной силой tercio, но аркебузиры и мушкетеры стали играть более значимую, чем ранее, роль. Как отмечал М. Робертс, оценивая значимость тактической реформы Карла V, писал, что «…tercio стал самым прославленным образцом превосходства пехоты в эпоху, когда пика была «королевой поля боя». 3-тысячный tercio с его окруженным по периметру шеренгами аркебузиров массивным квадратом пикинеров и алебардьеров и четырьмя «рукавами» аркебузиров по углам квадрата представлял первую серьезную попытку тактической комбинации огнестрельного оружия с пиками: стрельба аркебузиров разрушала бы строй противника, открывая дорогу пикинерам, а пики создавали защитный вал или полый квадрат, за которым или внутри которого аркебузиры могли достаточно быстро найти убежище…»129.

Испано-имперские tercio, сохранившие достаточную ударную и серьезно нарастившие огневую мощь, почти на столетие установили свое господство на поле боя. Как писал испанский историк Ф. де Леон, для 1560-х гг. «…испанская тактика и организация вместе с итальянской фортификацией представляли высшее достижение военной революции на то время…»130. Из сочетания ударной мощи глубоких, сомкнутых построений пикинеров, огневой мощи мушкетеров и подвижности рейтаров и кирасир, поддерживаемых артиллерией, окончательно сформировалась новая, назовем ее условно «испано-католической», военная школа. Она стала модернизированным, доведенным до максимального совершенства вариантом ренессансной системы и окончательно заменила собой позднесредневековую, основанную на действиях нескольких массивных, средневековых по своей сути «баталий» пехотинцев, оснащенных древковым оружием, поддерживаемых огнем немногочисленной артиллерии и стрелков и классическими, с копьями наперевес, атаками жандармов.

Однако эта преемственность способствовала сохранению внутри этой блестящей внешне военной машины изъяна, который потом сыграет с ней недобрую шутку. Она все равно оставалась сориентированной на генеральные сражения, в которых решалась главная задача – разгром неприятельской армии (выделено нами. – П.В.). Только в чистом поле армия, построенная и обученная действовать согласно принципам испано-католической военной системы, могла реализовать в полной мере свои преимущества и достоинства. Осадная и тем более малая война для нее не являлась основной, так как в этих условиях она не могла реализовать свои преимущества. Наступление – главный тактический прием армии, действовавшей в рамках этой системы. И хотя огнестрельное оружие стало играть более значительную, нежели в начале XVI в., роль, тем не менее основной ударной силой этой армии по-прежнему считались массивные, глубокие (хотя и несколько уменьшившиеся в сравнении с «баталиями» швейцарцев и ландскнехтов) формации пикинеров, вооруженных длинными, до 18 футов, пиками131. Мушкетеры, рейтары и артиллерия рассматривались как вспомогательное средство, обеспечивавшее атаку пикинеров.

В конечном итоге, как и всякий компромисс, испано-католическая военная школа лишь на время сумела снять остроту тактического кризиса. По мере приближения к концу XVI столетия недостатки tercio, бывшие обратной стороной ее достоинств, становились все более и более очевидными. «Большая масса tercio обеспечивала его инерцией, – отмечал М. Робертс, – чтобы сопротивляться, и импульсом в нападении (если мушкетеры не оказывались на его пути в момент столкновения); но оно слишком расточительно расходовало своих людей: если отбросить их вес, то внутренние шеренги и ряды tercio практически не участвовали в бою…». В итоге, делал вывод Робертс, «совмещение мушкета и пики в конечном итоге не привело к их плодотворному сотрудничеству, напротив, только ослабив их сильные стороны…»132. Пусть такая негативная оценка и покажется чрезмерно пристрастной и субъективной, тем не менее основные недостатки tercio были подмечены достаточно точно. До поры до времени их удавалось парировать за счет гибкой тактики тех же испанцев, генералы которых в эпоху расцвета испанской военной мощи умели мыслить нешаблонно и разнообразить тактические схемы в зависимости от ситуации, но рано или поздно эти недостатки должны были проявить себя в полный рост.

Отметим также, что тактический кризис коснулся также и кавалерии. Единственный маневренный род войск, он все больше и больше стал уделять внимание не классическим атакам с холодным оружием, а огневому бою с себе подобными. Конечно, после того, как неприятельская кавалерия оказывалась прогнанной с поля боя, вражеской пехоте становилось чрезвычайно трудно устоять против комбинированных атак жандармов, рейтаров и пикинеров, поддерживаемых огнем аркебузиров и артиллерии. Тем не менее бурные атаки остались в прошлом. Пожалуй, в Западной Европе последними отказались от применения атаки с копьями наперевес французы. После того как в 1604 г. маршал Г. Таванн запретил жандармским ротам использовать копье, тяжелово-ору-женные конные копейщики, прославленные гусары, остались только в Речи Посполитой133. Теперь кавалерия, действовавшая преимущественно в глубоких порядках, медленно надвигаясь на противника на дистанцию действительного выстрела (т. е. фактически в упор), только потом бросалась на него со шпагой в руке. Но насколько эффективной была такая тактика против решительного неприятеля, атаковавшего стремительно, не дожидаясь, пока рейтары или кирасиры разрядят свои пистолеты в упор? Во всяком случае, опыт столкновений рейтаров и жандармов во время французских религиозных войн и на первых порах войны в Нидерландах показывал, что караколирующие рейтары чрезвычайно уязвимы, если неприятель внезапно решительно и быстро атакует их в момент перестроения.

Определенная нестыковка возникла и при наложении испано-католической школы на trace italienne. Хотя tercio и было менее массивным и громоздким, нежели прежние классические «баталии» швейцарцев и ландскнехтов, тем не менее его пригодность для ведения осадной войны согласно новым правилам была несколько сомнительной (во всяком случае, в отношении многочисленных пикинеров). Уже последний этап Итальянских войн продемонстрировал, насколько сложно овладеть крепостью или городом, укрепленным согласно новому учению, и мы уже не видим такого количества больших полевых сражений, как на первых порах этого грандиозного конфликта. Оборона снова стала преобладать над наступлением, и смысл войн снова, как и в Средние века, оказался сведен к осаде и обороне крепостей. «Осады… стали главным событием в сухопутной войне после того, как бастионная система получила широкое распространение, – отмечал Дж. Паркер, – сражения стали редкими, и чаще всего они были связаны с осадами (к примеру, когда требовалось отразить попытку неприятеля снять ее)…»134. Война изменилась, приобрела новые (или хорошо забытые старые?) черты.

Военное искусство в известной степени зашло в тупик. И в тактике, и в стратегии на смену прежнему стремлению сокрушить неприятеля в непосредственной схватке пришло желание истощить его, взять измором – слишком хрупким был достигнутый тактический баланс между разными родами и видами войск, и малейшая ошибка неизбежно вела к сокрушительному поражению. Н. Макиавелли, предвидевший такой исход, произнес характерную фразу: «Лучше сокрушить неприятеля голодом, чем железом, ибо победа гораздо больше дается счастьем, чем мужеством… Хороший полководец никогда не решится на бой, если его не вынуждает необходимость или заманчивый случай…»135. И в самом деле, история Итальянских войн знала примеры того, когда даже после выигранного сражения победитель оказывался в худшем положении, чем проигравший. Примером такого сражения могут служить победы французов при Равенне в 1513 г. и Черезоле в 1544 г. Филипп II в 1557 г. разбил армию Генриха II при Сен-Кантене, однако, не имея возможности выплатить жалованье своим войскам, был вынужден отказаться от развития успеха и разместить своих солдат по гарнизонам. Казалось, возвратились печальные времена бесконечной Столетней войны, взаимно опустошавшей и разорявшей обе враждующие стороны.

Тактический и стратегический тупик дополнился тупиком экономическим. Действительно, если нанимать контрактную армию на небольшой срок, то тяжесть расходов не была столь ощутима, но теперь, когда боевые действия стали затягиваться, когда выигранное сражение не вело к немедленному успеху и капитуляции неприятеля, расходы стали стремительно расти. Во весь рост встал вопрос: а способны ли позднеренессансные государства выдержать такую нагрузку? Ведь наемные армии стоили дорого, очень дорого. Регимент ландскнехтов из 10 рот (4000 бойцов) обходился нанимателю в месяц в 34 624 гульдена, а содержание одного испанского tercio в ходе только одной кампании в середине XVI в. стоило испанской казне до 1,2 млн. дукатов, включая сюда также расходы на транспорт и провиант. А солдат требовалось не просто много, а очень много. Так, согласно расчетам, приводимым британским историком Г. Кейменом, с 1521 по 1544 гг. император Карл V набрал 348 тыс. солдат – немцев, итальянцев, швейцарцев и испанцев136.

Еще дороже обходилось строительство и содержание крепостей по новой системе. Новые укрепления стоили значительно дороже и требовали огромных затрат как материальных, так и людских ресурсов и для их обороны, и для осады и штурма. Так, каждый из 22 новых бастионов Амстердама обошелся голландцам в 2 млн. флоринов, модернизация Бервика-на-Твиде в 1558–1570 гг. обошлась казне Елизаветы I в 130 000 фунтов стерлингов; во время земляных работ по возведению новых укреплений Амстердама было перемещено 170 000 м3 грунта и использовано 30 млн. кирпичей137.

Но иного выхода у европейских монархов не было. Сама логика борьбы понуждала их и дальше наращивать свою военную мощь. Как справедливо замечал Г. Дельбрюк: «Как велики и богаты ресурсами ни были эти новые государственные образования (имелись в виду прежде всего Франция, Испания и Римская империя. – П.В.), однако в своих войнах они стремились превзойти друг друга и поэтому не только доходили до пределов своих ресурсов, но и переступали через них, ибо, как мы видели, увеличить число солдат было нетрудно, и лишь большое их число открывало путь к победе. Естественную границу численности войск должны были указывать пределы финансовых ресурсов государей, ведущих войну. Но если противник выходил за эти пределы в расчете на то, что такое напряжение сил должно дать ему победу и что победа пополнит его дефицит по выплате жалованья? Что тогда? Эта надежда с самого начала заставляла обе стороны выходить за пределы их ресурсов. Численность армий намного переросла нормальную численность средневековых войск не только в меру того, что теперь появились государи, которые могли их оплатить, но и гораздо выше того, что они могли оплатить. Ведь солдат можно было набрать достаточно за задаточные деньги и за посулы будущей оплаты (выделено нами. – П.В.)…»138.

Но способность не только поддерживать, но и постоянно увеличивать свой военный потенциал напрямую зависела от состояния экономики страны, втянувшейся в гонку вооружений. Поэтому имеет смысл коснуться, хотя бы отчасти, экономической, а точнее, финансовой составляющей военной революции как одного из важнейших условий ее осуществления. Итак, для содержания наемных армий нужны были деньги, деньги и еще раз деньги, и «золотые» и «серебряные» «солдаты» значили порой даже больше, чем реальные живые. «Point d’argent, point de Suisse» («Нет денег – нет швейцарцев!») – так гласила популярная поговорка того времени. Но где взять эти деньги, чтобы заполучить в свое распоряжение пресловутых швейцарцев или ландскнехтов? Ф. Таллетт отмечал в этой связи, что начиная с середины XV в. ведущие европейские державы, и прежде всего Испания и Франция, испытывают «революцию финансов монархов». Суть ее заключалась в реформировании налоговой системы и установлении определенного порядка более или менее постоянных налоговых поступлений в королевскую казну. Этим и объясняется доминирование Испании и Франции во внешней политике и в войнах конца XV – 1-й половины XVI в. Эти страны раньше других вступили на путь формирования нового государства, государства Нового времени с его более жесткой, централизованной политической системой. Имея в своем распоряжении значительно большие по сравнению с прежними временами финансовые ресурсы, Валуа и Габсбурги вступили в ожесточенное противоборство друг с другом за гегемонию в Европе, поднимая ставки в игре все выше и выше.

Тем не менее, хотя сложившаяся к тому времени система государственного управления во Франции и Испании и была, безусловно, намного эффективнее, чем та, которой могли воспользоваться, к примеру, Эдуард III или Филипп VI, однако механизмы мобилизации внутренних ресурсов государства оказались недостаточно эффективными, чтобы поддержать набранный на рубеже XV–XVI вв. темп гонки вооружений139. Естественно, что самым простым способом пополнить казну было заполучить в свое исключительное владение источники драгоценных металлов, обеспечив тем самым себя возможностью чеканки золотой и серебряной монеты в необходимых количествах, т. е., образно говоря, опереться на «внешние» источники поступлений денег.

Пример Испании и Римской империи в этом отношении является самым показательным. В XVI в. германские императоры и испанские короли были самыми богатыми из европейских монархов. Как отмечал Ж. Делюмо, в середине XV в. кризис добычи драгоценных металлов в Европе, прежде всего серебра, стал постепенно преодолеваться благодаря целой серии серьезных усовершенствований в технике ведения горных работ и выплавки серебра из серебросодержащих руд в Центральной Европе. В итоге Карл V, король Испании и германский император, получил в свое распоряжение значительные средства для ведения активной внешней политики «другими средствами». Еще бы! Ведь, по самым скромным подсчетам, к 1550 г. в Европе масса обращавшихся драгоценных металлов превышала ту, что была в 1492 г., в 12 раз, поэтому, как указывал французский историк, «…европейский расцвет в эпоху Дюрера (1471–1528), Рафаэля (1483–1520), Лютера (1483–1546) и Цвингли (1484–1531) был, следовательно, в большей степени обусловлен не американскими сокровищами, а серебром Центральной Европы… Наибольшая производительность большинства этих рудников относится к периоду между 1515 и 1540 гг.»140. А эти рудники находились в его распоряжении!

В середине XVI в. начался спад добычи серебра в Европе, и именно Карл первым почувствовал это, когда его империя, в пределах которой никогда не заходило солнце, столкнулась с ростом бюджетного дефицита, достигшего к концу 50-х гг. 15 млн. дукатов141. Это привело к первому банкротству испанской короны и ускорило в известной степени завершение Итальянских войн. Воевать ни Филиппу II, ни тем более Генриху II французскому, у которого не было саксонских и чешских серебряных рудников и который годом позже испанского короля, в 1558 г., объявил о своем банкротстве, было больше не на что. Поэтому, если во время 1-й фазы Итальянских войн нередки были армии, превышавшие по численности 20 тыс. чел. (например, в апреле 1511 г. под Равенной французы имели около 23 тыс. солдат, при Мариньяно спустя два с половиной года французская армия насчитывала около 30 тыс. солдат, столько же они имели в 1522 г. под Бикоккой), то на последнем этапе они редко превышали 10–15 тыс. солдат. Под Черезолой в апреле 1544 г. армия французского полководца принца Энгиенского насчитывала всего лишь 12 тыс. солдат, а его противника, имперского военачальника Дель Гуасто, немногим больше. «Поражает незавершенный характер конфликтов 1540-х и 1550-х гг., который, впрочем, объясним с учетом незначительности одержанных побед и огромного нежелания развивать успех – что означало бы с новой силой комплектовать, снаряжать и защищать свои гарнизоны», – отмечал Р. Маккенни142. Развитие успеха требовало денег, а их-то как раз и не хватало.

Однако как раз к этому времени подоспело начало активной эксплуатации богатейших американских колоний. И если в 1-й половине века, когда конкистадоры попросту ограбили индейцев, Америка еще не стала основным источником серебра и золота, то во 2-й половине XVI столетия ситуация кардинально изменилась. Р. Маккенни приводит такие цифры: в среднем в 1-й половине XVI в. на шахтах Центральной Европы добывалось серебра около 90 тонн ежегодно, тогда как американское серебро не было известно вплоть до 1520-х гг. В следующем десятилетии начинается его ввоз, поначалу в небольших количествах, несравнимых с добычей в Европе, – всего около 85 тонн, однако начиная с 50-х гг. его поставки стремительно прогрессируют с 300 тонн до св. 1000 тонн в 70-х гг. и 2700 тонн в 90-х гг. И это не считая того серебра, которое попадало в Европу контрабандным путем или посредством пиратских рейдов!143 Рудники Перу и Мексики дали в руки испанской короны неслыханные по тем временам средства. Так, только между 1573 и 1598 гг. испанский король Филипп II получил из своих американских колоний свыше 50 млн. дукатов. Всего же испанские колонии в Америке дали 3/4 от ввезенного в XVI в. в Европу общего объема драгоценных металлов144.

Обладание такими источниками драгоценных металлов позволило испанским и германским Габсбургам иметь такие военные расходы, на какие не то что столетием – двумя раньше, но даже в 1-й половине XVI в. ни один монарх Европы решиться не мог. Так, если в 1546–1547 гг. во время Шмалькальденской войны Карл V тратил ежегодно на ведение войны с протестантскими германскими князьями по 2 млн. флоринов ежегодно, а в 1551–1556 гг. для ведения войны с французами он израсходовал на содержание армии во Фландрии 22 млн. флоринов, то только содержание армии во Фландрии и ведение войны с мятежными голландцами в 90-х гг. XVI в. обходилось ежегодно Филиппу II испанскому не менее 9 млн. флоринов ежегодно145. Содержание только средиземноморской эскадры и армии во Фландрии в 1571–1577 гг. обошлось Филиппу в 18 755 000 дукатов. Всего же расходы испанской короны на ведение войны с восставшими Нидерландами с 1566 по 1654 г. составили не менее 218 млн. дукатов – сумма, которая двумястами годами ранее для английского короля Эдуарда III и его французского оппонента Филиппа VI была просто невообразимой146.

Однако ставка на внешние источники финансирования своих армий, равно как и попытка содержать их за счет населения территорий, на которых они квартировали (принцип «Война кормит войну», «Bellum se ipsum aleat»), оказались в конечном итоге несостоятельными. Военные расходы росли быстро, слишком быстро. «Общая тенденция в эти годы, – отмечал по этому поводу Дж. Паркер, – вызвавшая рост цен на сельскохозяйственные и промышленные товары, привела к росту расходов на содержание и экипировку солдат. Стоимость войны росла так быстро, что государства были не в силах выдерживать ее слишком долго. Война стала, говоря словами одного испанского генерала, «родом торговли, в которой победит тот, кто имеет больше денег», и в которой, согласно высказыванию другого генерала, «победит тот, кто не остановится перед использованием последнего эскудо»…»147. Однако даже для Испании с ее колоссальными на первый взгляд ресурсами такое напряжение оказалось непосильной ношей. В качестве примера можно привести такие сведения: в 1574 г. доходы испанской короны составили 5 978 535 дукатов, тогда как расходы – 10 471 662 дуката (в том числе на содержание испанской армии в Нидерландах 3 737 229 дуката и на войну с турками еще 2 052 634 дуката – в сумме 5 789 863 дуката, почти весь доход казны). Таким образом, дефицит бюджета составил 4 493 127 дукатов. Естественно, что продержаться на плаву Испания могла только за счет внешних заимствований (например, тот же Карл V регулярно занимал деньги у семейства немецких банкиров Фуггеров), но как долго это могло продолжаться?148 В итоге она просто надорвалась под непомерной тяжестью имперского величия, и испанская корона, неспособная и далее ее нести, неоднократно объявляет о своем банкротстве (в 1575, 1596, 1607, 1627 и 1647 гг.).

Таким образом, главная проблема, которая оказалась неразрешимой для средневековых монархов – содержание более или менее длительный промежуток времени достаточно крупных воинских формирований, вооруженных и подготовленных по последнему слову тогдашней военной техники, не нашла удовлетворительного решения и в XVI в. По существу, на исходе Средневековья прямая зависимость между военной мощью страны и уровнем ее экономического развития снова заявила о себе в полный голос. Отсутствие необходимых средств для ведения длительных, дорогостоящих кампаний и осад неизбежно вело к затягиванию военных конфликтов, которые развивались неравномерно – вспышки активных боевых действий перемежались временами затишья и перемириями, когда враждующие стороны накапливали необходимые материальные и финансовые средства для очередной кампании. До тех пор, пока этот вопрос не был бы разрешен удовлетворительным образом, вести речь о коренном перевороте было невозможно. Все благие начинания и идеи (а их было более чем достаточно, поскольку целый ряд античных авторов, прежде всего Вегеций, Фронтин и Юлий Цезарь, вовсе не были диковинкой в Европе XIV–XV вв.), столкнувшись с суровой реальностью, неизбежно разрушались. Казалось, время повернуло вспять, и все вернулось на двести лет назад, во времена Столетней войны.

Тупик, в котором оказалось военное дело Западной Европы к концу XVI столетия, стал ярким признаком того, что сложившаяся к этому времени военная традиция, опиравшаяся на соответствующие политические и экономические институты, исчерпала отведенный ей запас прочности. Развиваться «вширь» она уже не могла. Требовался переход к качественно иному уровню, т. е. требовалось совершить подлинный переворот, перейти к новому качеству, подняться на второй, самый главный этап военной революции. И выход из тупика со всей очевидностью нужно было искать прежде всего на пути совершенствования государственного аппарата и развития экономики, с тем чтобы изыскать необходимые ресурсы для завершения военной революции.

Великая огнестрельная революция

Подняться наверх